Ольга Серебряная, Виктор Пивоваров. Утка, стоящая на одной ноге на берегу философии. – М.: Новое литературное обозрение, 2014.
Эта книга, по собственному признанию авторов, началась еще прежде их знакомства. Сама ее история – выразительная иллюстрация того вообще-то всем известного по собственному опыту, но довольно мало осмысленного факта, что далеко идущие смысловые, смыслосоздающие, смыслоперерабатывающие процессы способны расти из досмысловых стимулов (а пожалуй, эффективнее всего из них и растут). Из образов, из сочетания звуков, их фактуры и ритмики. И из того не менее простого, но не более понятого обстоятельства, что имя – ключ к человеку и ко всему тому, что с ним может оказаться связанным.
Все началось, словом, с того, что художника Виктора Пивоварова привлекло само звучание имени – Ольга Серебряная. Единственно под его воздействием он задумал проект выставки: "Философские тетради Ольги Серебряной". А поскольку Ольга Серебряная – философ, журналист, эссеист и переводчик – в самом деле существует, и даже в одном с ним городе – в Праге, Пивоваров пригласил ее в гости и попросил стать его героиней. Та согласилась и даже подбросила художнику несколько собственных идей.
Тут-то и начались настоящие философские тексты – самое возможность которых обещало по-особенному звучащее имя. В жанре, правда, не тетрадей, а писем, которые соавторы выставки (теперь-то они уж точно были соавторами) стали писать друг другу в процессе работы над нею. Выставка благополучно состоялась в одной небольшой франкфуртской галерее, а диалог довольно быстро перерос рамки своей задачи и обрел самоценность. Читатель застает его в книге уже самостоятельным.
У книги нет заданного направления, сюжета. В жизни идей тоже бывают сюжеты, но здесь его точно нет – кроме спонтанно складывающегося, отталкивающегося от своих предшествующих поворотов, самого себя образующего сюжета разговора. Нет, пожалуй, и того, что к концу книги становилось бы более ясным, чем было в ее начале. Некоторое начало – да, есть, но конца, то есть чего-то такого, что подводило бы разговору итог, нет вообще. Разговор просто обрывается, но остается разомкнутым – и может быть продолжен. Да наверняка и продолжается, просто мы этого (еще) не прочитали.
Начинается этот диалог – видимо, вполне случайным образом, под воздействием каких-то неведомых читателю внетекстовых факторов – с Витгенштейна и его отношений с познаваемой (точнее, по Витгенштейнову убеждению, НЕпознаваемой) эмпирической реальностью, продолжается Солом Аароном Крипке, его работой о собственных именах, его толкованием Витгенштейна, радикальными различиями между континентальными и британскими, отчасти и американскими философами, историей логики до XX века и после перелома во второй его половине…
И нет, это не лекции, не экскурсия по едва обозримой территории истории философской мысли, проводимая профессиональным философом для интересующегося неспециалиста. Хотя да, и философ-профессионал (Ольга Серебряная окончила философский факультет Петербургского университета), и интересующийся неспециалист здесь присутствуют – как, пожалуй, и известный элемент просветительства: Серебряной не раз приходится объяснять Пивоварову те или иные историко-философские обстоятельства, которых он не знает; а тот прямо задает ей вопросы, направленные на устранение его незнания ("Что Витгенштейн понимал под фактом? И, соответственно, как он понимал вещь?").
Но это – всего лишь факт полученного собеседниками разного образования, а вовсе не типы занимаемых ими позиций. По территории неизведанного, достойного удивления и мыслительных усилий они идут вместе, пробиваются совместными усилиями.
В случае Пивоварова, кстати, вообще интересно освоение думающим нефилософом философских вопросов и вращивание их в свой нефилософски ориентированный, но оттого не менее интенсивный смысловой мир ("Немножко я тут почитал о Спинозе, и заинтересовал он меня ужасно. Собачьим носом почуял близкость").
Философ и художник. Картина Виктора Пивоварова
Интересно это тем более, что нефилософ Пивоваров способен привнести в разговор о философских по происхождению вопросах новый, неожиданный угол зрения, установить связи, изнутри философского контекста не очевидные, с другими способами смыслопорождения. Увидеть, например, философские задачи со стороны художественной практики. "Я когда прочел, что Крипке занимался собственными именами, – пишет он, – мне показалось, что его подход чем-то близок герменевтической практике моего Паши [Павла Пепперштейна, сына Виктора Пивоварова. – О. Б.-Г.], когда любое слово, и в том числе имя собственное, обдумывается со всех возможных сторон, находятся едва уловимые соответствия, аналогии и пр. Например, имя Сорокин может быть соотносимо не только с сорокой, но и с сором, с числом сорок, с РОКом, находящимся в самом сердце этого имени, и т. п." Не так важно, что, как ему стало ясно после разъяснений собеседницы, – "понимание Крипке диаметрально противоположно". Важно, что найденный смысловой ход, независимо от того, что в свете собственных задач делал Крипке, теперь уже существует – и может быть развит.
Глазами художника Пивоваров способен увидеть новые точки роста в темах, которыми обыкновенно занимаются (едва ли не исключительно) философы: возможности, сознания, бытия; природы произведений искусства – того, например, обязательно ли им быть воплощенными в осязаемых предметах для того, чтобы быть.
"Это очень волнующая тема – непишущий писатель, нерисующий художник. Представим себе человека, стоящего на вершине горы и обозревающего панораму природы, открывающуюся перед ним. Он воспринимает это как совершенное произведение искусства. Произведение искусства, которое создал он сам. Природа не могла создать это произведение по одной простой причине: она сама не видит себя (во-первых) и не видит себя прекрасной (во-вторых). Человек на горе видит перед собой картину, которая прекрасна. Разница между Каспаром Давидом Фридрихом и этим человеком лишь в том, что первый зафиксировал это переживание при помощи красок, намазанных на тряпку, а у второго это как будто остается в закрытом пространстве его черепной коробки, в его психике или сознании.
И вот тут начинается самое интересное. Что это такое, когда что-то происходит в сознании? Можно ли продукт сознания определить как энергию? Согласно учению Спинозы о субстанции, да. И тогда она неуничтожима, как всякая энергия. Так же, как неуничтожима та энергия, которую произвел Каспар Давид Фридрих. Тряпка, на которой он что-то нарисовал, погибнет, как весь вещный мир, в котором мы живем, но энергия, судя по всему, – нет. Таким образом, написанный роман и ненаписанный, написанная картина и ненаписанная могут быть приравнены в бытийном смысле".
Художник вообще не менее философа знает, на свой лад, о том, как устроено существование. Это очень хорошо показывает давний, начала 1980-х, текст Пивоварова, который он цитирует в связи с темой ненаписанных произведений. "Я глубоко убежден, – писал он тогда, – что выставляться и печататься не так важно. Важно то, что картина сделана и существует. Это ничего, что она стоит в мастерской лицом к стене. Она находится здесь, на этой земле, в этом месте, среди других вещей и среди людей, и не так уж важно, видят ее или нет. Ее присутствие, ее существование и есть ее форма участия в этой жизни".
В целом разговор растет как ветвящееся примечание к самому себе. Каждый тематический отросток – непредсказуемым для самих авторов образом – способен, едва наклюнувшись, отправиться в рост и превратиться в самостоятельную ветвь с собственными плодами.
Читатель, не принадлежащий к числу профессиональных философов, прочитает эту переписку и не без утилитарной пользы для себя – он многое узнает из нее об истории и устройстве философских понятий и проблем, в том числе вполне специальных. Например, с каким понятием возможности работал Витгенштейн и чем оно отличалось от того, которым оперировали греки, включая Аристотеля, а позже – романтики; что такое "вещь" и "предмет" в понимании Витгенштейна и Канта – последний, в отличие от первого, строго их различал ("У предмета, – объясняет Серебряная, – нет ничего внутреннего, он не может захотеть или самовольно нечто совершить. Предметы – то, с чем работает наука. Предмет – препарированная кошка. А кошка, которая гуляет сама по себе, – это вещь, в вещи не исключено присутствие внутреннего, для наблюдателя непроницаемого").
Но все-таки самое интересное – не это. Здесь интересен сам процесс разговора, его динамика.
То, развитие чего мы имеем возможность здесь наблюдать, – это феномен (почти) непроизвольного философствования. Философствования, возникающего как комментарий к существованию – собственному и того, с кем ты вступаешь в диалогическое взаимодействие. И такую ситуацию – в ее развитии, когда собеседники оказываются стимулами для развития мысли друг друга. Да еще не ставят своему диалогу ни рамок, ни предустановленных целей – доверяя ему, разрешая ему самому выводить их туда, куда он почувствует нужным.
Они позволяют смыслу случаться с собой, заставать их – практически врасплох – там, где ему окажется угодным. Так, город Ганновер, куда волею обстоятельств приезжает один из корреспондентов – Пивоваров, приводит мысль собеседников к жившему здесь Лейбницу, а от него – к его собеседнику Спинозе ("Собственно, – признается Пивоваров, – от него и тянулась моя ниточка к Спинозе"), и далее – к тому кругу проблем, которыми этот последний занимался.
Они вообще подталкивают смысл к тому, чтобы быть не "предметом", но вещью, которая гуляет кошкою сама по себе и не вполне проницаема, в своих внутренних мотивах, для ее наблюдателей. А он и рад.
Любопытно, что в этом диалоге двух давних пражских жителей совсем нет Праги – как города, как особенной формо- и смыслообразующей среды. То есть она упоминается, но не более того. (Хотя, казалось бы, этот город – настолько агрессивная в своей интенсивности среда, что должен бы прямо-таки давить на чувство мира у живущих в нем людей, а следственно, и на его понимание ими. Или при долгой жизни в городе и привычке к нему это давление становится незаметным?) Может быть – но тут я уже, скорее всего, сильно домысливаю, – Прага служит им обоим и их разговору как счастливо данная судьбой возможность дистанцироваться от русской культурной и интеллектуальной среды, достичь некоторой автономии и разговаривать в качестве "людей вообще", граждан (европейского) мира.
Среди выводов из всего сказанного, недосказанного, намеченного и помысленного здесь есть и еще один. Примерно такой:
Если терпеливо стоять, хоть бы и на одной ноге (из особенного, допустим, смирения), на берегу философии – мимо тебя рано или поздно проплывет сама философия, вся, как есть. А ты при этом стоишь на почве более твердой, в некотором смысле более надежной и уж точно более изначальной, чем она, – на почве порождающего все смыслы человеческого существования.