Иван Толстой: Последний путь к свободе. Разговор о Василии Яновском. Такими словами - «последний путь к свободе» - Яновский назвал акт творчества. Он и сам был, бесспорно, человеком, стремившемся к свободе. Сегодня о полузабытом писателе русского Парижа, об одном из «незамеченного поколения», мы будем говорить с историком литературы Марией Рубинс, преподающей последние годы в Лондоне. Мария Рубинс только что выпустила большой том прозы Василия Семеновича Яновского в московском издательстве Новое Литературное Обозрение. В книге впервые собраны малодоступные тексты писателя: повесть «Любовь вторая» (так назван и весь сборник), повесть «Колесо», рассказы, воспоминания, в частности, о Уистене Одене, эссе, критические статьи интервью и раздел «Современники о Василии Яновском и его произведениях». Некоторые материалы переведены с французского и английского самой Марией Рубинс. Сегодня составительница у нас в гостях.
Мария Рубинс: Василий Семенович Яновский — это писатель русской эмиграции первой волны, хотя дожил он до самого конца советского периода, и можно считать, что он даже соприкоснулся с третьей волной эмиграции. Он представитель так называемого «незамеченного поколения» или «русского Монпарнаса», то есть второго, младшего поколения писателей первой волны 1920-30 годов, которые начали активно писать и публиковаться в Париже в конце 1920-х годов.
Иван Толстой: А что означает термин «незамеченное поколение»? Кем и кто был не замечен?
Мария Рубинс: Вы знаете, я к этому термину несколько амбивалентно отношусь, но введен он был Владимиром Варшавским, одним из писателей как раз этой группы парижской, сперва в одной статье в конце 1930-х годов, где он пытался более-менее концептуально описать современную литературную ситуацию, а потом в 1956 году он опубликовал мемуары и как раз вынес «Незамеченное поколение» в название своей книги. То есть после этой публикации уже все поколение называли «незамеченное поколение». Но с тех пор многие ученые обратили внимание на то, что это скорее такое фигуративное название, оно апеллирует к риторике многих модернистов 1930-х годов, которые любили играть в такой как бы непрофессионализм, незамеченность. Часто это были определенные клише, которые впитали молодые русские писатели, соприкасавшиеся в какой-то степени с западноевропейской культурой. Я предпочитаю термин «русский Монпарнас».
Иван Толстой: А была какая-то перекличка с «потерянным поколением», которым назвали то поколение, которое прошло через Первую мировую?
Мария Рубинс: Мне кажется, что, конечно, была. Особенно, если мы не столько будем думатьо Хемингуэе, а скажем, о Генри Миллере, который как раз в те же самые годы находился в Париже, написал там свою самую знаменитую парижскую трилогию; особенно первый ее том, «Тропик рака», получил очень большую известность. Если мы сравним стилистические модели, тематику, тон произведений Генри Миллера того периода и, скажем, некоторых писателей «русского Монпарнаса», в первую очередь, конечно, Василия Яновского, но даже отчасти можно вспомнить Георгия Иванова, его «Распад атома», то мы увидим несомненную перекличку. И то, что одно поколение называлось «потерянным поколением», правда, они не сами себя так называли, а, по воспоминаниям Хемингуэя, Гертруда Стайн впервые придумала этот термин, но они с удовольствием его приняли и идентифицировались как «потерянное поколение». Я думаю, что они себя скорее осознавали как писатели, которые в очень неудачный период вошли в литературу, попав на литературную сцену как раз в период глобального эстетического, философского кризиса, который разразился во всех сферах культурной жизни после Первой мировой войны. Ну а чуть позже в литературу вошли русские писатели, младшие русские писатели и, конечно, они формировались уже на скрещении разных влияний, как русской культуры, культуры русской эмиграции, так, безусловно, и западноевропейских. Поэтому не исключено, что «незамеченное поколение» было подсказано каким-то образом термином «потерянное поколение». Хотя, я помню, несколько лет назад была презентация в Доме русского зарубежья издания Варшавского, его вдова присутствовала, она возразила тем, кто пытался каким-то образом сопоставлять то и другое. Вы знаете, мнения вдов, может быть и важны, но все-таки с точки зрения общей литературной картины, мне кажется, безусловно, переклички есть.
Иван Толстой: Если Владимир Варшавский — это наша такая Гертруда Стайн, то кем оказывается в русской среде Василий Яновский, в среде «незамеченного поколения»?
Мария Рубинс: Василия Яновского, как только он начал публиковаться, - а собственно его имя стало более или менее известно с 1930 года, когда он опубликовал свое самое солидное произведение на тот момент, повесть «Колесо», - часто ассоциировали с Селином. Луи Фердинанд Селин - еще одна знаковая фигура того времени. Роман «Путешествие вглубь ночи» был сразу переведен на русский язык, как мы помним, появились и другие переводы впоследствии. И Селин стал наверное, одним из самых важных современных французских писателей именно для младшего поколения русской эмиграции. Даже судя по тому, какое количество откликов появилось в периодике русского зарубежья, проводилось несколько литературных вечеров, специально посвященных обсуждению романа «Путешествие вглубь ночи». Терапиано в одной рецензии вообще написал: «Путешествие вглубь ночи» - это наш путь». То есть действительно ассоциации были непосредственные. Кроме того, Селин, как и Яновский, по своей основной профессии был врачом, медиком, и очень часто злоупотреблял всякими физиологическими медицинскими терминами, чем злоупотреблял и Яновский, чем он многих, собственно, и отталкивал, потому что его язык казался слишком грубым, неотшлифованным, шокирующим. Так что часто его называли русским Селином. Правда, впоследствии, когда он жил в Нью-Йорке, Яновский в одном интервью упомянул Бердяева и сказал: Бердяев в одно время меня упрекал, что я подражаю Селину, но на самом деле я ему специально не подражал, просто мы видели мир одинаково, мы были врачи, мы соприкасались с самой неприглядной стороной жизни и смерти, поэтому не исключено, что это каким-то образом повлияло на наш стиль в литературе.
Иван Толстой: Но тем не менее, цинизм Яновского, если вообще уместно употребление такого слова по отношению к нему, он шокировал очень многих и русских тоже, и тех русских, которые принадлежали к молодому, как вы любите их называть, к младоэмигрантскому поколению, к тому самому «незамеченному», то есть он даже выделялся среди них некоторой своей грубостью, физиологичностью и наслаждением в использовании той или иной лексике. Не так ли?
Мария Рубинс: Я думаю, у Яновского это в более насыщенном виде проявляется. Но можно вспомнить и Поплавского, некоторые страницы Поплавского не менее физиологичны. А «Распад атома» Георгия Иванова так просто всех шокировал, причем гораздо больше, чем Яновский, потому что Георгий Иванов был очень известной фигурой вообще русской культуры и русской эмиграции. Когда он написал фактически в очень подобной стилистике свой «Распад атома» - это вызвало эффект разорвавшейся бомбы. Был проведен, по-моему, только один вечер в «Зеленой лампе», посвященный этому произведению, где Зинаида Гиппиус пыталась его как-то защищать, после этого молчание, полное молчание окружило это произведение, и сам Георгий Иванов замолчал на долгие годы, вообще ничего не писал. Но на самом деле Яновский еще с начала 1930 годов практиковал тот же самый стиль и ту же самую лексику, поэтому те люди, которые читали Яновского, не могли быть уж так шокированы тем, что написал Георгий Иванов. Это во-первых. Во-вторых, слово «цинизм», мне кажется, не совсем применимо. Потому что я не думаю, что у Яновского было какое-то сознательное упоение грязной стороной жизни. Мне кажется, у него с самого начала присутствовал какой-то метафизический сценарий, он всегда сам об этом активно и говорил, и писал, и пытался каким-то образом внедрить это в свои произведения. Он за этой грязной стороной жизни всегда пытается найти какую-то божественную суть, смысл конкретного человеческого существования, докопаться до чего-то метафизического, до Бога, до каких-то прозрений. И как раз эта сторона, мне кажется, самая слабая у него, потому что здесь появляется определенная тенденциозность. Например, в повести «Любовь вторая», в конце повести его героиня, которая влечет страшное существование на дне Парижа, вдруг обретает прозрение, когда поднимается на колокольню Нотр-Дам. В основном Яновского Ходасевич и другие критики критиковали за то, что такая неуместная развязка в виде deus ex machina, появления божества из машины, совершенно не вяжется с остальным его произведением, что ему гораздо больше удаются картины антиутопии, чем утопии. Но Яновский, тем не менее, по этому пути следовал, на протяжение практически всей своей жизни пытался утвердить какое-то положительные, для него очень важные ценности. Так что не знаю, насколько слово «цинизм» уместно здесь.
Иван Толстой: Ну да, я бы высказал абсолютно субъективное свое представление о нем, — используя набоковское словечко «солдафон» по отношению к Яновскому, — это солдафон, увлекающийся достоевщиной. Вот отсюда, мне кажется, вся искусственность его произведений: он понимал, поскольку человеком был очень умным, безусловно, и начитанным, он понимал, что что-то такое нужно присобачить к произведению, в котором все было тлен и плоть. Нужно набекрень надеть, как берет, духовное окончание, колпачок такой, проницательные читатели, конечно, чувствовали фальшивость этого. Хорошо, это опять-таки мое читательское частное мнение. А как вам кажется, из каких же кирпичиков был изначально по божественному замыслу сложен Василий Семенович Яновский? Что в нем было от литературы, что от жизненного опыта, что от души, что от интеллекта?
Мария Рубинс: В нем было намешано огромное количество, мне кажется, всяческих влияний, случайных и неслучайных. Во-первых, его жизненный путь сам по себе несколько отличался, скажем, от жизненного пути того же Поплавского или Газданова, людей его поколения, его друзей, которые родились в крупнейших центрах российской культуры, в Москве или в Петербурге, впитали в какой-то степени в себя уже в детстве культуру Серебряного века, получили, по крайней мере, начали получать хорошее фундаментальное образование в России, а потом уже оказались в эмиграции. Яновский родился, кстати говоря, по разным версиям, или в Житомире, или в Полтаве, не совсем это понятно, я в архиве нашла указания на тот и на другой город. В общем он родился в провинциальной, маргинальной, местечковой среде, в семье еще было три старших сестры. Мать умерла рано, по-моему, в 1917 году, вроде как от неудачной операции аппендицита. Отец часто разъезжал, он был на службе государственной, разъезжал по разным уездам, дети оставались часто одни. Фактически, поскольку Яновский родился позже на несколько лет, чем, скажем, Поплавский или Газданов, в 1906 году, то как раз в достаточно раннем возрасте он оказался один на один с этой страшной реальностью. Во-первых, уже шла война, во-вторых, началась революция, гражданская война, а он фактически был на попечении своей старшей сестры Брони один. Он пережил голод, всяческие страдания и мучения. В определенной степени этот опыт отразился в его самой первой повести «Колесо». По его утверждению, повесть «Колесо» была составлена на основе его дневниковых записей детских. Потом, видимо, из-за голода и общей неразберихи семья нелегально пересекает границу, оказывается в Ровно, который в то время переходит к Польше. У нас есть документ, свидетельствующий о том, что он в 24 году закончил в Ровно гимназию. А потом через несколько лет он оказывается в Париже, и Париж для него не только культурная столица мира, --конечно, Париж 1920-х годов !-- не только возможность соприкоснуться с мировой культурой, но на самом деле и с русской классикой, и с русским Серебряным веком, потому что только в Париже он встречает людей, непосредственно вышедших из этой русской магистральной традиции, с которой раньше он не соприкасался, помимо того, что с детства много читал, даже пытался писать стихи, то есть какие-то литературные дарования и интерес к литературе у него всегда были, но непосредственного опыта у него не было. Семейного круга или круга литературных знакомств с детства тоже у него не было. Так что это одна как бы часть. И он очень активно посещает разные литературные собрания не только молодых, то есть других писателей «незамеченного поколения», которые в основном формировались вокруг журнала «Числа», но и ходит на вечера «Зеленой лампы», ходит на чаепития к Мережковскому и Гиппиус, когда его приглашали, конечно. И вообще, несмотря на то, что он при этом учится на медицинском факультете Сорбонны, пытается стать врачом и приобрести профессию, он постоянно участвует в разных собраниях, он становится членом парижского Союза русских журналистов. Это одно. С другой стороны, он никогда не пытался ограничить себя этой русской культурной традицией, он интересовался тем, что происходит на Западе. Запад для него был непосредственной реальностью, он страшно интересовался всеми публикациями современной литературы, литературы модернизма. И это второе влияние. Кроме того, поскольку с детства фактически он интересовался духовными аспектами культуры, философией, для него важными фигурами были Николай Федоров, о котором он, кстати, написал сперва небольшую статью еще в Париже в 1930-х годах, а потом эссе по-английски уже в Америке, Василий Розанов, одно время он вроде бы посещал даже кружок антропософов в Париже, то есть в какой-то степени соприкоснулся с теориями Рудольфа Штейнера. Он в конце 1930 был близок к Илье Фондаминскому и к «Кругу». «Круг» — это общество, организованное Фондаминским, в котором обсуждали разные духовные проблемы с христианской точки зрения. Хотя, как мы понимаем по его воспоминаниям, они немножко посмеивались над пафосом Фондаминского. То есть, как видите, самые разнообразные влияния. Безусловно, модернизм межвоенных десятилетий 1920-30-х годов, как в его западном или французском, так и в русском изводе, для него, наверное, самый определяющий фактор.
Иван Толстой: Скажите, а кто из парижан, из русских эмигрантов все-таки приветствовал Яновского, кто был его поклонником, кто поддерживал?
Мария Рубинс: Помимо его приятелей и соратников по «незамеченному поколению» Михаил Осоргин, например, ему покровительствовал. Потому что Михаил Осоргин помог ему опубликовать первую повесть «Колесо» в издательстве, которое он для этого создал, «Новые писатели» оно называлось. Осоргин сознательно взял на себя миссию представить самые молодые в литературе голоса, которые появились уже в эмиграции, относительно широкому кругу эмигрантских читателей. Так что об Осоргине он всегда отзывался очень мягко и доброжелательно, я имею в виду Яновского. С Адамовичем он дружил до конца его дней, кстати говоря. Даже в начале 1970 годов Адамович, который уже перед самой смертью приезжал в Америку, был приглашен в дом Яновских, где он познакомился с поэтом Оденом через Яновского. К Адамовичу очень нежные чувства Яновский сохранил на всю свою жизнь. Ходасевич о нем писал много, часто очень критично, но в то же время метко. Встречался неоднократно с ним, особенно, когда Ходасевич писал рецензии, например, на рассказ «Двойной Нельсон» Ходасевич собирался писать рецензию и для этого даже пригласил Яновского к себе домой прояснить некоторые моменты. Вот так критики в то время серьезно относились к своему делу. В общем в какой-то степени все эти, так скажем, зубры эмиграции ему покровительствовали в определенной степени. Мало того, когда была опубликована первая повесть «Колесо» в 1930 году, Осоргин о ней написал, даже послал первый экземпляр Горькому в Сорренто, и Горький прислал личное письмо Яновскому, молодому, начинающему, никому не известному писателю. Правда, Горький написал, что я вам советую пока придерживаться жанра короткого рассказа и не браться за такие большие вещи, они вам пока не очень хорошо удаются. Но учитесь, и вы научитесь. Яновский ему в ответ послал письмо благодарственное, но тем не менее совету не последовал и начал писать повесть «Любовь вторая». И еще интересную маленькую записочку я в архиве нашла, написанную Рерихом. Рерих из Нагар-Кулу в Индии пишет маленькое письмо с благодарностью за то, что Яновский прислал ему экземпляр «Колеса», то есть, видимо, Осоргин (я думаю, это с его подачи происходило) просто ему посоветовал в основном весь этот небольшой тираж разослать разным знаменитым людям во все уголки и центры русской эмиграции. И таким образом, как ни странно, самая ранняя, достаточно незрелая вещь получила самый широкий резонанс из произведений Яновского. Фактически до 1960 годов, так много ни о каком другом произведении не писали.
Иван Толстой: Это был хитрый ход маркетинговый, как говорят, Михаила Осоргина.
Мария Рубинс: Абсолютно верно.
Иван Толстой: Скажите, Мария, а что собой представляли, что известно о политических взглядах Яновского довоенной поры? Ведь так или иначе русские прозаики и поэты, каждый из них, почти каждый определен через свое отношение к советской власти, к тому, что происходит на родине, возвращении, невозвращении, правый лагерь, левый лагерь, центр и так далее. Что известно о Яновском?
Мария Рубинс: Вы знаете, мало известно, мало свидетельств есть о его политических взглядах. С чисто биографической точки зрения известно, что его отец и две сестры остались, видимо, кто в Польше, кто в Западной Украине, естественно, потом территории были оккупированы и вошли в состав СССР. Никто не знает, как они погибли, но по мнению племянницы Яновского, которая живет в Вашингтоне, Иды Левитин, скорее всего эта часть семьи погибла во время геноцида. Периодически из Парижа Яновский и его старшая сестра Броня (которая также уехала и добралась до Парижа, жила неподалеку от Яновского) посылали какие-то посылки отцу и оставшимся там сестрам. Тем не менее, разговоров о возвращении никаких не было. Я думаю, у Яновского не было иллюзий на этот счет. Мне кажется, что его политические воззрения начинают проявляться более открыто в конце 1930-х и в начале 1940-х по отношению к Франции, по отношению к фашистской Германии потом оккупации Франции. И тут уже Яновский, который в общем-то почти никогда никоим образом не говорил о своих еврейских корнях, начинает очень активно пытаться получить американскую визу и уехать, потому что он понимает, что вряд ли ему удастся выжить. К тому времени он был женат, его жена Полина Перельман работала медсестрой, у них родилась дочь как раз в августе 1940 года, то есть через два месяца после оккупации Парижа. И они даже ее крестили через год в Марселе. Но этот факт крещения, несмотря на интерес Яновского к христианству, мне кажется, в этот период не нужно придавать ему большого значения, потому что многие евреи, не имея французского гражданства, пытались креститься сами и крестить своих детей, думая, что им удастся избежать репрессий. А в 1942 году Яновский получает американскую визу и уезжает в Нью-Йорк со своей семьей. Кстати говоря, Павел Милюков, как редактор газеты «Последние новости», дал ему специальную рекомендацию к американскому консулу. И в этом письме Милюков подтверждал, что Яновский долгие годы был сотрудником его издания и никогда не высказывал никаких радикальных политических взглядов. Но опять же не исключено, что Милюков написал это исключительно ради рекомендации, а не отражая реальную ситуацию. Потому что, зная Яновского, его характер, безусловно он высказывался откровенно на абсолютно любые темы, в том числе и политические. Потом уже, оказавшись в Нью-Йорке, в конце 1940-х — начале 1950-х, проглядывая его переписку, я поняла, что его очень мучила эта ситуация — русская эмиграция в Париже во время оккупации. Я нашла несколько его писем о Нине Берберовой, он переписывался с разными другими представителями эмиграции, пытаясь понять, какую все-таки позицию занимала Нина Берберова. Потому что, как мы знаем, одно время Нина Берберова сочувствовала оккупантам, немцам, считала, что они наведут порядок, т.к., по ее словам, все устали от беспорядка конца 1930-х годов. Почему-то Яновскому было очень важно вот это понять, что же там происходило. И тут у него абсолютно четкая позиция, что никакого рода коллаборационизм с немцами не был уместен, он это явно осуждал.
Иван Толстой: Но, Мария, позвольте, по-моему, этот вопрос достаточно подробно, конечно, не до конца, но достаточно подробно все-таки разбирался в последние годы. Насколько я понимаю, исследователи, если не пришли к убеждению, то не опровергли того тезиса, что Нина Берберова никаким образом не коллаборировала с немцами, и, в основном, это скорее навет или поклеп, идущий из уст Якова Полонского, который по тем или иным причинам нетерпимо относился к Нине Берберовой, и ей навязана такая позиция прогитлеровская, пронацистская, нежели за этим стоит что-то реальное. Или у вас есть какие-то новые тезисы, новые факты на этот счет?
Мария Рубинс: Нет, у меня новых тезисов на этот счет нет, я не говорю о том, что она что-то реально делала, предпринимала какие-то шаги, но то, что она осталась в оккупированном Париже, и мы знаем по ее письму последующего периода, ей же очень часто задавали эти вопросы, вообще среди русской эмиграции происходила настоящая чистка в 1944-45-м. Берберова уехала в Америку потом, ей было крайне неуютно в Париже, но в одном письме она прямо и откровенно пишет, что да, в начале я, как и девять десятых парижан, приветствовала введение порядка, потому что мы очень устали. И она начинает перечислять всякие скандалы 1930-х годов, Стависский, например (кстати говоря, тоже русский эмигрант), другие проблемы, которые обрушились и на французское общество, и на французскую экономику, Франция была в очень сложном экономическом положении. Эмигранты чувствовали себя всегда очень уязвимо, но почему-то некоторые, кстати, Мережковский. ассоциировали с приходом Гитлера наведение определенного порядка. Но потом, пишет Берберова, как только мы поняли, что разграбляются библиотеки, что немцы начинают арестовывать людей, у нас все иллюзии пропали. Это она сама написала в письме, это письмо доступно в архивах. Кроме этого я не могу сослаться, естественно, ни на какие факты. Я считаю, что Берберова отнюдь не была исключением, было много таких голосов в эмиграции, которые активно, может быть, не сотрудничали, но при выборе между Гитлером и Сталиным все-таки склонялись скорее к Гитлеру.
Иван Толстой: Все это у Берберовой и у 95% остальных, кто так или иначе посматривал в сторону Германии, все это закончилось как минимум 22 июня 1941 года, когда Гитлер напал на Советский Союз. Я полагаю, вы меня поправите, если я не прав, что эта пора, когда Яновский обсуждал Нину Берберову в своей переписке, думал об этом — это время ее циркулярного письма самым видным представителям эмиграции, Алданову и другим за океаном, и в Европу посланное, где она просит и даже требует оградить ее от клеветы или предъявить какие-либо факты, которые подтверждают ее германофильство. Таких предъявлений не последовало, даже от самого Полонского, который был главным инициатором этого, и дело затихло, его «замяли для ясности», что называется по-русски. То есть не было ни доказательств того, ни доказательств другого, ничего не было понятно. Да, конечно, муж Берберовой художник Макеев получил в Париже в центре шестикомантную квартиру на улице Менильмонтан, что было абсолютным знаком доверия со стороны оккупационных властей. Но после этого Берберова с мужем уехали в деревню, в Париже они не жили, очень скоро они покинули город. Опять-таки, ситуация осложнена отсутствием конкретных фактов и доказательств.
Мария Рубинс: Если позволите, я пару слов добавлю. Я этот пример просто использую для того, чтобы проиллюстрировать позицию самого Яновского. Во-первых, его этот вопрос очень волновал и беспокоил на протяжение всех послевоенных лет, он много писем написал. Я думаю, что все эти письма, вся эта информация потом вошла, конечно, в мемуары, он тогда уже задумывался о том, чтобы написать мемуары о парижском периоде. Но видно было, что это очень личные чувства, то есть он пытался понять, кто занимал какую позицию. Ясно из этого, что для него абсолютно никаких вопросов не было, у него была с самого начала очень четко определена собственная позиция, скорее всего связанная с его еврейским происхождением, я думаю.
Иван Толстой: Да, это все очень понятно. И для человека, который так остро переживает ситуацию, для него другая позиция, даже нейтральная, абсолютно неприемлема. Конечно, я его очень хорошо понимаю. Итак, Яновский в Америке. Что создано, что достигнуто, каков он был там? Изменился ли он? Была ли какая-то литературная, человеческая динамика за эти годы?
Мария Рубинс: С точки зрения литературной среды, тут, конечно, существенные изменения произошли. Потому что вошел он в литературу все-таки как часть поколения. 1930 годы — это расцвет так называемого «незамеченного поколения», так или иначе, хотя они были немногочисленны, печатались малыми тиражами, но все-таки у них был общий язык, у них были общие интересы, общие ценности, и они все так или иначе друг друга поддерживали, друг с другом спорили, в спорах рождалась какая-то истина для них. То есть он был частью вот этого общего целого. Переехав в Америку в 1942 году, Яновский в общем-то среди эмигрантов не нашел такой среды, и он постепенно становится все более и более одинокой фигурой среди нью-йоркской, вообще среди американской эмиграции. Зато он становится очень активным членом экуменической группы «Третий час», которую создала в середине 1940 годов Елена Извольская. О Елене Извольской он написал небольшой мемуарный очерк, она о нем также написала небольшую статью. Они были знакомы еще по Парижу, а особенно близко сошлись уже в Нью-Йорке. Елена Извольская, напомню, была дочерью Александра Извольского, он был крупным российским дипломатом, даже был министром иностранных дел в начале ХХ века. Мать ее была датчанка, и выросла она в в разных странах, она родилась, по-моему, в Баварии, потом жила в Японии, детство ее прошло в разных странах. После революции она осталась в Париже и тоже в 1942 году, как и Яновский, переехала в Америку. Елена Извольская была таким истинно, говоря современным языком, транснациональным персонажем. То есть с детства она, по крайней мере, блестяще владела тремя языками — русским, английским, французским,-- всю жизнь занималась переводами очень активно, писала книги, биографии, жития святых и так далее. И потом перешла в католицизм, но при этом ее все равно влекло экуменическое движение в христианстве. Это было близко Яновскому также. В 1940-х годах она организует группу «Третий час», при ней издается журнал, сперва на английском, французском, русском, потом все последующие издания до 1970 годов издавались только по-английски. Цель такая: объединить всю интеллигенцию, оказавшуюся в Нью-Йорке после великого европейского кораблекрушения. То есть они изначально себя не ограничивали лишь русскими эмигрантами. В эту группу входят очень многие, например, швейцарский философ и критик Дени де Ружмон, поэт Оден (таким образом Яновский с ним знакомится, и это знакомство середины 1940-х переросло в многолетнюю дружбу до самой смерти Одена в начале 1970-х), и многие другие. В журнале они публиковали отчасти художественные произведения, но очень много было статей религиозно-философского, иногда мистического характера. И это было целью и этого издания, и их периодических собраний. Они собирались сначала у кого-то на квартире, потом стали снимать зал, потому что к ним приходило 50-60, 100 человек, и они не могли всех поместить в одной небольшой квартирке. Они встречались, по-моему, раз в месяц на протяжение почти 30 лет. Целью было найти какой-то общий язык в этом мире, который стал очень нестабильным, очень опасным и все-таки совместным образом как-то дойти до понимания общих корней человеческих, наметить какой-то путь, то есть абсолютно глобальная метафизическая задача у них была. При этом они обсуждали все это за бокалом красного вина в очень непроизвольной обстановке. Елена Извольская издавала журнал «Третий час», а Яновский всегда ей в этом помогал, был как бы соредактором. И потом, когда она умерла, не закончив последний сборник, он его издал и сделал такой мемориальный выпуск журнала, посвященный Елене Извольской. Вот это, наверное, в Нью-Йорке была его самая основная интеллектуальная среда. А в остальном он был далек от кругов русской эмиграции, печатался в основном только в «Новом журнале», который пришел на смену «Современным запискам» парижским. Там его печатали охотно. Но отдельными изданиями ему не удавалось издавать свои книги по-русски, и со временем он стал их печатать по-английски.
Иван Толстой: Интересно, почему с книгами у него не получалось с русскими?
Мария Рубинс: По-моему, в середине 1950-х Федор Степун написал достаточно подробную статью о Яновском, а к этому времени Яновский опубликовал роман «Американский опыт» прямо сразу в середине 1940-х, повесть «Челюсть эмигранта», еще несколько повестей. И вот Федор Степун пытается осмыслить, почему Яновский так одинок в современной литературе эмиграции. И он пишет: «Наверное, причина в том, что Яновский очень далек от магистрального канона русской классики, то есть Чехова, Толстого, и так далее». И дальше идет такая фраза: «Он не бытовик и не психолог». То есть Степун как бы определяет основные грани русского магистрального канона как бытописательство и психологизм, что, само по себе, наверное, спорно, но не будем сейчас об этом говорить. Яновский же интересуется совершенно другими вещами, он уходит в какой-то трансцендентный мир, не ограничивается русской тематикой, он уже в конце 1930-х оставляет эту эмигрантскую тематику далеко позади и обращается к общечеловеческим ценностям, герои его абсолютно транснациональные личности, которые говорят на разных языках, имеют разное происхождение. И вот это, с точки зрения Степуна, никак не апеллировало к потребностям русских эмигрантских читателей той поры. Наверное, в этом есть какая-то доля истины, я думаю. Кроме того, мы уже об этом говорили, Яновский был весьма зол на язык, он начинает постепенно публиковать свои мемуарные очерки, которые потом входят в книгу «Поля Елисейские» - это очень многих настроило против него. Так что, я думаю, что здесь и личный фактор, и фактор его ориентации на общечеловеческие глобальные ценности. И не только на общечеловеческие ценности, но его очень увлекает вопрос о метемпсихозе, т.е. перерождении души, перехода от жизни к смерти. Многие его романы последних десятилетий отчасти читаются как научная фантастика. Видимо, это как-то в тот момент не вызывало интереса среди эмигрантских читателей.
Иван Толстой: А Яновский американский, англоязычный, он имел успех?
Мария Рубинс: Знаете, самый успешный роман Яновского — это роман 1967 года «По ту сторону времени». Надо сказать, что Яновскому очень повезло, потому что к этому периоду он уже окончательно разочаровался в своей карьере русскоязычного писателя, потому что ничего не получалось. Он потом перевел один американский роман на русский язык, а после этого решил публиковаться по-английски. Ему жена, вторая жена Изабелла Левитин, помогала в этом, работала вместе с переводчиком, и господин Перрис помогал ей в этом. Яновский вначале писал по-русски, они это обсуждали, а потом Изабелла Левитин и Перрис переводили на английский. Его первый роман вышел фактически в их переводе, а оригинал был написан по-русски, но опубликован гораздо позже. Недавно он был снова опубликован в России, я как раз участвовала в этой публикации, издательство АСТ издало этот роман еще раз, но он и до этого публиковался в России. И этот роман благодаря стараниям Одена опять-таки получил достаточно большой резонанс. Во-первых, Оден прочитал рукопись очень быстро, буквально за пару дней, позвонил Яновскому и сказал: «Мне это очень нравится, я попытаюсь пристроить его в хорошее издательство». И действительно у него это получилось, поскольку, конечно, к Одену относились с большим пиететом. Оден написал небольшое предисловие к этому роману, что тоже, наверное, способствовало тому, что роман, по крайней мере, заметили. Вот это, наверное, самый большой успех. И после этого уже Яновский сам пытается писать по-английски с последующей редакцией более профессиональной. И он написал в общей сложности больше 10 книг. Не все художественные, он написал, например, книгу «Поля Венеры», посвященную системе американского здравоохранения, он подходит к этому как практикующий врач. Книга опять же полна с одной стороны каких-то физиологических наблюдений и наблюдений над бюрократической системой американской, с другой стороны метафизическим смыслом. То есть такое произведение синтетического жанра. Потом он написал роман «The Great Transfer», «Великое переселение», под которым он подразумевает переселение из жизни в смерть, подготовку к этому великому шагу. В общем экспериментировал он в такого рода жанрах. Кроме, наверное, первого романа «По ту сторону времени», ни один другой не получил большой резонанс. Так что в общем-то и здесь нельзя сказать, что он состоялся как англоязычный писатель. Конечно, ни в коей мере его нельзя сравнить ни с Набоковым, ни с кем другим из известных.
Иван Толстой: И вот пришла третья волна эмиграции. Какие были взаимоотношения у Василия Семеновича с ней?
Мария Рубинс: Он очень сдружился с Довлатовым. Надо сказать, что они вообще были соседями, потому что Яновский жил в небольшой квартирке в Риго Парк— это район Нью-Йорка, пригород Квинс,- а Довлатов жил на 108 улице, которая, по-моему, сейчас даже носит его имя, или ее собираются переименовать, или уже переименовали в улицу Довлатова, то есть буквально 15 минут пешком от одного дома до другого. Довлатов к нему относился с большой симпатией и это было взаимно. Правда, Довлатов потом вспоминал, что Яновский читал все его рассказы с большим интересом, но как-то ему сказал: «Когда же вы напишете что-нибудь серьезное?». С Довлатовым он дружил.
Что касается других, Иосиф Бродский, тут интересный эпизод. Потому что есть такая версия, но эта версия ничем особенно не подкрепленная материально, просто по воспоминаниям, по тому, что мне рассказывали члены семьи Яновского, в частности, его приемный сын и его племянница, Оден якобы услышал о Бродском впервые именно от Яновского и его жены Изабеллы, которые очень увлекались самиздатной литературой, которая приходила из Советского Союза. По словам родственников Яновского, они впервые показали стихи Бродского Одену и как-то просто с листа перевели Одену его стихи. Оден очень заинтересовался этим молодым поэтом, а потом уже развернулась вся эта международная кампания вокруг Бродского. И всем известно, какую большую роль в судьбе Бродского сыграл Оден. В архиве Яновского сохранилось письмо Одена, написанное тем летом, когда Бродский был выдворен из СССР и оказался в Австрии, где он целый месяц жил в деревушке Кирхштеттен, в этой деревушке у Одена был дом, он там проводил все летние месяцы. И вот оттуда Оден пишет: «Дорогие Василий и Изабелла, сообщаю вам, что только что из СССР прибыл поэт Иосиф Бродский, которого я считаю одним из самых лучших современных российских поэтов. Он скоро приедет в Нью-Йорк, я дал ему ваш адрес, и надеюсь, что вы найдете общий язык». Такая небольшая записочка. И действительно, прибыв в Нью-Йорк, Бродский пришел пару раз в гости к Яновским, но теплых отношений между ними не возникло по разным причинам. Я думаю, что Яновский ожидал какой-то особой благодарности, может быть, от Иосифа Бродского. Мы также знаем о характере Бродского, этой благодарности не последовало. Наверное, Бродский высокомерно относился к Яновскому как к писателю. В общем, отношения сошли на нет очень быстро. Единственный комментарий Бродского о Яновском — это очень положительный отзыв о мемуарах Яновского об Одене, которые были опубликованы изначально на английском языке после смерти Одена, а больше никаких свидетельств об интересе Бродского к Яновскому мы не знаем. Вот такой небольшой эпизод.
Иван Толстой: Скажите, а в целом третья волна литературно привлекла Яновского как писателя, стали ли его куда-то приглашать печататься, печатали ли его? Известно, что его книга воспоминаний «Поля Елисейские», они были напечатаны издательством «Третья волна», если я не путаю. А какие-то мелкие знаки внимания ему оказывали вообще?
Мария Рубинс: Вы знаете, в основном нет. То есть фактически до публикации «Полей Елисеевских», он, конечно, страдал от того, что его соотечественники не замечали просто-напросто. Кстати, мне кажется, это издательство называлось «Серебряный век», где вышли мемуары.
Иван Толстой: Вы имеете в виду «Серебряный век» Григория Поляка?
Мария Рубинс: Совершенно верно. Не «Третья волна», а «Серебряный век». У меня как раз есть фотография Яновского, Поляка и Изабеллы, открывающих бутылку шампанского, чтобы отметить это замечательное событие. После этого к Яновскому стали обращаться активно с просьбой об интервью — это был самый конец жизни. Он, конечно, был вне себя от радости. Он в одном интервью буквально взахлеб кричит: «Заметили! Заметили! Наконец-то! Все эти годы прошли, и никто на меня не обращал внимания, а вот сейчас заметили». Безусловно, его мемуары — это очень интересная книга, очень злая, очень противоречивая, но в общем-то как и все мемуары ХХ века, он не могла не привлечь внимания к нему. К сожалению, умер он в 1989 году, умер он от рака, у него была лимфома, он не дождался момента, когда его наконец начали печатать в России, а это произошло всего через пару лет после его смерти. Так что в общем-то, к сожалению, нельзя сказать, что его литературная судьба в Америке сложилась удачно, несмотря на достаточно большое количество книг, рассказов. Кроме того, он пишет несколько эссе об эстетике, например, «Пути искусства», где пытается как-то изложить свое видение того, для чего предназначено вообще искусство, литература. Несмотря на достаточно обширный материал, который где-то как-то публиковался, но, конечно, не такими тиражами, не в таких изданиях, которые действительно могли бы создать определенной резонанс. А кроме того, с одной стороны, после публикации его мемуаров он стал известен, его имя было на слуху, с другой стороны те его современники, которые были еще живы, страшно разозлились на него, потому что, конечно, многие там выведены не в очень благоприятном свете. Так что опять какая-то скандальная ситуация вокруг него возникла. Но по крайней мере, о Яновском вспомнили.
Иван Толстой: Что таит архив Василия Семеновича, который хранится в Бахметевском архиве в Колумбийском университете? Что там интересного, что ждет нас, читателей, еще, если вы приложите достаточно усилий к публикации?
Мария Рубинс: Вы знаете, архив содержит довольно обильную переписку, что интересно. Конечно, для публикации переписки желательно иметь два источника, а там только те письма, которые пришли Яновскому самому, очень мало черновиков писем, которые он кому-либо посылал. Например, письма Одена к Яновскому там хранятся — это очень любопытная, интересная переписка. У меня как раз есть такой план, как-то постараться написать, может быть, большое эссе или небольшую книжечку о контактах Одена с русской культурой помимо Бродского, потому что эти контакты были самые разнообразные. И Яновский как раз немалое занимал в этом место и немалую играл роль, просто знакомя Одена с Чаадаевым, с тем же Федоровым, они это обсуждали часами, он что-то ему давал почитать, объяснял. Оден интересовался вообще русской поэзией, он переводил по подстрочникам Беллу Ахмадулину, например, Вознесенского, Бродского и очень часто с подачи Яновского. Вот эти письма там хранятся. Там хранятся также многие рецензии. Но, к сожалению, все, что касается ранних публикаций конца 1920-30-х годов, то эти рецензии очень часто просто вырезки из газет, очень часто не датированные, непонятно, откуда они, что-то там иногда нацарапано, то есть написано от руки, очень трудно это систематизировать и привести к общему знаменателю. Некоторые рукописи, например, романа «Портативное бессмертие» и некоторых других произведений. Это тот архив, который продолжает пополняться, потому что им занимается Алексис Левитин — это сын второй жены Яновского, который с годовалого возраста жил в семье Яновского. У него тоже к Яновскому противоречивые чувства, видимо, из-за характера Яновского Алексис страдал в свое время в детстве. Но тем не менее он исполняет волю своей матери, а мать, конечно, посвятила Яновскому всю свою жизнь. Она была такой преданной женой писателя и завещала сыну продолжать это дело, публиковать по мере возможности его книги и в Америке, и в России, и вообще заниматься его наследием. Так что в общем, когда что-то появляется, то архив пополняется, соответственно, какими-то современными публикациями.
Иван Толстой: Мария, известно, что если публикуешь книгу чью-то, готовишь ее, сам готовишься к этому, да еще и пользуешься архивными источниками этого писателя, то у тебя появляется и вообще изначально есть какая-то мотивация, все-таки какой-то интерес, какое-то собственное отношение к этому автору. Расскажите, пожалуйста, каково ваше отношение, неравнодушное отношение к Яновскому, на чем оно основано и как, собственно, вы пришли именно к этому писателю?
Мария Рубинс: Вы знаете, меня давно уже интересует «русский Монпарнас», как вообще явление не только русской культуры, но и европейской культуры. Я начала может быть 7-8 лет назад заниматься младшим поколением русской эмиграции в Париже главным образом и постепенно дошла и до Яновского. Но это далеко не единственная фигура, которая меня привлекает.
Я веду в университете - сейчас в Лондоне, до этого в Америке, где я работала в университетах, там я вела курсы «Литература русской эмиграции». Но реальность наша такова, что очень часто мы вынуждены только рекомендовать произведения, которые существуют в переводе, поэтому очень ограниченно. Но я столкнулась с тем, что даже на русском толком этих произведений нет. То есть есть какие-то книги, рецензии, та же книга Варшавского «Незамеченное поколение», а сами произведения участников этого «незамеченного поколения» практически недоступны. И вот я просто по мере возможности за последние несколько лет пыталась издать то, что можно. Я издавала Одоевцеву несколько раз, две книги Яновского я издала недавно с комментариями. Потому что, мне кажется, важно комментировать как можно больше, настолько сейчас другая ментальность, эпоха, восприятие всего, что без каких-то определенных комментариев вообще очень трудно понять литературный и исторический контекст. Так что главная моя мотивация — это сделать произведения доступными, прежде всего, конечно, читателям и исследователям, а потом акценты расставит время. Я совершенно не считаю, что Яновский выдающийся писатель, но он писатель очень интересный. И чем больше я в него вчитывалась, тем больше он меня захватывал каким-то невероятным напором. По-моему, Поплавский о нем так отозвался, что главное в Яновском — это напор, это действительно так. Многое там не отшлифовано с точки зрения стиля, но он к этому и не стремился. Потому что вообще писатели «русского Мопарнаса» немножко даже бравировали тем, что они не были профессиональными литераторами, что они писали такую фрагментарную, бесфабульную прозу и таким несколько грубоватым «физиологическим» языком. Старшие писатели их упрекали за то, что они не знали русскую грамматику. Очень часто, когда почитаешь потом их нехудожественные произведения, то понимаешь, что стиль у них может быть при желании просто замечательным, и русскую грамматику они точно знали, но в своих произведениях, в текстах художественных они пользовались какими-то совершенно другими моделями, скорее всего заимствованными из современного французского, западноевропейского контекста, у того же Селина, скажем, и других. Мне кажется, эта невероятная энергия Яновского — это то, что может привлечь к нему читателя и то, что меня к нему привлекло, а также его стремление докопаться до каких-то основ мироздания. Все-таки редко люди так откровенно об этом пишут и говорят, а у Яновского, может быть, выглядит это наивно отчасти, но с другой стороны это тоже очень подкупает в нем, когда он говорит, что есть видимая реальность, а есть за ней иная реальность. Искусство, с его точки зрения, было именно тем методом, который позволяет человеку в какой-то степени понять эту истинную реальность, докопаться до основ своей души. Он даже пишет в своем эссе «Пути искусства»: «Наша душа обреталась еще до сгущения первых космических газов, поэтому мы можем вспомнить все, что происходило с нашей Вселенной с самого начала, с самых первых мгновений. Но для этого нам нужно активизировать не нашу обычную, обыденную, линейную память, а память вертикальную, духовную». Безусловно, он был под большим влиянием Анри Бергсона, у которого как раз теория двух видов памяти была разработана. Но потом в течение всей жизни к этому Яновский возвращался. Так что в его произведениях можно найти много интересного. Безусловно, очень оригинальный автор как для своего поколения, так и вообще, мне кажется, для ХХ века.