В Болдине (и потом в Нижнем Новгороде) прошел фестиваль "Живое слово". С пушкинской веранды выступали (ощущение, признаюсь, головокружительное), в основном, журналисты. И вообще, "Живое слово" придумано и устроено нижегородским центром подготовки тележурналистов "Практика" – его руководителем Ниной Зверевой.
Ну, разве что вспомнить, что Пушкин тоже был журналист, со своим "Современником". А так – вроде отдает профанацией. Но лишь на поверхностный взгляд.
В России за последнее время решительно изменились ориентиры словесного обихода. Если в предыдущие столетия (!) не было сомнений, что законодатель стиля и этикета в языке – писатель, то в последние полтора десятка лет ситуация стала иной. Прежде всего, потому, что писатель перестал быть фигурой высокого социального статуса – человеком автоматически уважаемым, привилегированным, реально (или хотя бы потенциально) богатым. Кроме десятка-другого детективщиков и фантастов, литераторы живут кто как, но точно не с литературы. За что их уважать? Зачем им подражать?
Зато сильно выдвинулись вперед журналисты, особенно – теле. Сытые, румяные (умело нагримированные), уверенные, зажиточные (место жительства Рублевка по соседству с самыми-самыми) – вот ориентир. К ним и прислушиваются. Они и задают – вместе с разными прочими моделями поведения – словесную моду. Страна говорит, как они.
То есть – как? Эпоха подлинных ТВ-индивидуальностей – от Влада Листьева до Леонида Парфенова – в прошлом. Парфенов и был последним ярко окрашенным. Нынешние – почти под стать своим предшественникам двадцати-тридцатилетней давности. "Почти" – потому что они все-таки живые, в отличие от тех зомби. "Под стать" – потому что предусмотренное армейским уставом единообразие снова на экране. Теперь оно без устава, без прямого приказа – а в силу именно шинельной серости носителей и их упрощения картины мира.
Ты точно знаешь, что ведущий скажет: "Все подробности у..." – хотя это заведомое вранье, потому что всех подробностей ни у кого быть не может. Ты не сомневаешься, что любую враждебную операцию назовут "тщательно подготовленной", даже если она провалилась. Любое наступление окажется "широкомасштабным". Машины у них "взлетают на воздух", хотя те лишь вздрагивают на месте и разваливаются. Про лесные пожары, будьте уверены, ведущий скажет: "Красноярский край охвачен пожарами" – взгляд на глобус убедит, что подобной катастрофы не знала история человечества. На фоне цензурно-самоцензурной невозможности сказать что-нибудь существенное на существенную тему – приходится придавать себе значение таким вымученным образом.
Да, в операции будет обязательно "задействовано" некоторое количество войск или милиции. Никогда не "примут участие", а будут "задействованы". Искусственное положение дел немедленно отражается бухгалтерской лексикой, в человеческой речи немыслимой: ничего не "нужно", а непременно "востребовано". Так солиднее.
Вот что куда страшнее для языка, чем постоянно осуждаемые крайности, заимствования и вульгарности – единообразие, банальность, за которые в современном русском языке несет ответственность журналист.
Попросите десятерых своих знакомых продолжить пушкинскую строку "Чем меньше женщину мы любим..." – девять, а то и все десять, скажут: "...тем больше нравимся мы ей". Нет, у Пушкина "легче" – Пушкин пошляком не был.
Ну, разве что вспомнить, что Пушкин тоже был журналист, со своим "Современником". А так – вроде отдает профанацией. Но лишь на поверхностный взгляд.
В России за последнее время решительно изменились ориентиры словесного обихода. Если в предыдущие столетия (!) не было сомнений, что законодатель стиля и этикета в языке – писатель, то в последние полтора десятка лет ситуация стала иной. Прежде всего, потому, что писатель перестал быть фигурой высокого социального статуса – человеком автоматически уважаемым, привилегированным, реально (или хотя бы потенциально) богатым. Кроме десятка-другого детективщиков и фантастов, литераторы живут кто как, но точно не с литературы. За что их уважать? Зачем им подражать?
Зато сильно выдвинулись вперед журналисты, особенно – теле. Сытые, румяные (умело нагримированные), уверенные, зажиточные (место жительства Рублевка по соседству с самыми-самыми) – вот ориентир. К ним и прислушиваются. Они и задают – вместе с разными прочими моделями поведения – словесную моду. Страна говорит, как они.
То есть – как? Эпоха подлинных ТВ-индивидуальностей – от Влада Листьева до Леонида Парфенова – в прошлом. Парфенов и был последним ярко окрашенным. Нынешние – почти под стать своим предшественникам двадцати-тридцатилетней давности. "Почти" – потому что они все-таки живые, в отличие от тех зомби. "Под стать" – потому что предусмотренное армейским уставом единообразие снова на экране. Теперь оно без устава, без прямого приказа – а в силу именно шинельной серости носителей и их упрощения картины мира.
Ты точно знаешь, что ведущий скажет: "Все подробности у..." – хотя это заведомое вранье, потому что всех подробностей ни у кого быть не может. Ты не сомневаешься, что любую враждебную операцию назовут "тщательно подготовленной", даже если она провалилась. Любое наступление окажется "широкомасштабным". Машины у них "взлетают на воздух", хотя те лишь вздрагивают на месте и разваливаются. Про лесные пожары, будьте уверены, ведущий скажет: "Красноярский край охвачен пожарами" – взгляд на глобус убедит, что подобной катастрофы не знала история человечества. На фоне цензурно-самоцензурной невозможности сказать что-нибудь существенное на существенную тему – приходится придавать себе значение таким вымученным образом.
Да, в операции будет обязательно "задействовано" некоторое количество войск или милиции. Никогда не "примут участие", а будут "задействованы". Искусственное положение дел немедленно отражается бухгалтерской лексикой, в человеческой речи немыслимой: ничего не "нужно", а непременно "востребовано". Так солиднее.
Вот что куда страшнее для языка, чем постоянно осуждаемые крайности, заимствования и вульгарности – единообразие, банальность, за которые в современном русском языке несет ответственность журналист.
Попросите десятерых своих знакомых продолжить пушкинскую строку "Чем меньше женщину мы любим..." – девять, а то и все десять, скажут: "...тем больше нравимся мы ей". Нет, у Пушкина "легче" – Пушкин пошляком не был.