Имя Тихона Чурилина в истории русской литературы написано мельчайшим шрифтом. Лишь одно его стихотворение можно назвать знаменитым. Это «Конец Кикапу» из первой, вышедшей в 1915 году книги «Весна после смерти».
Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра.
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не во гробе.
Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да – их нет, поэт – Елены, Ра и Мери.
Скривился Кикапу: в последний раз
Смеется Кикапу – в последний раз.
Возьмите же кровавый таз
– Ведь настежь обе двери.
В конце 50-х годов маску умирающего Кикапу примерял Георгий Иванов, повторял строки Чурилина, пытаясь припомнить:
"Побрили Кикапу в последний раз,
Помыли Кикапу в последний раз!
Волос и крови полный таз.
Да-с".
Не так... Забыл.. Но Кикапу
Меня бессмыслено тревожит,
Он больше ничего не может,
Как умереть. Висит в шкапу –
Не он висит, а мой пиджак –
И всё не то. И всё не так.
Да и при чём бы тут кровавый таз?
"Побрили Кикапу в последний раз"...
Тихон Чурилин страдал от душевной болезни, мании преследования, и «Весна после смерти» возникла после его первого пребывания в психиатрической лечебнице. Анастасия Цветаева вспоминала:
…Черноволосый и не смуглый, нет – сожженный. Его зеленоватые, в кольце темных воспаленных век, глаза казались черны, как ночь (а были зелено-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину, и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… И не встав, без даже и тени позы, а как-то согнувшись в ком, в уголку дивана, точно окунув себя в стих, как в темную глубину пруда, он начал сразу оторвавшимся голосом, глухим, как ночной лес… Он… брал нас за руки, глядел в глаза близко, непередаваемым взглядом, от него веяло смертью сумасшедшего дома, он всё понимал… рассказывал колдовскими рассказами о своем детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни..
Набросок автобиографии Тихона Чурилина:
Родился в Лебедяни, Тамбовской губернии в мае 1885 г. В 17.30.. По закону – сын купца, водочника-складчика-трактирщика. По факту – сын провизора, служащего, еврея, незаконнорожденный, выблядок. С детства дразнили: жид, Александрыч, у-у-у!!
Родился у левой стены в Красной гостиной, потом – аптеке. Там же у левой стены красной гостиной умерла слепой, заражение сифилисом, мать в 1894 г. Она была красавицей на весь город, лунатичкой, ходила ночью по стульям, бессознательно, Доведенная импотентом, вдовцом, уже 53-летним мужем-сифилитиком да нимфомании, стала разгульно пить и отдаваться направо, налево, прямо, вдоль и поперек всем в городе. Была музыкальна, играла на гармонике отлично, любила музыку, даже шарманку. Умерла ненавидимая всеми в доме, даже нянькой любимого единственного сына, ругавшего ее отраженно – сволочью. Это был поэт Тихон Чурилин, баловник до 9 лет, ходивший в черном лионском бархате с белым батистовым галстухом, в белых шелковых чулках и шефро-сапожках – ботинках с четырьмя пуговицами.
Мать одевалась в черное лионско-бархатное платье или тугой шелк с коралловым гарнитуром. Это она научила при осуждении всего городка 4-летнего сына читать. Это она приохотила с детства к Дюма, к Трем мушкетерам, к Андерсену, к русским сказкам, к Пушкину с Лермонтовым. Не окончившая прогимназии, была развита чтением (художественным и акафистами). Несомненно, была поэтом, рудиментарно, в действительности, романтиком, непрактичной, вспыльчивой, доброй, не знающей жизни. Никогда не была ни дипломатом, ни политиком. Любила любить любовь. Не любила и тратила деньги, как воду для мытья грязи. Любила полово моего действительного отца, бросившего и предавшего ее. Никогда не любила мужа, Чурилина. Любила и сына Тихона, поэта и нервного до 5000 ампер, Тихона-дурачка, шемашедшего, жида и урода.
С 4 лет был отдан на воспитание няне, бывшей крепостной, вышивальщице ковров, любовнице барина, жившей у местных тузов, купцов и дворян. Няня любила по-своему, таскала по церквям и монастырям, ревновала 12-летнего не по летам взрослого к девочкам и женщинам, а питомец с 4 лет влюблялся в каждую женщину с высокой грудью и большими глазами, в девочку с ярким лицом. Пол неосознанно, незнаемо проснулся с детства и мучал.
Почти 80 лет таилось в архиве главное произведение Тихона Чурилина – роман «Тяпкатань», и сейчас издательство «Гилея» выпустило эту великолепную книгу, даже не роман, а поэму в прозе, фонетический эксперимент. Я думаю, что стоило бы читать его по радио целиком, с переливами, с цоканьем и присвистом, хихикая, рыча и взвывая. Тяпкатань – это родина Чурилина, Лебедянь, городок сытый, развратный, пьяный.
И так, однажь, была ночь в Тяпкатани, ночь апрельская, уже тёплая, позднеапрельская уже к маю. Была ночь в Тяпкатани оченно поздняя почти к утру — пред’утро.
Свете тихий мкнул к краю ночному и налил края неба и не было теми, а был — про́свет, бледной, тихой и важной. Город спал, спала Дворянская (Большая) и на окраине спал дом-додом Чудилина со всеми потрохами и живностями его.
И вот, ниоттуда-ниотсюда, тишину нарушил звук серебряный тонкий, топкий, в светотени. Родилась песня, жутко и утло, но уютно, взвенела в высь и пала около жилья — жилейка. Слушал верх, молчал, льня к нему, низ и леса — середина — упрямо сопя от ветра — листвой, ветвенным арсеналом, — слушали присяжными поседателями — угрюмо торжественно. И неторжественно сияла звучаль родившейся песни. Песня пела, утро шло, солнце накипало под подкладкой вверху. Забледнел, уже ярко, небный край. Пополавело.
И сильней, дерзче, запела песня песней. И в согласование ей зародились тонкие урчанья серебристых ма-а-аленьких металльчиков. То зазвенели-прозвонили колокольчики, белобубенчики. И пошёл топот мягких тяжёлых ног, и ещё ног нежных, тонких, и ещё — бег собак. Шли массы. Шло стадо.
И вожаком вёл массы пастух. Звался Яков, жил всяко, красно вякал, раззамечательно пел и жилейкой баб и стадо c’ ума сводил. И сейчас играл Яков песню, зов, и как флаг розовой вздулся его зоб-шея и вперёд вырвалась, выперла, крутая грудь. Белокурий, небольшой, толстый, синеглазый, приятный растакой сукин сын жилейкинский мужик!
Аааахх, и стадо за ним необныкновенное!!
За ним бык шолковой-черной, глаза у аспида кровяные, белки — политы тожь густотёмной кровью, имя: Аспид. Потом, кучей, коровы, тёлки, телки́ и прочая милая мразь. Потом козёл Бать, а за им коз вволю, овец и баранов — гурт, стадо.
На улице ещё мертво. Рань. Стоп! — без светофора остановка. Стоп, стадо, стал пастух, на окраине города у дом-додома, перед двумя балконами. Стал — и ааах, ещё сильней взыграла жилейка; жутко мертво, в ответ, мкнул к песне дом. Никого. Никто. Никому. Эдак-дак! Как же! Ничего подобного — раз! да как дверь, осподи исусе, шарахнется вон на верхнем балконе — и бац! никак Волександра Васильевна в исподней рубашке, гологрудая дюже, глаза закрыты, руки вперёд — предстала, как на суд божий — неживой. Прямо к краю-решотке. Руки тянутся, сама манится, слух остр, ноги босы, ничего не видит. Слышит! Слышу! Слухаю. Слышишшь, Тяпкатань?
Любопытно, что в «Тяпкатани» вновь появляется вечная тень Кикапу, только в романе это попугай, которого зовут Кипапу, Чурилин заменил одну букву:
В трактире-анпире в бешеном пиру, в отгарном похмелии изнитожилса Кипапу, подпугай навовся, насовсем, навеки, амминь. И то: воздушок был што не надо: вонь, гам, дрябезг, дым, угар, пар, жар, душь. И засосало Кипапу, кровь его холубую-заморскую россейское пекло — побрила Кипапу в последний раз матушка-Смерть, искарёжил ево гам-шум-крик — перестал он сам кричать, и в одну ночь слетел с жёрдочки на пол клетки — и задрал ножки кверху: помер подпугай. А в его зраках замер чудный-дивной-раззамечательный пийзаж: деревя райские, солнца-опаловые, луны златые, и речки-поперечки. И утром солнце рассейское повстречалось в последний разок в розобранном зраке с братьями солнцами опаловыми, древа райские, неподвижные, увиделись с липами тополями, берёзками руцкими, и луны златыя переглянулись мёртвыми очами с нашим печаленным месяцем. Братец Дон же просверкал поперечным сестрицам речкам, аминь. И поволокли кипапу на двор, подержал его чуть на ладошке мальчик-подполовой-Васькя — и забросил в пеньки, в центр двора. Там и засох подпугай Кипапу, безванно, безвинно подгибший. А иссосал ево жисть трактир-анпир и воонпир. Случай первой, животиный именно.
Гость программы «Культурный дневник» – литературовед Ольга Крамарь, которая подготовила к печати роман «Тяпкатань»
Дмитрий Волчек: Я начал читать эту книгу, попутно заглядывая в комментарии, но потом понял, что это неправильно, это противоречит авторскому замыслу, ведь Чурилин не рассчитывал на то, что читатель будет знать все реалии. Мне кажется, что этот роман должен быть непонятен, такой шифр без ключа. Так что я бы советовал читателям не заглядывать в примечания попутно, а потом уже прочитать их после романа. Согласитесь?
Ольга Крамарь: Соглашусь, но, наверное, все-таки с какими-то серьезными оговорками. Я думаю, что воспринимать книгу так, как ее восприняли Вы, может только человек с очень тонким, если не абсолютным, литературным слухом, а это, увы, дано не каждому. Для того чтобы понять и, главное, принять подобное, требуется, как говорят специалисты, наличие рецептивных читательских компетенций. Это, во-первых. Во-вторых, я знаю, что для многих читателей комментарии необходимы, чтобы еще до знакомства с книгой составить какое-то представление о писателе, его эпохе, да и о характере публикации тоже. И если книга не сопровождается вступительной статьей, отсутствие первичной информации может быть компенсировано комментариями. Будь в той книге, о которой мы сейчас говорим, развернутая вступительная статья, возможно, и комментарии не понадобились бы. В-третьих, есть достаточно большое количество людей, которые любят читать комментарии, и для кого-то, например, комментарии к «Петербургу» в «Литературных памятниках» могут оказаться более интересными, чем сам роман Андрея Белого. В конце концов, примечания и комментарии тексту не помеха. Можно читать с «путеводителем», можно без такового, но продемонстрировать свое уважение к читателю, дав ему свободу выбора, нужно обязательно, я в этом уверена. Кроме того, говоря о произведении, нужно непременно иметь в виду, что «Тяпкатань» – это книга не только о Чурилине, но и о Лебедяни, городе, который был для писателя и счастьем, и болью, и проклятием, и – всегда! – наиважнейшим творческим импульсом. Творчество Чурилина очень круто замешено на лебедянском материале. Пройдя школу "Тяпкатани", я могу уверенно говорить о том, что практически в каждом произведении Чурилина, будь то проза, поэзия, драматургия, либо пульсирует, либо клокочет неизбывная память о Лебедяни. Это очень хорошо почувствовала Марина Цветаева, поместившая ("Был Чурилин родом из Лебедяни...") его "между лебедой и лебедями, в полной степи". И Анастасия Цветаева это тоже хорошо почувствовала-прочувствовала, когда вспоминала о том, какими "колдовскими рассказами" рассказывал Чурилин "о своем детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни". "Колдовские рассказы" – это то, что комментариев не требует и, может быть, даже исключает их, а "о детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни" – это то, что без комментариев существовать просто не может.
«Тяпкатань» — это вершина айсберга, последний слой автобиографического палимпсеста, который создавался Чурилиным
Абсолютная непонятность текста может сразу же отпугнуть читателя и составить неверное представление о Чурилине, о художественной идеологии его произведения и, наконец, о его писательской установке на диалог с воображаемым читателем. Ведь если говорить вообще о Чурилине, то нужно обязательно сказать о том, что вся его творческая жизнь — это как раз поиски читателя, поиски понимания, какая-то безумная жажда найти отклик в человеческой душе. И в этом смысле, может быть, Вы и не правы, хотя я, конечно, не могу спорить. Здесь ведь есть еще один немаловажный нюанс, еще одна немаловажная проблема: «Тяпкатань» — это своеобразная вершина айсберга, последний слой автобиографического палимпсеста, который создавался Чурилиным на протяжении всей его творческой жизни. Оставаясь в русле одной и той же проблематики, он занимался напряженными поисками формы, которая наилучшим образом могла бы вместить в себя мучившие его воспоминания о «детстве далечайшем». И это уже само по себе есть лучшее свидетельство того, что писателю хотелось быть услышанным и понятым.
В заключение хочу сказать, что «Тяпкатань» – это, безусловно, книга не для широкого читателя, но ведь к ней могут обратиться не только профессионально подготовленные люди. Развернутый комментарий к книге, шаг за шагом вводящий в творческую лабораторию писателя, предназначен, прежде всего, тем, кто, не обладая должной филологической подготовкой, отважится на трудный читательский подвиг. В этом, собственно, я и видела свою основную задачу публикатора. Хотя, может быть, Вы и правы, может быть, действительно сначала нужно просто испытать потрясение от текста, а потом уже анализировать причины и истоки этого потрясения. Это ведь очень индивидуально, читательское восприятие не всегда поддается рациональному объяснению.
Дмитрий Волчек: Ольга Казимировна, вы говорите о поиске читателей. Будь «Тяпкатань» написана на 10 лет раньше, в 1920-х, она вполне могла быть издана в Советском Союзе, но в конце 1930-х годов сделать это было почти невозможно. Сам Чурилин писал ее для публикации, вел какие-то переговоры с редакциями или просто писал в стол, что называется, для потомков?
Ольга Крамарь: Я думаю, что можно рассматривать и тот, и другой варианты. К созданию «Тяпкатани» Чурилин обратился в 30-е годы, пожалуй, самый беспросветно сложный период своей жизни. Благополучным писателем Чурилин не был никогда, но именно в 30-е годы на него разом обрушились нищета, голод, бытовые неурядицы, собственные болезни и болезни жены. К мучительному ощущению выброшенности из жизни добавлялось еще более мучительное ощущение выброшенности из литературного процесса. Подготовленные к печати стихотворные сборники не появлялись в печати, и для Чурилина, как, впрочем, и для любого другого писателя, это было настоящей трагедией. Он пытался быть услышанным, устраивал домашние чтения, читал главы из «Тяпкатани» друзьям, знакомым, близким, в числе которых были достаточно известные люди, тем самым рассчитывая на их возможное содействие в публикации. Однако все его попытки были безуспешными, двери издательств были закрыты перед писателем. «… Для меня, человека трудоспособного, полного сил, энергии и желания работать, нет места в литературе, нет места в жизни», – с горечью признавался Чурилин в одном из писем.
Что же касается вопроса о возможной судьбе произведения, будь оно написано на десятилетие раньше, то я не думаю, что ситуация могла бы быть принципиально иной. Подобные временные отсечки мало что значат для людей чурилинского типа. Бывают такие писатели, которые, когда бы они ни жили, всегда существуют как бы вне времени и вне пространства. Чурилин принадлежал именно к этой генерации писателей. Он, кстати, это хорошо понимал. Одной из важнейших категорий в его творческом сознании, да и в человеческом сознании тоже, была категория плюсквамперфекта. Чурилин себя считал писателем плюсквамперфектическим, поздним, писателем, который всегда не ко времени, писателем, который никогда не может оказаться кстати. Поэтому вряд ли кто-то с полной определенностью может сказать, писал ли он в стол или все-таки рассчитывал на признание современников, но полагаю, что публикация была для него жизненно необходимой, хотя бы для того, чтобы обрести возможность более или менее сносного существования. Столь же трудно говорить о том, как могла бы сложиться судьба Чурилина в случае прижизненной публикации его романа. Возможно, эта публикация принесла бы ему заслуженный успех, а возможно, вызвала бы новую волну обвинений в графоманстве и тем самым серьезно осложнила его и без того непростое существование. Но история (в том числе, и история литературы) не терпит сослагательного наклонения, и Чурилин остался в сознании современников и потомков автором трех поэтических сборников и небольшой повести «Конец Кикапу», а роман «Тяпкатань», на мой взгляд, самое поэтичное из всех его творений, как и многие другие произведения писателя, оказался в архивном хранилище.
Дмитрий Волчек: Можно ли назвать роман завершенным? Ведь существует несколько вариантов рукописей, вы работали с разными версиями. Расскажите, пожалуйста, об этих вариантах.
Ольга Крамарь: Публикация осуществлялась по подготовленным к перепечатке рукописным главам романа, хранящимся в чурилинском фонде Российского государственного архива литературы и искусства, с ориентацией на архитектонику и сюжетно-композиционную организацию произведения, зафиксированные в машинописной копии «Тяпкатани», хранящейся в фондах Литературно-художественного музея города Старый Крым. Датированная мартом 1935 года, она подвергалась правке (об этом свидетельствуют вставки, сноски, исправления, сделанные рукой Чурилина), и потому состав книги и расположение глав в ней можно считать соответствующими творческой воле автора. Однако то, что вошло в роман, – это отнюдь не все, очень многое осталось за его пределами. Осталось много черновых набросков, в том числе и в последней степени готовности, которые могли быть включены в художественное целое произведения, но не были в него включены. Есть ощущение, что, осуществляя нелегкий выбор, автор руководствовался соображениями не столько эстетическими, сколько идеологическими, так как при всей жанровой, тематической и стилистической разнородности вошедших в состав книги глав, в «Тяпкатани» просматривается определенная композиционная и сюжетная логика. «Ослепленный, оглушенный и изумленный светом, грохотом и чудесами ломающей все старое новой жизни», Чурилин приветствовал «радостное утро» революции с ее идеями всеобщего равенства и братства и потому рассматривал исторический путь «холмограда» как закономерное и неуклонное движение к отречению от «старого мира». Показательно, что с приходом революционного «утра», наступившего после «300-летней романовской полярной ночи», осуществляется перерождение автобиографического героя из «майского», т.е. родившегося в мае, «за что, по поверью, молоденец рождающийся всю жисть должен был маяться», в «красномайского», «перьвого в городе и мире».
Ничуть не сомневаясь в искренности любви Чурилина к «атомному ядру революции», можно, тем не менее, предположить, что избираемая автором стратегия во многом объяснялась его стремлением соответствовать духу времени, целям и задачам той литературы, частью которой он хотел стать.
В процессе подготовки рукописи к публикации я работала с вариантами глав, многочисленными черновыми набросками, записями подготовительного характера, читала, сопоставляла, сравнивала, анализировала их и с чувством глубокой горечи убеждалась в том, что подчинение творческих задач задачам идеологическим осуществлялось писателем в ущерб не только исторической, но и художественной правде.
Что же касается вопроса о завершенности/незавершенности произведения, то вопрос этот относится к разряду дискуссионных. Одна из характернейших особенностей творческой истории «Тяпкатани» заключается в том, что, стремясь к завершенности произведения, Чурилин одновременно создавал все новые и новые текстовые фрагменты, появление которых ставит под сомнение сам принцип завершенности/незавершенности романа-хроники. Это во многом объясняется жанровой природой автобиографического произведения, спецификой его мнемонической поэтики. Вслед за Андреем Белым Чурилин мог бы сказать, что природа наделила его «необыкновенно длинной памятью».
Чурилинская характеристика своего творения как «хроники этой незабывной» многое объясняет в генезисе «Тяпкатани». Сохранившиеся в архиве черновые наброски произведения в полной мере отразили непрерывно осуществлявшуюся в творческом сознании писателя борьбу между Чурилиным, осознающим необходимость завершения романа, и Чурилиным, понимающим, что завершенность эта в принципе невозможна.
Дмитрий Волчек: А у кого сохранилась эта рукопись, которая потом попала в Старокрымский литературно-художественный музей, кто ее передал?
Ольга Крамарь: Машинописная копия романа «Тяпкатань» входит в состав архива Г.Н. Петникова, друга и душеприказчика Т. Чурилина. Именно ему писатель доверил заботу о своем творческом наследии. В конце ХХ века архивное собрание Г.Н. Петникова было приобретено Старокрымским литературно-художественным музеем у его дочери М. Г. Петниковой.
Дмитрий Волчек: Ольга Казимировна, у вас была очень сложная задача, почти детективная, ведь нужно было расшифровать множество намеков на совершенно забытые события, которые происходили в Лебедяни в начале века, отыскать персонажей, которых зашифровал Чурилин. Сложно было?
Ольга Крамарь: Сказать, что сложно – значит, ничего не сказать. Должна признаться, что первая моя реакция на этот текст изначально была такой: я никогда его даже просто прочитать не смогу. Я ведь работала с рукописями, а текстовое поведение Чурилина очень своеобразно, периодически приходилось буквально продираться через дебри его почерка. Честно скажу, что бывали такие случаи, когда я в течение нескольких месяцев пыталась разобрать какое-то слово, какое-то предложение. В этой ситуации очень пригодилась техника чтения, придуманная создателями «листовертней»: рассматривание написанного под разными углами зрения, в разной степени приближения к глазам давало ощутимые результаты. Когда текст романа был прочитан и набран, что также потребовало значительных усилий, началось самое сложное и самое интересное. В том, что в книге активно задействован реальный прототипический и протофактический материал, сомнений не было. Но изначально создание подробного комментария к лебедянскому контексту произведения в мои планы не входило. Я отправилась в Липецкий государственный областной архив с единственной целью: уточнить дату рождения Т.В. Чурилина. Но когда метрические книги лебедянских церквей стали открываться в нужных местах, на нужных мне страницах (в это трудно поверить, но это действительно так!), я испытала удивительное ощущение: я все это знаю, обо всем этом я читала, все имена, все фамилии, все ситуации мне знакомы! Помню, как потрясла меня обнаруженная в одной из книг метрическая запись о крещении младенца, подкинутого к дверям дома городской акушерки Александры Васильевны Васильевой, ведь имя «акушорки» Волександры Васильны, тезки матери Т. Чурилина, встречалось мне в четвертой главе романа, описывающей рождение автобиографического героя «Тяпкатани»! Наверное, нет необходимости говорить о том, что я не смогла противостоять этому напору документального материала и включила многое из найденного в комментарии к главам. В общем, все это было, конечно, очень сложно, но невероятно интересно. Если иметь в виду, что работа велась достаточно долго, она продолжалась более четырех лет, то, в общем, как мне кажется, удалось что-то сделать. Тем более что работала я в постоянном творческом общении с сотрудниками Лебедянского краеведческого музея имени П.Н. Черменского, имела возможность часто советоваться с ними, проговаривать какие-то свои трактовки материала, за что я им бесконечно благодарна, они много, очень много сделали для меня. Кроме того, по Лебедяни у нас собран обширный краеведческий материал. Лебедянь – удивительное место, здесь живут люди, бесконечно влюбленные в свой город, делающие очень многое для сохранения исторической памяти. Так что в данном случае у меня было очень мощное подспорье.
Дмитрий Волчек: Наверняка было какое-то открытие в этой работе дешифратора, которой вы больше всего гордитесь? Вспомните что-нибудь?
Ольга Крамарь: Горжусь – это, наверное, очень громкое слово, но, безусловно, есть вещи, о которых я сейчас вспоминаю с удовольствием или с улыбкой. К числу последних относятся, например, «воротничок воскорвуаль» и «прическа алакапуль». В самом начале работы с текстом я, максимально серьезно подойдя к проблеме комментирования, перерыла огромное количество материалов, имеющих отношение к одежде и парикмахерскому искусству конца XIX – начала XX века, и занималась поисками до тех пор, пока не услышала в этих названиях более чем прозрачные отсылки к именам Оскара Уайльда и Жозефа Капуля.
Были и какие-то более серьезные поводы для радости. Неоднократно читая рукописи Чурилина, ощущая материал буквально кончиками пальцев, я поняла, что некоторые из персонажей – это очень любопытное сочетание свойств и качеств разных людей. У Чурилина есть герои, прототипы которых обнаруживаются сразу, правда, в большей или меньшей степени приближения, а есть герои, которые представляют собой сплошную загадку. В течение длительного времени такой неразрешимой загадкой оставался для меня один из тяпкатанских «выдвиженцев», «знаменитость на весь свет», ученый Ираклий Кладышов. Человека с таким, или похожим на такое, именем, да еще и великого ученого, в Лебедяни никогда не было. Лебедянские краеведы о таком человеке никогда не слышали, хранящиеся в музейных фондах документы его существование не подтверждают. Отталкиваясь от чурилинского принципа звукового соответствия имен героев именам реальных исторических лиц и от некоторых деталей биографии тяпкатанского «выдвиженца», я, в конце концов, пришла к мысли о том, что одним из прототипов этого героя не лебедянского, но «тяпкатанского» происхождения был великий русский математик П.Л. Чебышёв, именем и личностью которого Чурилин мог заинтересоваться в период своих тесных дружеских отношений с родственницей ученого, художницей-авангардисткой Натальей Гончаровой.
Очень долго занимал мои мысли герой глав «Задвиженцы мученики» и «Трактир анпир и трактир ванпир» поэт Покрамской. Здесь, как и в первом случае, не было никаких документальных зацепок, никакой информации, способной пролить свет на прототипическую основу этого образа. Точкой отсчета для постижения природы загадочного образа стала реплика «Жил гряшно и помер смяшно», вскользь брошенная одним из безымянных завсегдатаев трактира во время пьяного застолья с участием Покрамского. Эта, казалось бы, ничего не значащая фраза в данном случае сыграла роль той самой «крупинки соли», брошенной в «насыщенный раствор», о которой писал в «Закулисах» земляк Чурилина Евгений Замятин. «Жил грешно и умер смешно» – строка автоэпитафии, приписываемой скандально известному поэту И.С. Баркову. Ее появление в данном контексте наводит на мысль о том, что образ тяпкатанского «задвиженца» Покрамского создавался Чурилиным с ориентацией на легендарную биографию автора «срамных виршей». Некоторые эпизоды биографии «поэта-охальника», аллюзийно продублированные в романе, вкупе с содержанием стихотворений Покрамского, отмеченных ярко выраженным интересом к «телесному низу», позволили предположить, что именно «тень Баркова» стала катализатором многих художественных решений в главе «Задвиженцы мученики». Однако содержание образа чурилинского героя не исчерпывается только биографическими подробностями и чертами личности Баркова. Об этом свидетельствует стихотворение «Из песен Покрамского (Тяпкатань)», включенное Чурилиным в состав рукописной книги, хранящейся в фондах Отдела рукописей Российской национальной библиотеки. Это стихотворение, кроме названия, имеет в своем заголовочном комплексе описательную характеристику: «A la Беранже, a la Вийон». Это значит, что фигура тяпкатанского «задвиженца» может рассматриваться как собирательный образ опального, гонимого поэта, всегда пребывающего в сложных отношениях со своей эпохой.
Дмитрий Волчек: Много осталось непроясненного, много загадок?
Ольга Крамарь: Наверное, много. Я просто не могу в каком-то количественном отношении охарактеризовать объем сделанного. Загадки разного плана, конечно же, есть и еще появятся, я в этом уверена. Текст Чурилина – он такой, многоплановый. При каждом новом чтении возникают все новые и новые вопросы. Предстоит еще подумать о том, насколько биографии героев книжных совпадают с биографией реальных героев. Очень многое нужно сделать в области сопоставления разных редакций одних и тех же глав. Обязательно нужно поработать с архивным материалом, более внимательно просмотреть метрические книги всех без исключения лебедянских церквей, здесь наверняка может обнаружиться что-нибудь интересное. Хотя, думаю, что большую часть все-таки удалось сделать, но я очень осторожно об этом говорю.
Дмитрий Волчек: Вы говорили об автобиографическом палимпсесте, ведь можно сказать, что мотор этой книги – это тайна рождения Чурилина, которая мучила его все время. Вы могли бы рассказать нашим слушателям эту историю?
Мария Синякова. Портрет Тихона Чурилина
Ольга Крамарь: Это очень печальная история, печальная для всех ее участников. Тихон Чурилин родился в Лебедяни в мае 1885 года в семье представителя богатой лебедянской купеческой династии, «водочника-складчика-трактирщика» Василия Ивановича Чурилина, однако фактическим его отцом был «прибылец из Москвы», провизор Александр Тицнер (в романе – Волександр Кицнер). Для «отца по закону незаконного» (так автор «Тяпкатани» называл В.И. Чурилина) это был второй брак, первая его жена умерла через шесть лет после венчания, четверо рожденных в этом браке детей умерли в раннем детстве. Это позволяет судить о том, насколько острой была для богатого купца проблема наследника, которым волею недоброй судьбы («родился – матери в любовь и муку, а вотцу (вотциму) – на позор и горе и нелюбу») стал будущий писатель. Не забудем при этом, что события разворачивались в маленьком провинциальном городке, в котором к концу ХIX века насчитывалось всего около тринадцати тысяч жителей, поэтому тайна рождения Чурилина была для большинства обитателей Лебедяни вовсе не тайной, а предметом досужих разговоров. Для Чурилина в течение всей жизни, действительно, всей жизни – это я говорю без каких-либо преувеличений, его незаконнорожденность была травмой, изжить которую он пытался всеми доступными для себя способами. Создание «Тяпкатани» в каком-то смысле есть свидетельство процесса мучительнейшего изживания этой драмы и вызванного этим обстоятельством ощущения своей национальной, ментальной и социальной ущербности. Но, я думаю, дело не только и не столько в этом, сколько еще в одном очень серьезном обстоятельстве, которое многое в творчестве Чурилина объясняет. Это обстоятельство – его душевная болезнь, истоки которой писатель видел в пережитой им драме «детства печального». Я думаю, что еще в большей степени произведение Чурилина – это попытка напряжением творческой мысли преодолеть ужас перед надвигающимся хаосом. В жизни писателя бывали достаточно длительные периоды, когда рецидивы душевной болезни на годы выбрасывали его не только из литературы, но и из мира людей. Совсем не случайно его первый, самый известный, стихотворный сборник называется «Весна после смерти». Я думаю, что «Тяпкатань» – это отчаянная попытка (а Чурилин в полной мере осознавал тяжесть ситуации) сохранить себя перед лицом надвигающейся катастрофы, перед надвигающимся разрушением личности, перед надвигающимся уничтожением интеллекта. И потому, наперекор жестоким обстоятельствам, он пытался спасти себя, зафиксировать себя как существующего, существующего во времени, в пространстве, в некоем мыслительном поле. Вот это, как мне кажется, было для писателя более важным, еще более важным, чем драма его рождения. Именно поэтому Чурилин предпринимает невероятные мнемонические усилия, пытаясь в мельчайших подробностях вспомнить все: звук, цвет, запах, жест, тактильные ощущения. Причем, если Вы обратили внимание, а это фиксируется совершенно непроизвольно, Чурилин обращается только к детству. О периодах, последовавших за детством, он рассказывает очень кратко, очень мимоходом, очень бегло. И в этом обращении к одному и тому же периоду жизни нет желания соотнести собственное детство с мифом об утраченном рае. Дело здесь совсем в другом. Детство – это период, когда Чурилин ощущал себя здоровым, это потом начинаются сломы в его физическом и душевном состоянии, детство – это время, когда его сознание еще не было расколото страшной болезнью.
Процесс создания автобиографической прозы для Чурилина – это не поиски утраченного рая, а поиски утраченной цельности, воссоздав которую, зацепившись за которую, можно себя сохранить, остановить себя перед грядущим разрушением и тем самым остаться по эту сторону грани, отделяющей свет от тьмы.
Дмитрий Волчек: Творчество Чурилина было надолго забыто, а сейчас, буквально за два года, почти все его главные произведения переизданы или изданы впервые – и стихи, и проза. Случайность ли это или можно говорить о каком-то совпадении, созвучии Чурилина с нашим временем, о том, что он вдруг стал актуальным?
время Чурилина пришло, и я этому несказанно рада
Ольга Крамарь: Я думаю, что здесь есть и то, и другое, и третье. Очевидно, пора белых пятен в литературе проходит, и это замечательно! Нельзя игнорировать также и тот факт, что идеи носятся в воздухе, и они, эти идеи, имеют способность влиять друг на друга, стимулировать друг друга. Вполне возможно, что отмеченный Вами всплеск интереса к Чурилину связан с тем, что читатель стал более разборчивым и более просвещенным. Вы читали Чурилина и знаете, какая невероятная энергетика пронизывает все его тексты. Может быть, попав в это мощное энергетическое поле, читатель ощущает необходимость полномасштабного освоения творческого наследия одного из самых загадочных писателей ХХ века. Трудно сказать по этому поводу что-то определенное. Хотя я бы не сказала, что здесь происходит что-то уж очень неожиданное. В разное время к биографии и творчеству Чурилина обращались А. Очеретянский, Д. Янечек, В. Крейд, Н. Богомолов, М. Йованович, К. Ичин, А. Крусанов, О. Байбуртская. Десять лет назад, в 2004 году вышла замечательная работа, без которой, я в этом уверена, не сможет обойтись ни один человек, профессионально занимающийся творчеством Чурилина. Я имею в виду биографию писателя, подготовленную Н. Яковлевой для альманаха «Лица». Очень многое для популяризации и изучения Чурилина сделал и делает А. Соболев, непревзойденный знаток затерявшихся во времени поэтов. Давно и очень плодотворно занимается Чурилиным известный санкт-петербургский поэт А. Мирзаев. Интенсивно осуществляет публикации и републикации произведений Чурилина молодой московский исследователь Д. Безносов. Так что слово «вдруг» к данной ситуации решительно не подходит. Другое дело, что именно в последнее время появилась издательская база, которая позволяет восстановить справедливость и ввести в читательский обиход таких сложных для восприятия писателей, как Тихон Васильевич Чурилин. В этой связи совершенно необходимо сказать о подвижнических усилиях издателя «Гилеи» Сергея Владимировича Кудрявцева. Хотя и здесь вряд ли можно говорить о каких-то неожиданностях: насколько мне известно, публикация произведений Чурилина была его давней мечтой. А вот в том, что все так удачно совпало, наверное, есть что-то мистическое, наверное, действительно время Чурилина пришло, и я этому несказанно рада.
Дмитрий Волчек: Осталось ли что-то в сегодняшней Лебедяни от Лебедяни Чурилина? То есть если читатель этой книги решит отправиться в Лебедянь по чурилинским местам, найдет ли он что-то?
Ольга Крамарь: Да, конечно! Когда отдельные главы этого произведения только-только начали публиковаться в нашем университетском научном журнале, а было это относительно давно или относительно недавно, в 2010 году, я ознакомила с публикациями сотрудников Лебедянского краеведческого музея. Они были потрясены тем, насколько все узнаваемо, узнаваемо до мелочей. Я неоднократно бывала в Лебедяни и всякий раз вновь и вновь убеждалась в том, что об этом замечательном городе можно говорить исключительно цитатами из «Тяпкатани»! Чурилин удивительно точен в топографии, в топонимике, даже в описании рельефа местности. Все в нынешней Лебедяни узнаваемо: и гимназия, и «прямая, как стрела» Дворянская (ныне – Советская) улица, и Свято-Троицкий монастырь, и Тяпкина гора, и многое другое. Сохранился и знакомый по «Тяпкатани» купеческий «дом-додом», где прошли детство и юность писателя, тот самый «дом-додом» «в виде аляповатого шильона», который стоял у края города перед Ярмарочной площадью, на пересечении Дворянской и Тульской улиц. Многие названия, конечно, поменялись, но чурилинская Лебедянь существует, как существует и Лебедянь Евгения Ивановича Замятина. Замятин и Чурилин – земляки. Они дышали одним и тем же воздухом Лебедяни, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же спектакли, учились в одной и той же прогимназии и, конечно, знали о существовании друг друга. Да, чурилинская Лебедянь сохранилась, и маршруты экскурсий для будущих гостей «холмограда» могут быть проложены по тем самым маршрутам, которыми «хаживали» когда-то герой произведения «шемашедший» Тимка Чудилин и поэт, писатель, драматург, автор «Тяпкатани» Тихон Васильевич Чурилин.
Дмитрий Волчек: В 2012 году вышло собрание стихотворений и поэм Чурилина, двухтомник подготовили для издательства «Гилея» Денис Безносов и Арсен Мирзаев. В архивах Чурилина они отыскали немало замечательных текстов, вот, например, стихотворение 1933 года "Гравюра на вечере", написанное, когда Чурилин снова был, как он говорил сам, «вызван к поэзии» после очередного пребывания в психиатрической клинике.
Сюда = туда, туда = сюда,
Бегут огни и стоит тьма,
Рассветлый трамвай бежит туда,
Нетвердый пятачок летит во весь мах
Сияет фонарь незвездой, нелуной,
Сидит на окне чудак немолодой,
Не холод, не голод, а старость у ног
И черная звезда горит над головой.
И красная звезда горит над ним еще
В руке одной зажат домкомий счет,
А во второй горит бычковый табачок
И на груди дощечка = пропись: дурачок.
Сюда = туда, оттуда и сюда.
Бежит по желобкам дождина слюна,
Сопливая пора, храпливый ветерок
И пальцы в кулачёк зажаты впятером.
Разговор с Денисом Безносовым я начал с вопроса, который уже задавал Ольге Крамарь – о возрождении интереса к Чурилину, его второй весне после смерти.
Денис Безносов: Не могу с уверенностью сказать, что Чурилин созвучен нынешнему времени. Мне просто кажется, что есть ряд авторов, которые по ряду причин не были открыты раньше, чьи архивы либо были закрыты, либо открылись, но мало у кого до них доходили руки. Среди таковых, как правило, встречаются и писатели условно первого ряда, и значительно менее интересные персонажи. Чурилин, пожалуй, один из тех самых, оригинальных и весьма интересных – отнюдь не только для формирования литературного контекста. Безусловно, его творчество по-прежнему толком не изучено, произведения начали публиковаться сравнительно недавно, однако ныне изданное – это важное открытие, как, например, стихи Сергея Нельдихена. Потому мне кажется вполне закономерным, что Чурилин потихоньку стал возвращаться в литературное поле. Кстати говоря, этот процесс был запущен довольно давно. Весьма серьезная исследовательская работа была проведена за последние лет 20. В частности, в альманахе «Лица» был материал Наталии Яковлевой (очерки Чурилина «Встречи на моей дороге»), чурилинскими архивами занимался петербургский поэт Арсен Мирзаев, с которым вместе мы готовили этот самый двухтомник, опираясь на архивы РНБ, РГАЛИ и др. Вероятно, в какой-то момент, просто должен был, наконец, появиться Тихон Чурилин. Правда, далеко не все его главные вещи изданы, предстоит проделать немало работы на этом поприще. В частности, ждет своего часа чурилинская драматургия, ранняя проза и проч. Потому как помимо повести-поэмы «Конец Кикапу», републикацию которой подготовил к изданию в 2012 году Кирилл Захаров, из ранней прозы ничего нет.
Дмитрий Волчек: До этого возрождения интереса к Чурилину он оставался в истории поэзии фактически автором одного стихотворения «Конец Кикапу», которое знали все, кто интересовался Серебряным веком. И даже умирающий Георгий Иванов его цитировал, правда, перепутав Чурилина с Чюрленисом. И сам Чурилин вернулся к этому сюжету в своей повести «Конец Кикапу» через несколько лет. В этом стихотворении есть несколько тайн. В частности, есть версия, что это отклик на самоубийство Ивана Игнатьева. Мне показалось, когда я читал ваше предисловие к этой книге, что вы к этой версии относитесь скептически. Это так?
Денис Безносов: Да, можно и так сказать. Версия очень красивая и приятная. Вообще, мне понятно это желание найти какое-то злободневное объяснение причудливому и, на первый взгляд, невнятному тексту. Гипотезу о связи «Конца Кикапу» со смертью Игнатьева выдвигает Сергей Шаргородский в предисловии к книжке Радина «Футуризм и безумие». Он проводит параллели между стихотворениями и газетными очерками того времени. Действительно стихотворение появилось в 1914 году, тогда же Игнатьев перерезал себе горло, предварительно (как утверждается в газетах) потребовав мыла для бритья, а в «Конце Кикапу» фигурирует «с кровавою водою таз» и т.д. Все вроде бы сходится. Но, на мой взгляд, Чурилин едва ли мог столь логично реконструировать реальные события. Мне кажется, что он во многом поэт интуитивный. Зачастую трудно говорить о каком-то строгом порядке, предумышленности. А стихотворение про Кикапу скорей связано с визионерским опытом, нежели с наблюдением очевидца. Потому мне кажется, что гипотеза несколько притянута за уши.
Дмитрий Волчек: Современники откликнулись на первую книгу Чурилина довольно холодно, книгу, в которой опубликовано это стихотворение. В частности, Ходасевич в переписке с Самуилом Киссиным просто эту книгу растоптал, хотя рецензия, которую он опубликовал, была довольно сдержанная. Но сейчас ведь кажется, что ранние стихи Чурилина – лучшее, что он написал, и что-то в этой книге проявилось со временем. Может быть потому, что современному читателю не так заметны параллели с Андреем Белым. По крайней мере, читать ее интереснее, чем его вещи 1930-х годов.
Денис Безносов: Это довольно расхожее мнение – применительно к Чурилину. Такой точки зрения, кстати, придерживался Гаспаров, ее же придерживался Миливое Йованович, автор одной из первых статей о нашем персонаже, так же рассуждали многие, кто так или иначе упоминал о нем. И действительно была холодная рецензия Ходасевича, пренебрежительное высказывание Ивана Аксенова в переписке, крайне сдержанная рецензия Садовского. Была также более или менее хвалебная статья Гумилева. Вот, собственно, в основном и все, чем мы располагаем из откликов на «Весну после смерти». Однако, на мой взгляд, восприятие первой книги Чурилина как единственной, достойной читательского внимания, в корне ошибочно. И, пожалуй, утверждение о неинтересности и приспособленчестве вещей, написанных в 1930-х, тоже ошибочно. Тихон Васильевич некоторое время молчал, причем осознанно, поскольку после 1922 года он занимался в основном публицистикой и писал пьесы. Нашлось буквально два стихотворения этого периода – на смерть Ленина 1924-го и стихотворение «Новая осень» 1925-го. Потом Чурилин возвращается к поэзии только в начале 1930-х, готовит книгу «Жар-жизнь». В 1932-м она должна была выйти в «Советской литературе», но Главлит запретил на последней стадии, набор рассыпали, книга до читателя не дошла, сохранилась в черновиках, записках, выписках, обрывках. Собирать ее пришлось по крупицам. Многое там кажется искусственным, вычурным. Явно, поэт пытается встроиться в новую действительность, приспособиться. На самом же деле, при более внимательном изучении, выясняется, что начало 1930-х годов – вовсе не чистое приспособленчество. Перед нами любопытная ситуация: ранний Чурилин, полубезумный, с рваной речью и полупримитивным взглядом, синтезируется (и конфликтует) с восторженным воспеванием советской действительности. И вот это восторженное воспевание советской действительности отчасти выглядит как осмеяние соцреалистической парадигмы. В частности, там есть цикл из 16-ти колыбельных, в котором Чурилин синтезирует соцреалистическое описание с этническими элементами. Скажем, там есть Еврейская колыбельная, Польская, Немецкая и так далее. И выглядят его стилизации довольно забавно. В частности, в Еврейской колыбельной: «Спи, спи, спи! / Баю-бай! / Тихо носиком сопи / – Вот комбайн». Едва ли можно говорить о серьезном восторге, о каком-то повороте в сторону соцреалистической эстетики. Поэтому поздний Чурилин 1930-х годов не менее интересен, чем ранний, просто он другой. К тому же в 1930-е годы Чурилин с головой уходит в прозу. Работает над той самой «Тяпкатанью».
Дмитрий Волчек: Я думаю, что это и есть главное его поэтическое произведение, Ольга Крамарь тоже с этим согласна. Мне кажется, что это просто замечательная поэма в прозе.
Денис Безносов: Да, так и есть.
Дмитрий Волчек: Раз вы заговорили о политике, я не могу не спросить о его политических взглядах. Тем более, что Чурилин жил в Крыму, с которым связаны главные политические события последних дней. Он был членом группы «Молодые окраинные мозгопашцы», приветствовавшей приход Красной армии. Но ведь и позднее, когда иллюзии рассеялись, был вполне лоялен, вы упомянули стихотворение о Ленине, его публицистику. Он вообще интересовался политикой, общественными проблемами, и как он пережил 1930-е годы? Понятно, что несколько лет он провел в психбольницах, но ведь во время Большого террора он был на воле. Как он уцелел? Нашли ли вы что-то любопытное на эту тему в архивах?
Денис Безносов: Чурилин неоднократно упоминал в своих автобиографических данных, анкетах и записках о периоде 1908-1909 годов (даже где-то вплоть до 1918 года), когда он был близок к разного рода подполью, к коммунистам-анархистам и т. д. Более того, он даже бежал в Европу, – но это по его словам, потому как мы располагаем в основном его собственными свидетельствами. Итак, он упоминает о Швейцарии, Берлине, Париже и проч. Несмотря на вышеописанные эпизоды чурилинской биографии, на мой взгляд, политика для него была не так уж важна, другое дело, что необходимость совершенно определенной гражданской позиции строго регламентировалась, и интерес проявлять к политике следовало. Потому Чурилин неизбежно писал о ней, что вполне естественно. Но какого-то осознанного рефлексирующего восприятия, какой-то четкой позиции в этом вопросе, на мой взгляд, у него все-таки нет. И это лояльное отношение к коммунизму… Он, безусловно, пытался самоидентифицироваться – и в дореволюционной России (вместе с тем, в тогдашней литературной ситуации), и в Советском Союзе. И там, и там – в итоге терпел фиаско. Крайне трудно понять, действительно ли всерьез в поздних стихах Чурилин воспевает некое наступившее будущее или же это попытка приспособиться, искусственное самопринуждение. Особенно этот вопрос возникает в середине и к концу 1930-х. Кроме того, Чурилину сильно не везло. Его поздние тексты воспринимались, как написал тогда Дымщиц о книге 1940-го года «Стихи Тихона Чурилина», как «графоманство» и «юродствующее пасквилянство». Именно так это воспринималось в официальной литературной среде. В сущности, Чурилин мало чего писал именно политического, не пытался внятно артикулировать свои взгляды в стихах, он скорее писал какие-то восторженные панегирики, наподобие цикла «Ленинград» 1940-го года.
Дмитрий Волчек: Я думаю, что можно объяснить сегодняшний интерес к Чурилину изменившимся отношением к душевным болезням вообще и к тому интересу, который вызывает их влияние на творчество. Вы занимались специально этой темой?
Фрагмент обложки книги "Весна поле смерти"
Денис Безносов: Специально этой темой я не занимался, но, безусловно, связь футуризма, вообще авангарда, и безумия весьма интересна для исследования. Эта тема затрагивалась и при живом футуризме (см. все того же вышеупомянутого Радина), эта же тема, кстати, применима к сюрреалистической парадигме. А многие опыты Чурилина вполне соотносятся со своеобразной автоматической формой письма. В частности, кстати говоря, можно даже провести некоторые параллели между Чурилиным и Поплавским – если опираться исключительно на поэтики. У Чурилина со «строгой логикой безумия», по меткой характеристике Гумилева, обычно связывают стихи 1912-1915 годов, то есть как раз тот самый «Кикапу», «Весна после смерти», все, что вокруг этой книги и внутри нее. Если копнуть глубже, выясняется, что с поэтикой безумия соотносятся и его стихи 1930-х, где такое своеобразное графоманство возведено в метод. Именно метод. Когда персонаж, лирический герой забывает, что сказал, и снова повторяет то же самое, одно и то же, но несколько иными словами, или просто меняет их порядок. И вот эта бесконечная тавтология довольно часто встречается в поздних чурилинских стихах. Если в ранних безумная логика проступала сквозь страшные экспрессионистские образы, повышенную аффектацию, ломаный синтаксис, смесь высокопарной лексики и примитивного словаря, то в поздних стихах элементы безумия выражались через тавтологию, черно-белое восприятие всего происходящего, через только резко положительные или только резко отрицательные суждения. Собственно, на такую же тавтологию опирается основной чурилинский сюжет. У него постоянно по кругу вертится история некоего мертвеца, который воскрес, потом снова умер, потому как его обманули, и это была вовсе не жизнь, а смерть. Потом снова по кругу. И так далее. Собственно, об этом же его пьеса «Последний визит», которая выходила в 2011 году в мадридском издательстве Михаила Евзлина. Сюжет такой: некоему мертвому дается возможность посетить свой отроческий дом – в последний раз. Он не жив, не мертв, он вроде бы жив, а вроде бы мертв, вроде бы ему предоставили жизнь на короткое время, а вроде бы он вот-вот умрет. В таком виде полуживого-полумертвеца он посещает свой дом и родных, чтобы там же – в финале – рухнуть замертво. Постоянное возрождение-смерть-возрождение – своеобразный навязчивый сюжет, преследующий Чурилина. В связи с этим особенно любопытно напомнить, что наш герой попадал в психиатрическую больницу с диагнозом «мания преследования». Здесь есть некоторая перекличка с навязчивым сюжетом.
Дмитрий Волчек: Денис, вы сказали о Поплавском… Обычно, в первую очередь, пишут о поэтическом родстве Чурилина и Андрея Белого, Чурилина и Хлебникова. Мне кажется, что очевидно и другое сходство, о котором почему-то никто не упоминает – с Игорем Северяниным. Чурилин очень часто строит свои неологизмы по-северянински, надо сказать, что и изрядное жеманство у него позаимствовал. Согласитесь?
Денис Безносов: Да, соглашусь. И опять-таки в текстах 1912-1915-го. Потому что уже с 1916 года и далее – в «Кротком катарсисе», в незаконченной поэме «Яркий ягненок», в стихотворениях из альманахов, журналов, потом во «Второй книге» 1918-го и в «Третьей книге» 1921-го – вот эти стихи уже написаны под сильным влиянием Хлебникова. Пожалуй, его влияние в этот период основное. Тогда же, кстати, при непосредственном содействии Хлебникова Чурилин стал Предземшара. А ранние стихи… есть в них жеманство, есть некая вычурность, кое-что от Бальмонта, кое-что от Коневского, и действительно что-то от Северянина. Может быть, даже иные фонетические игры, причудливые неологизмы.
Дмитрий Волчек: Денис, а ваше любимое стихотворение Чурилина?
Денис Безносов: Очень трудно. Я провел в общении с Чурилиным несколько лет жизни –вычитывая его архивы, изучая бесконечное количество текстов, расшифровывая черновики. За это время я успел его и возненавидеть, и полюбить, и снова возненавидеть. Мне будет трудно выбрать какое-то одно стихотворение.
Дмитрий Волчек: Почему вы заинтересовались Чурилиным, как это произошло?
Денис Безносов: Началось все с той самой логики безумия. Я довольно давно интересовался авангардом, особенно дада и сюрреализмом, а также разного рода маргинальным авторами. Было любопытно посмотреть, каким на самом деле был литературный ландшафт, понять, кто был еще кроме тех имен, к которым мы привыкли. В какой-то момент, читая антологию, возможно, даже наткнувшись на пресловутый «Конец Кикапу», я заинтересовался Чурилиным, стал искать по нему информацию. Позднее меня познакомили с Мирзаевым, он поделился со мной некоторыми материалами и рассказал о своих исследованиях. Потом я засел в архиве, стал понемногу собирать архивные материалы, постепенно что-то выписывая, – сначала просто для себя, затем возникла идея все обнаруженное собрать воедино.
Дмитрий Волчек: Много осталось неизданного? Я думаю, что письма очень любопытные чурилинские?
Денис Безносов: Да, есть любопытные письма. Мейерхольду, немного Блоку, письма к другим культурным деятелям того времени. Но помимо переписки весьма любопытна ранняя чурилинская проза. В частности, до пьесы «Последний визит» задумывалась большая повесть, которая должна была называться «Тайна». Она состояла из двух частей, первая называлась «Последнее посещение», вторая – «Красный дом». Хотя, вероятно, предполагались и другие. Эта повесть, на мой взгляд, важна для правильного восприятия чурилинского творчества, особенно раннего этапа. Потому как вообще категория тайны является ключевой для Чурилина. Он, кстати говоря, очень ценил гумилевскую рецензию на «Весну после смерти» как раз за то, что рецензенту удалось распознать ту самую тайну (о чем Чурилин пишет Гумилеву в письме). Таких тайн очень много в «Последнем визите», они же встречаются в стихотворениях. Так вот такая повесть. Еще фрагмент ранней чурилинской прозы «Из детства далечайшего» выходил в 1916 году. Имело бы смысл собрать текст целиком и издать. Что касается позднего Чурилина, относительно позднего – конец 1920-х, то безусловный интерес представляет либретто «Адыгея» 1929-го. У меня полностью расшифрован этот текст. Несколько неожиданная вещь: с одной стороны это фонетически смелая и полузаумная полифоническая пьеса, с другой – разрешенный соцреализм, или, если угодно, квазисоцреализм. Из совсем позднего Чурилина – его последнее произведение «Гражданин вселенной». В 1941 году он получил заказ на создание книги о Циолковском и тотчас принялся за написание. Как и в случае с «Тайной», повестью «Конец Кикапу», «Тяпкатанью», жанр постоянно менялся. В итоге опять получилась явно синтетическая вещь, полупоэма, полуповествование, полу-неизвестно что. Книга, конечно, так и не вышла, не была закончена, но существенная ее часть написана. Да, еще была пьеса 1926-го года «Здорово, Цезари!», написанная в эстетике авангардного советского театра с использованием радио-, теле- и прочих эффектов. Она, вероятно, тоже была бы любопытна для читателей.
Дмитрий Волчек: Что касается тайны: с одной стороны, это общее место символизма, а с другой стороны это его реальная тайна – тайна его рождения, которая его очень тяготила, его незаконнорожденность.
Денис Безносов: Это да. Но для Чурилина тайна – все-таки не совсем общее место. Для него это часть бесконечной инициации, которая вершится в результате герметичного, скрытого от глаз ритуала: рождения-смерти – рождения-смерти – рождения-смерти и так далее. Перед нами нечто подсознательное, глубоко скрытое внутри, как чурилинская травма незаконнорожденности, то есть это не совсем эфемерная, фирменная для символизма категория, наподобие луны, света, солнца и проч. – у Коневского или Белого. В то же время тайна не зациклена на следовании макабрической эстетике, выбранной автором. Кстати, о тайне рождения, – действительно, Чурилин – внебрачный ребенок, родился в семье Василия Чурилина. Настоящим его отцом был Александр Тицнер. Потому Чурилин и писал в одной из своих автобиографических записок, что он – «по закону сын купца, водочника-складчика-трактирщика. По факту – сын провизора, служащего, еврея, незаконнорожденный, выблядок». Приблизительно так он себя воспринимал. Однако опять-таки допускаю, что здесь может присутствовать некоторая доля игры, доля сознательного юродства. Ведь по сути нам трудно судить, насколько эта позиция действительно искренняя и произносится от первого лица.
Дмитрий Волчек: Поскольку мы с Денисом Безносовым говорили о достоинствах поздней поэзии Чурилина, приведу стихотворение 1940 года под названием «Сейчас». Расхлябанный, пьяный ритм и неожиданное упоминание Сталина в финале – не поймешь, искреннее ли это желание угодить или насмешка.
Стыдливо ещё – и студливо
И нету растленной жары.
Деревья, как галкины дети, счастливо
И неуклюже черны.
Нет, впрочем, обрызгла зелень
Недавно вчера пальцы им –
Над ним Москва радостно стелет
Свой тучный, необходимый индустриальный дым.
Деревья, и дети, и зори – свежо зелены,
Четыре с лишком в Москве миллиона
Щеголяют в теплом и легком счастья меху!
Когда-то здесь рыскало, выло общее горе –
В лачугах, в хибарах, в лохмотьях, выло общее горе –
Сейчас здесь людское мощное море
Гудит от веселья, от силы удесятеряя зычный язык!!
Спасибо отцу от народа,
Любовь ото всей страны –
Все буйней ему с каждого года
Наша кровь и сердца отданы!
На скомканной ткани этого стихотворения неожиданно замечаешь строки Александра Миронова, который, разумеется, знать неопубликованные тексты Чурилина не мог, но его безумный голос наверянка слышал:
Здесь даже дети, как черви, крупны, зелены,
словно весь мир – заколоченный ящик дубовый.