Между роскошной осенью и капризной зимой есть в Америке пора, которая ускользает от определений. Ни рыба, ни мясо, ноябрь – промежуточный месяц, который здесь не любят, ибо не знают (по крайней мере до Дня благодарения), чем себя занять. Однако именно никчемность ноября привлекла к нему внимание лучшего поэта и лучшего художника Америки.
Мое любимое стихотворение Роберта Фроста так и называется “Ноябрьская гостья”.
К сожалению, кроме названия, все остальное не подается самому ухищренному переводу. Ведь перевести слова – еще не значит понять скрывающиеся за ними стихи. Семантический слепок обнаруживает пласт содержания, не обеспеченного формой. Тем более у Фроста, который первым сказал, что писать стихи без рифмы подобно игре в теннис с опущенной сеткой. Звук – третье измерение поэзии – открывает сокровенный смысл и прячет его в чужом языке. Чтобы хоть как-то выйти из этого безвыходного положения, я пересказываю сам себе стихотворение, надеясь найти в нем автора и понять, что он хотел сказать до того, как это сказал непереводимым образом.
Первый сюрприз "ноябрьских" стихов Фроста – незаметное нам, но не его соотечественникам грамматическое насилие. Мы привыкли к тому, что скорбь, как тоска, грусть и печаль – женского рода. Они делают нас слабыми, достойными жалости, вызывающими сострадание, а может, и любовь, как Отелло у Дездемоны. Но это в русском, а не в английском, где Фросту пришлось придать скорби род.
Раз скорбь – она, то герой – он. Муж, отец, хозяин, он больше, сильнее, старше, опытней, умней. Поставив на местоимение, Фрост внес в поэтическую ситуацию масштаб. "Она" наивна, "он" умудрен, ибо знает, что от скорби не избавиться, без нее не обойтись. Она внутри, а он снаружи. С ней надо жить и выводить гулять, особенно ее любимой порой, в ноябре.
Увиденный скорбью пейзаж кажется знакомым, но странным, будто на него смотрит родное существо не нашей породы. Безмозглое и счастливое, как щенок, оно радо всему, что есть. Только с таким характером можно полюбить изнанку красоты – грязную, опустошенную природу. Пока не выпал все скрывающий снег, ноябрь, оставшийся без летней палитры, может добавить к серому цвету лишь другое серое, которое в своем ослеплении скорбь величает "серебром".
Ей так хорошо, что она хочет поделиться с хозяином. Но что есть у скорби такого, чего он не знает? Ведь скорбь – неотъемлемая часть героя, и чтобы она не стала целым, он признает ее права, учится с ней жить и любить то же, что любит и хвалит она.
Как тень, скорбь нельзя прогнать, как тень, она твоя и незваная, как тень, она растет вместе с календарем. Ноябрь – ее звездный час. Он хорош уже тем, что хуже не будет: стоит его пережить, как станет легче.
Такой ноябрь можно найти на картинах самого созвучного Фросту художника Америки – Эндрю Уайета. Он писал мир бурым и жухлым. Люди у него не улыбаются, а вещи не бывают ни новыми, ни интересными, ни полными: если ведро, то пустое, если дом, то покосился, если поле, то бесплодное. На его картинах всегда царит безнадежный ноябрь. Снега еще нет, листьев уже нет, лето забылось, весна под сомнением. Завязнув в грязи, природа не мельтешит, выглядит серьезной, вечной.
Уподобляясь ей, художник сторожит не мгновенное, как импрессионисты, а неизменное, как богословы. Идя за ними, он изображает порог, отмечающий границу постижимого. Дойдя до нее, художник заглядывает в нечто, не имеющее названия, но позволяющее собой пропитаться. Как ведьма порчу, Уайет наводил на зрителя ностальгию. Вещи становятся твоими, люди – близкими, пейзаж – домом, даже если он – коровник.
Глядя на него – слепящая белизна стен, приглушенный блеск жести, неуверенный снег на холме, – я не могу отделаться от чувства, что уже это видел в другой, но тоже своей жизни. Вырвав намозоленный его глазом фрагмент и придав ему высший статус интенсивности, художник внедрил мне ложную память.
Кто же не знает, как это бывает?! Слова, жест, оттенок, лоскут или аромат приобретают над нами пугающую, если вдуматься, власть и необъяснимое, если забыть о Фрейде, значение. Не символ, не аллегория, а та часть реальности, что служит катализатором неуправляемой реакции. Сдвигая внешнее во внутреннее, она превращает материальное в пережитое.
Не умея описать трансмутацию словами, критики привычно называют реализм Уайета магическим. Но его коровы не летают, как у Шагала, а смирно пасутся на видном из окна холме. Фантастика не в остранении, а в материализации.
Подобное я видел только в "Солярисе" Тарковского. В фильме разумный Океан вынимает из подсознания героев не только людей, но натюрморты и пейзажи. Поскольку мы для Океана прозрачны, он не умеет отличить сознание от подсознания и материализует самые яркие – радиоактивные – сгустки скопившегося в душе опыта. В ноябре, когда ничего от себя не отвлекает, они виднее.