Новость об установлении в Москве памятника императору Александру I продолжает волновать и вызывать на размышления. Контекст мероприятия уже вполне внятно объяснен о нем писавшими: с именем Александра в нынешней Москве связывают прежде всего победу России в войне 1812 года и дальнейший победоносный поход русских войск (в коалиции с другими державами) в Европу, закончившийся взятием Парижа. Тут нельзя не вспомнить, как недавно один думский депутат негодовал: почему это в России не отмечается как специальный праздник "освобождение" Парижа?
Ясно, что нынешняя российская власть ищет свое преемничество прежде всего в истории воинской славы. Россия утверждается ныне преимущественно как мощная военная держава. Такова повестка дня, можно даже сказать – злоба нынешнего дня. Понятно, что при этой генеральной установке мало обращают внимания на подробности царствования Александра Благословенного. Не вспоминают ни о либеральных потугах первых лет его правления, ни о довольно мрачной реакции поздних лет, ни о ссылке Пушкина к примеру (подумаешь ссылка! – отправили на юг, в Крым и Одессу).
Но и военная российская история времен Александра Первого не была столь однозначной, как предполагается сегодня. Наполеоновские войны России начались отнюдь не в 1812 году, гораздо раньше, и были весьма неудачны: достаточно вспомнить разгромное поражение под Аустерлицем. Война сложилась в пользу России, когда Наполеон вторгся в ее пределы – хочется сказать, в ее беспределье. Победа России – громадная победа, кто ж будет спорить, – одержана в оборонительной войне. И недаром победитель Наполеона Кутузов был очень против продолжения войны на европейском театре, против похода за границу.
Вокруг ярчайшего события русской истории XIX века сложилась национальная эпопея – великий роман "Война и мир". Нелишне вспомнить, как гениальный писатель трактовал русскую победу, образ самого победителя, Кутузова. Все читавшие "Войну и мир" знают, что тактика и стратегия Кутузова в описании Толстого была чем-то вроде позднейшего толстовского учения о непротивлении злу насилием. Кутузов у Толстого ничему не мешает и ничего не предпринимает. Он уверен, что война решится без чьего-либо активного участия, сама по себе, и только положившись на судьбу, можно рассчитывать на благоволение оной. Историки много раз оспаривали эту трактовку войны Толстым, много писали о правильных стратегических и тактических шагах русского командования, например, о том, как, разбив отступавшие наполеоновские войска у Малоярославца, Кутузов вынудил француза отступать по старой Смоленской дороге, уже разоренной предыдущим наполеоновским наступлением.
Русская стихия – как, впрочем, и любая стихия – отнюдь не охотно и отнюдь не всегда подчиняется активности и энергии человека
Вообще представлять главнокомандующего громадной армии каким-то мистиком-буддистом – спорный ход, чего уж говорить. Тут несомненно сказались личные пристрастия Толстого, а не историческая правда демонстрировалась. Но не нужно забывать, что гениальное произведение искусства, национальный эпос не может родиться в абстрактном идеологическом пространстве. Не может в нем не сказаться некая глубинная, на все времена верная правда. И правда Толстого была в понимании самой сути русской истории и русского народа: протеста против истории, неисторического, то есть неполитического характера самого русского народа. Русская судьба у Толстого подчинена не активности человека, а движениям стихий, крайний случай каковых – сама неподвижность. И русская стихия – как, впрочем, и любая стихия – отнюдь не охотно и отнюдь не всегда подчиняется активности и энергии человека. Александр Блок, сказавший о гибели "Титаника": "Есть еще океан!", сказал то же, что Лев Толстой в "Войне и мире".
Нельзя спорить с другим: с тем, что история русского государства была всячески активной и знаменовалась всевозможными резкими движениями. Без такой активности нельзя было бы создать в России великую империю. Но не стоит при этом забывать, что судьба империй в России была неуспешной, что они проваливались и распадались. Колоссальный территориальный рост российского государства больше всего обязан не военным захватам, а вольной колонизации: Ермак и Семен Дежнев больше сделали для такого приращения, чем петербургские императоры.
Евразийская равнина самодостаточна, довлеет себе, ей не нужно агрессивного расширения, она сама, как некий магнит, обладает колоссальной ассимилирующей силой. То, что Россия когда-либо силой захватывала, то в ней и не удерживалось. Сила России в другом: в ее способности втянуть в себя и переработать на свой лад любой материал. Розанов писал, что в России прусский сапог становится обломовской туфлей. А Обломов не просто лентяй, он созерцатель, он поэт, он Лев Толстой, Розанов и Блок. Вот в чем слава и сила России.
А что касается царских памятников, то надо бы не новые ставить, а старые вспомнить – памятник Александру III работы Паоло Трубецкого, тот, который стоял в Петербурге у Московского вокзала, а большевиками был запрятан во двор музея. Гигант император, и не в ботфортах, а в каких-то простецких сапогах, оседлал и удерживает клячу, все еще норовящую куда-то потянуть. Помянутый Розанов сказал, что этот памятник России куда больше подходит, чем Медный всадник.
Борис Парамонов – нью-йоркский писатель и публицист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода