Иван Толстой: Лермонтов в архиве Свободы. К 200-летию со дня рождения. Лермонтов был не самым обсуждаемым героем наших программ за 60 прошедших лет. Не знаю, почему. Одно время в эмиграции считалось неуместным называть Россию «немытой». Если старая Россия была такой, то что уж говорить о новосоветской. И вообще, господа, не будем обобщать, кто хотел, тот всегда мылся. А что значит: «И вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ»? Понятное дело, что советские «голубые мундиры» издевались над трудящимися, но зачем же клеветать на добольшевистские времена? В общем, Лермонтов доставлял хлопоты. И просматривая свободовский архив, я вижу, что наиболее интересные программы о нем пришлись на последние 20 лет. 1 марта 1997 года в нашем эфире звучала передача «Выхожу один я на дорогу», которая входила в цикл «Русская религиозность», ее вел на волнах Свободы академик Александр Михайлович Панченко.
(Романс)
Александр Панченко: Этот классический романс исполнил известный бас Санкт-Петербурга Анатолий Полевцов. Попробуем понять, что хотел сказать нам Лермонтов, и займемся медленным чтением его предсмертного и бессмертного стихотворения. Оно толкуется, по преимуществу, как герметическое, так сказать, довлеющее себе. Как некое выражение умочувствования одиночки. Роднянская, автор суммарной статьи о стихотворении, кстати, очень дельной, статья эта была опубликована в Лермонтовской энциклопедии, вышедшей в Москве в 1981 году, пишет: "Не будучи символическим или аллегорическим, с необыкновенной непосредственностью запечатляя настроения и чувства в их лирическом настоящем, оно, тем не менее, сплошь состоит из высокозначимых в лермонтовском мире эмблематичных слов, каждое из которых имеет долгую и изменчивую поэтическую историю".
Представляете себе - лермонтовский мир, ограничения лермонтовским миром. И сопоставительный ряд, я имею в виду исследователей этого лермонтовского текста, другие, лермонтовские тексты. Исключение - несколько строк из книги "Песен Гейне", которого Лермонтов хорошо знал, любил и даже переводил. Разумеется, вольно. Идет ли речь о пустыне, о сиянии голубом, о свободе и покое - параллели ищут и отыскивают, не выходя за пределы его творчества. То есть, у самого Лермонтова. Признавая некоторую разумность такого структурального подхода, я считаю его односторонним и намерен доказать, что стихотворение "Выхожу один я на дорогу" остается до сих пор не понятым.
Культуре нового и новейшего времени с ее установкой на оригинальность и новизну свойственна недооценка общих мест. То есть традиции заимствований от предков. Но это заблуждение. В особенности, если дело касается исповедальных сочинений. А именно таково стихотворение Лермонтова. Религиозная лирика вообще и лермонтовская в частности, причем не только исповедальная, но и богоборческая, его демон и вообще такие черные молитвы, которые так сильны были и часты в романтизме, это вещь традиционная. Как сказано в Экклезиасте, глава первая, стих десятый: "Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но это было уже в веках, бывших прежде нас". И этой боговдохновенной максиме стихотворение "Выхожу один я на дорогу" при всем его поэтическом и лиричном величии не противоречит. Автор, в первой же строке заявивший о своем одиночестве, на самом деле и одинок, и не одинок. Его собеседники, его ориентиры, его авторитеты или, наоборот, предметы спора, - это Библия и катехизис митрополита Филарета.
Начнем с библеизмов. Хотя и принято считать, что в творчестве Лермонтова удельный вес библеизмов по сравнению с предыдущим поколением, скажем, пушкинским, резко падает, между тем, к этому стихотворению такое отношение было бы неверным. О голубом цвете - "спит земля в сиянии голубом" - который считается любимым цветом Лермонтова, Роднянская пишет, что он "сообщает земному пейзажу космическую широту и бытийственность, приобщая его к пространствам синего эфира (это из Демона) и к ночной голубизне Русалки". Это, знаете, такой импрессионизм. А надлежит ведь помнить, что по писанию голубой цвет - это первый и главнейший господний цвет. Наряду с пурпурным и червленым. Оба они оттенки, либо вариации красного. Когда Моисей и народ Израиля принимали завет, они видели место стояния бога Израилева и под ногами его "нечто подобное работе из чистого сапфира и как самое небо ясное". Это в книге Исход, глава 24, стих 10. Что до сапфира, это голубой яхонт, синий рубин или лао, как определил наш замечательный лексиколог Даль.
Моисей должен был, между прочим, поднести господу шерсть голубую. В том же Исходе об этом говориться. А скиния, где хранился ковчег Завета, наряду с другими материалами делается из голубой, пурпуровой и червленой шерсти. Голубой первенствует среди храмовых цветов, и сакральное значение голубого цвета объяснено в господней речи. "И сказал господь Моисею: Объявися нам Израилевым и скажи им, чтобы они делали сии кисти на краях своих одежд в роды их и в кисти, которые на краях вставляли нити из голубой шерсти. И будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, смотря на них, вспоминали все заповеди Господни и исполняли их, и не ходили вслед сердца вашего, очей ваших, которые влекут вас к блудодейству, чтобы вы помнили и исполняли все заповеди мои и были святы пред Богом вашим". Между прочим, я думаю, что предпочтение нашего лазоревого цвета - цветочек лазоревый - это же самый любимый цветочек русской сказки, это предпочтение сложилось не без влияния Библии. Говоря о голубом цвете земли, Лермонтов имеет в виду, что она прекрасна потому, что сотворена Господом. В данном случае поэт вполне православен и, так сказать, благопокорен, как и подобает всякой овце господнего стада. Даже такой строптивой, как Михаил Юрьевич Лермонтов.
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сиянии голубом,
Что же мне так и больно и так трудно,
Жду ль чего, жалею ли о чем?
Александр Панченко: Конечно, нет ничего удивительного в том, что православная окраска стихотворения "Выхожу один я на дорогу" учеными читателями не замечалась и не замечается. Русская традиция нового и новейшего времени такова, что культура светская и культура церковная существовали и развивались обособленно. Пусть и без особой охоты, для удостоверения собственной лояльности. Православное воспитание неизбежно отражалось в текстах, включая тех авторов, которые считали себя атеистами. Достаточно напомнить, как по примеру христианских "плотоубийц" удручал тело революционер и атеист Рахметов в романе поповича Чернышевского. Церковный пробел в нашем литературоведении и вообще в нашей культурологии очевиден. Его еще предстоит восполнить.
Впрочем, вернемся к проблеме лермонтовских библеизмов. "Я ищу свободы и покоя". Это не соединение противоречащих друг другу по значению слов, это христианские идеалы. А в новозаветном, отличном от ветхозаветного понимании свободы сказано: кто вникнет в закон совершенный, в закон свободы и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действовании. Апостол Иаков, глава 6, стих 25. Закон свободы, заметьте. Свободный человек тот, кто следует христовым заповедям и тем самым освобождается от бремени греха - обретает покой. Сравни: дух Господень вел их к покою - это у пророка Исайи. А входим в покой мы, уверовавшие, так как он сказал (он - Господь): я поклялся в гневе моем, что они не войдут в покой мой. Послание к Евреям, глава 4, стих 5. Покой есть вожделенное и чаемое истинным христианином совершенство. Отряхнувший прах суеты, обретший свободу и покой пребывает в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению свободы славы детей божьих. Послание к римлянам, глава 8, стихи 20 и 21. Это упование, вечное упование на преображение материй. Кто во Христе, тот новая тварь. Тоже из апостольских посланий. Это упование может быть сопоставлено с двумя заключительными строфами лермонтовского стихотворения, пусть и несколько вольнодумными с точки зрения академического богословия.
Но не тем холодным сном могилы,
Я б хотел навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Кстати, и вечно зеленый дуб - тоже библеизм. Пророк грозил отступникам и грешникам: будете, как дуб, которого лист опал, и как сад, в котором нет воды. Исайя, глава 1, стих 30. Зато блажен муж будет, - цитирую Писание - как дерево посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое и лист которого не вянет. Это первый псалом стих 3. Место упокоения, о котором пишет Лермонтов, это для Библии общее место. Вот книга судей, глава 6, стих 11. И пришел ангел Господень и сел под дубом. Как и пророк, человек божий - это в 3 книге царств - Господь (известная ветхозаветная троица, рублевская хотя бы) явился Аврааму у дубравы. Бытие глава 18, стих 1. В Писании отыскиваются параллели и печальным нотам лермонтовского стихотворения. Писанием оно, разумеется, не исчерпывается. Один - это горькое слово, ибо горестно одиночество - цитирую Экклезиаста, глава 4, стихи 9 и 10. Двоим лучше, нежели одному, ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Что же мне так больно и так трудно? - вопрошает поэт. И ответ находим у того же Экклезиаста. Ответ и толкование и оценку. Сетование лучше смеха, потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселья. Глава 7, стихи 3 и 4.
"Выхожу один я на дорогу" - стихотворение об одиночестве и о преодолении одиночества. Ибо гора, кремнистый путь: Вспомним, как слово кремнистый восхищало Льва Толстого, который как и Лермонтов, воевал на Кавказе и мог лицезреть этот кремнистый путь. Ибо гора и пустыня - место не только уединения, но и созерцания, самоусовершенствования, места, где ищут и находят Бога. Вспомним о Моисее и о предтече, наконец, о Иисусе Христе, которого в пустыне искушал дьявол. Когда праведные люди изберут этот путь, - гласит пророк Исайя, - возвеселится пустыня и сухая земля и возрадуется страна необитаемая, и расцветет, как нарцисс, великолепно будет цвести и радоваться. И дальше, все Исайя из главы 35: И будет там большая дорога и путь по ней назовется путем святым, нечистый не будет ходить по нему, идущий этим путем даже не опытный не заблудится, и радость вечная будут над головой. Они найдут радость и веселье, а печаль и воздыхание удаляться. Впрочем, оставим Писание в покое. Хотя перечень лермонтовских библеизмов указанными параллелями не исчерпывается.
Ошибется тот, кто подумает, будто в последние месяцы жизни поэт отказался от бунтарства и протеста. Православность, особенно в николаевское время нельзя отождествлять с церковностью. Разве можно быть православнее славянофила Алексея Степановича Хомякова? Хорошего поэта и замечательного мыслителя. А его в России не печатали, запрещали и даже из Москвы высылали. И поэтому наши очень хорошие богословы с таким скепсисом и даже с неприязнью относились к церковным обстоятельствам, подчиненности церкви в петербургский период, то есть, в императорскую эпоху.
Анатолий Полевцов:
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть,
Я ищу свободы и покоя,
Я б хотел забыться и заснуть.
Анатолий Полевцов:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Александр Панченко: Когда оценивался двухсотлетний синодальный период истории русской церкви, ни один мало-мальски заметный автор от нигилистов до православных богословов не нашел для него добрых слов. Эти два века характеризуют как своего рода египетское пленение. Притом, разумеется, что под Египтом понимают монарха, государство, петербургскую империю. Типичным для рассуждения о синодальном периоде можно считать труд отца Георгия Флоровского, автора фундаментальной и даже настольной для всех нас книги "Пути русского богословия". Кстати, мне очень приятно вспомнить в Праге отца Георгия Флоровского - они сюда были высланы с братом из Одессы. Потом отец Георгий переехал в Белград, потом в Париж, потом в Америку. Итак, цитирую отца Георгия: "В своем попечительном вдохновении полицейское государство неизбежно оборачивается против церкви. Государство не только ее опекает, государство берет от церкви, отбирает на себя ее собственные задачи, берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. Если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации. И только в пределах этой делегации и поручения церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место. Но только в меру и по мотиву государственной полезности и нужды. Не столько ценится и учитывается истина, а пригодность для политико-технических задач и целей. Поэтому само государство определяет объем и пределы обязательного и допустимого даже в вероучении. И ведь не зря же церковный собор 1917-1918 годов восстановил упраздненное Петром Первым патриаршество, избрав первосвятителем Тихона и этот соборный акт - красноречивое свидетельство порицания и в большой мере отрицания синодального периода".
Так вот, стихотворение "Выхожу один я на дорогу" касается церковных дел. Это тоже протест, как у отца Георгия. Притом, решительный и недвусмысленный, против некоторых событий, касавшихся церкви и сыгравших известную роль в писательской судьбе Лермонтова. Наш известный, превосходный питерский литературовед Вадим Эразмович Вацуро показал, что "Демон" лермонтовский, опубликованный впервые за границей в 1856 году, в марте 1839 года был процензурован либеральным Никитенко и одобрен к печати. Но публикация не состоялась, ибо вскоре после этого формального разрешения начались цензурные строгости. В конце августа было получено предписание министра Народного Просвещения Уварова, прямо касающиеся "Демона": все сочинения духовного содержания "в какой бы то мере ни было" должны были поступать в духовную цензуру. Из переписки Краевского с Никитенко и цензурных протоколов за 1840 год видно, что после августовского предписания цензура особенно внимательно следила за всеми сочинениями и даже фразами духовного содержания. И даже самый либеральный Никитенко стал осторожен в 40-м году. Вацуро пишет, что эта осторожность была почти чрезмерной и более всего распространялась на сочинения Лермонтова. Делались и духовные купюры постоянные. И в "Фаталисте", и в "Княжне Мери", и в "Трех Пальмах". И ясно, что интерес Лермонтова к проблемам православия и церкви был не только академическим. Но и личным, авторским. А в том же 1839 году вышла в свет новая редакция катехизиса митрополита Филарета. Эта веха в истории духовного Просвещения или затемнения, если учитывать отца Георгия. Сочиняя "Выхожу один я на дорогу", поэт, я в этом уверен, откликался на эту новую редакцию и порицал ее. Что такое катехизис? Катехизис - это начальный и основной учебник православной веры для детей и взрослых. Он был составлен Филаретом еще в царствование Александра Первого и выпущен тиражом 18 000 экземпляров в 1823 году. А следующий год тоже был весьма злополучным. Началась интрига архимандрита Фотия и адмирала Шишкова, и весьма успешная интрига. Был смещен сугубый министр князь Голицын, то есть министр Духовных дел и Народного Просвещения. Представляете себе, какое название! То есть пытались как-то объединить веру и культуру. Из чего не вышло доброго. И в общем начался обратный ход очень терпимой, толерантной для этой поры политики просветительской, церковной Александра Первого. Напомню, что тогда был остановлен и запрещен выполняемый Библейским обществом русский перевод Писания, что отпечатанный тираж Пятикнижия сожгли на кирпичных заводах Александро-Невской лавры. Но о судьбе русской Библии - Библии на русском языке - вспоминали часто. О судьбе же катехизиса, учебника веры - крайне редко. Правду сказать, и тот катехизис, изданный в 18 000 экземпляров, расходился плохо. А оставшиеся экземпляры в следующем году по высочайшему повелению были изъяты из продажи. Это было и грустно, прежде всего, для самого Филарета, и смешно. Ведь на книжке значилось, что она издана с одобрения Синода и с высочайшего же повеления. За что ее бранили? "Книжонка, нестерпимая дерзость", - так выражался ярославский архиерей. "Ересь, канавная вода" - это уже пресловутый Фотий. И тому подобное. Ее бранили, прежде всего, за русский язык и за стиль, не за то, что он был слишком изысканным для отроческого учебника - Филарет ведь обладал редким даром слова, что и Герцен признавал. Кстати, Филарет, как и Пушкин (они, между прочим, обменивались и колкостями, и приязненными стихотворными откликами) были оба членами Российской Академии. Ее часто путают с Императорской Академией Наук. Это такое общее место русского незнания. Но последнюю основал Петр, а первую - Екатерина. Прежде всего, для составления небывалого еще в отечестве толкового словаря. Как Пушкин говорил: "Хоть и заглядывал я встарь в Академический словарь". Затем Российская Академия, на правах отделения, была включена в Академию Наук. Сначала это было отделение русского языка и словесности ОРЯС, а теперь это ОЛЯ - отделение литературы и языка, где я и имею честь состоять, и, таким образом, я имею честь быть хоть поздним и слабым, но все таки коллегой Филарета и Пушкина.
В катехизисе, я имею в виду первую редакцию первого издания - тексты из писания и молитвы - Верую и Отче Наш - Филарет приводил не по церковно-славянски, а на "простонародном наречии", - как выражался адмирал Шишков. Адмирал и его сторонники видели в этом уклонение в протестантизм, быть может, не без оснований, поскольку в середине 18 века многие богословы-протестанты стали в русской духовной школе признанными авторитетами, а их труды - настольными книгами в семинариях и академиях. Правда, последующая история большинства христианских конфессий свидетельствует, что протестанты тоже имели свой резон. Сравнительно недавно и католики вели богослужение на национальных языках. Вполне консервативной в этом плане осталась лишь наша московская и Всея Руси Патриаршия церковь. У нее есть основания для такого консерватизма. Прежде всего, цивилизационные. Это одна из национальных привычек, одна из черт русской жизни - потрудитесь хотя бы немножко изучить церковно-славянский. Филарет протестовал, но вынужден был уступить. Вообще, он был уступчив. Быть может, излишне. В последующих изданиях катехизиса фрагменты библейских молитв приводились в соответствии с церковным каноном, по-славянски. Впрочем, на содержании это не отразилось вплоть до 1839 года, когда катехизис приобрел новый, решительно новый вид. Против этой редакции и возражал Лермонтов.
Тремя годами прежде обер-прокурором Синода Николай Первый назначил графа Протасова. И при нем церковь стала именоваться "Ведомством православного исповедания". Всякое умствование казалось подозрительным и не поощрялось. От священников требовалось знание литургий и церковного пения. И более ничего. Священники были приравнены к чиновникам. Если раньше святейший Синод действительно управлял церковью и не был в прямом подчинении обер-прокурора (обер-прокурор это приставленный от императора чиновник), то теперь он перед обер-прокурором трепетал. Чем же не устраивал катехизис? Подумывали ведь даже о том, чтобы заменить его, в частности православным исповеданием Петра Могилы. В чем отличие новой редакции? Это мы поймем, если проведем сопоставление того распространенного текста и нового, который действует и до сих пор.
Итак, вторая редакция катехизиса начинается с понятия о благочестии. Вопрос. Это вопросо-ответная форма принятая в православной церкви. Не рассуждать, а задавать вопрос и получать ответ. И дальше не шагу.
В чем состоит благочестие?
Благочестие составляют две вещи. Во-первых, знать Бога, во-вторых, почитать Бога.
И дальше: о богопознании естественном.
Вопрос: как можно знать Бога?
Ответ: человек отчасти может познать Бога, во-первых, чрез размышление о самом себе. Во-вторых, чрез размышление о мире.
Вопрос: Каким образом?
Ответ: Мы все родились, родители наши произошли от других родителей. И так далее. Размышляя таким образом, доходим до первых человеков. И как невозможно самому себя родить или сотворить, то познаем, что первые человеки сотворены от Бога. По делу виден художник, и всегда художник бывает совершеннее своего дела. А Господь, как художник, как первый поэт, как дирижер небесного оркестра - это общее место культуры, начиная с Ренессанса. Итак, поелику в человеке есть разум, доброта, то можно знать, что Бог, творец его премудр и преблаг. Поелику в мире есть красота, то можно знать, что в Боге, творце его есть красота высочайшая. Примечаем за собою, что желания наши ничем в мире не насыщаются, но всегда ищут нового. Когда прилежно размыслим, что бы такое было, чего всегда ищет сердце наше, но во всем мире не находит, то можем познать, что Бог есть единое истинное благо, которое может сделать нас довольными и блаженными навеки.
Богословие Филарета не зря называли сердечным. Для него познание Бога начинается с познания самого себя, как образа и подобия Бога. И созерцания природы, видимого творения Господа. Об этом читаем в стихотворении "Выхожу один я на дорогу". Именно познание самого себя и именно созерцание природы, а не муштра, не зубрежка создают внутреннего человека. И надо же, что в редакции 39 года именно этот раздел, начальный и важнейший раздел, заставили Филарета выбросить, заставили презреть старинную и почтеннейшую традицию. Еще в 16 веке московский Митрополит Даниил учил: "Если хочешь прохладитися, изыди на преддверие храмена твоея". По нынешнему говоря, выйди из дому во двор. "И висть неба, солнце, луну, звезды, облака. Одни высоко, иные пониже и ими прохлажайся". Слово прохлад означало тогда досуг. Это было очень удачное слово. Человеку надлежит трудиться, жить в поте лица своего, так заповедовал Господь Адаму. А когда силы на исходе, тогда и наступает очередь прохлада. Прохлаждаться не значит предаваться лени и ничего неделанию. Человек деятельный в эти часы становится созерцателем природы, видимого творения божьего и думает о творце всего сущего. Лермонтов, так сказать, поступил в строго соответствии с назиданием Митрополита Даниила, хотя Лермонтов его сочинений и не читывал.
Итак, поэт поправил и Филарета, и Синод, и самого императора. Поскольку Николай Павлович неукоснительно надзирал за духовными делами. Выходит, что стихотворец взял на себя роль священника. Да, именно так выходит. Такое соперничество в России обозначилось еще в конце 18 века и далее продлилось. Интересующихся отсылаю к работе моего младшего, по возрасту конечно, коллеги Виктора Марковича Живого "Кощунственная поэзия в системе русской культуры". Державин в 1797 году писал в "Оде бессмертия души":
Сей дух в пророках предвещает,
Парит в пиитах высоту,
Приравнивая, таким образом, источник пророческого ясновидения к источнику пророческого вдохновения. Это очень не понравилось тогдашнему духовному цензору архимандриту Антонию Знаменскому, а его отзыв, резко отрицательный, в свою очередь очень не понравился Державину. Он даже набросал ответ, оставшийся, правда, в черновых бумагах:
Не убежден умом, святой отец,
Твоим под клобуком.
Священнослужитель, с точки зрения Державина, получает право на духовное ведение как бы автоматически, по профессии. Вместе с клобуком. Поэт же - прямо от Бога. Вообще тема "поэт и духовный наставник" в нашей культуре породила скорее восклицание, вроде евтушенковского "поэт в России больше, чем поэт". Ахи да охи, нежели спокойные и дельные рассуждения. Между тем, это насущная проблема. Напомню, что в 17 веке второе поколение создателей нашей регулярной поэзии было сплошь священническим. Начало ему положил иеромонах Семен Полоцкий, бывший настоятелем Заиконоспасского монастыря в Москве, в чьих стенах с 1686 года обосновалась первая великорусская средневысшая гуманитарная школа - Славяно-греко-латинская академия. И Ломоносов был ее выпускником. Епископом, святителем был Феофан Прокопович, его называли "уста Петровы" имея в виду Петра Великого, поскольку Феофан переводил мысли государя на церковно-богословский язык, прежде всего в духовном регламенте. Феофан, как известно, уклонялся в протестантизм и много навредил православной церкви, не гнушаясь при Анне Иоановне доносами в Тайную канцелярию. Впрочем, век Просвещения снял остроту этого соперничества, свел ее к словесной пикировке, но в предромантизме и особенно романтизме спор снова стал актуальным. В России его актуализовала последекабристская эпоха. Об этом советую почитать в книге Лотмана "Очерки по истории русской культуры 18 - начала 19 века", где есть обозрение меняющейся концепции смерти. Юрий Михайлович, царство ему небесное, пишет о том, что последекабристский период эту концепцию изменил чрезвычайно существенно. Потому что "именно смерть вносила истинный масштаб в карьерные и государственные ценности". Сам Николай Первый был убежден, что он может все. И не только убежден, он прокламировал это. Например, произнес эти слова в беседе с Александрой Смирновой-Россет. Но разговоров о смерти он не терпел и всегда обрывал. Потому что над смертью он был не властен. И смерть делала человека свободным. И тогда мы можем понять, почему Пушкин пошел на дуэль. Казалось бы, мелкий повод! И почему Лермонтов пошел на дуэль - казалось бы повод еще мельче. Это свобода, хотя свободы Лермонтову хотелось другой - забыться и заснуть. Но не холодным сном могилы.
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной, чтоб вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Иван Толстой: В рамках «Поверх барьеров» вы слушали передачу Александра Михайловича Панченко «Выхожу один я на дорогу». Романс на стихи Лермонтова исполнял Анатолий Полевцов.
Передача впервые вышла в эфир 1 марта 1997 года.
Три года назад мы передавали беседу с литературоведом Леонидом Матвеевичем Аринштейном. Передача называлась «Пророческий дар Лермонтова».
15 июля по старому (27 по новому) стилю Лермонтов был убит Николаем Мартыновым на дуэли у подножия горы Машук в Пятигорске. Нельзя сказать, что Михаил Юрьевич Лермонтов принадлежит к числу забытых литературных фигур – забыть его не дает хотя бы уже школьная программа, и благодаря этому все мы выходим из темного двубортного сюртука с красными обшлагами, а, может быть, и из шинели Грушницкого (кто – как). И мы признаём, что поздние стихи Лермонтова – поистине гениальны, а ''Героя нашего времени'' полностью вобрал в себя Лев Толстой. Но… споров о Лермонтове все же нет. Никто не пытался сказать, что он – наше всё или хотя бы всё на сорок процентов.
Давно ушли времена, когда вокруг лермонтовской фигуры выстраивались мистификации – как, например, во второй половине 19 века: тогда сын пушкинского Вяземского Павел Петрович состряпал целую книгу ''Записок и писем'' французской путешественницы Оммер де Гель, у которой якобы был бурный роман с поэтом. Да и в русской эмиграции интерес к Лермонтову оказался мимолетным и ограничился кругом Георгия Адамовича, наставника монпарнассцев и парижской ноты: тогда, в 1930-е годы, Адамович недоочарованного Лермонтова стремился противопоставить слишком солнечному Пушкину. Но продолжалось это недолго.
Последний раз широкое читательское внимание к фигуре поэта привлекал Ираклий Андронников – ''Загадкой Н.Ф.И.'' и другими работами.
С интересом к Пушкину все это равняться, конечно, не может, да никто так вопроса, собственно, и не ставит.
Сегодня я пригласил для разговора о поэте ученого-лермонтоведа, написавшего в ''Лермонтовскую энциклопедию'' (а это, пожалуй, образцовое историко-литературное издание) около 90 статей на самые разные темы. Мой собеседник – Леонид Матвеевич Аринштейн, автор книг о Лермонтове и Грибоедове, архивист, переводчик, мемуарист, ветеран Великой Отечественной войны, вероятно, более всего известный постоянно переиздающейся ''Непричесанной биографией Пушкина''. Леонид Матвеевич в качестве темы для разговора предложил такую – ''Пророческий дар Лермонтова''. Что под этим подразумевается?
Леонид Аринштейн: Самым прямым образом под этим подразумевается пророческий дар. Я бы хотел сказать, что я отношусь к числу людей, которые очень далеки от каких бы то ни было оккультных наук, мистических представлений и веры в чудеса. Но в случае с Лермонтовым, как мне представляется, мы сталкиваемся с исключительным, по-своему уникальным явлением — действительно, это человек, который обладал исключительной внутренней силой, внутренней энергетикой, что позволяло ему многие вещи предвидеть, провидеть и выражать в своих стихотворениях. Хотя он прожил очень мало, неполных 27 лет, но за это время он сочинил так много, и сказал так много, что он по праву занимает в негласной иерархии русской классической литературы второе место в поэзии, а, может быть, даже можно сказать, что он разделяет первое и второе место, потому что это очень разные люди, Пушкин и Лермонтов.
Но это такое небольшое предисловие. А что я называю пророческим даром? Дело в том, что, будучи еще юношей, совершенно молодым человеком, почти ребенком, он говорил о вещах, о которых даже взрослые люди и в то время, и гораздо позже, не то, что не имели представления, а не могли себе позволить говорить - о будущем России в историческом плане. Лермонтов это сумел. И, прежде чем говорить о каких-то частностях, я бы сразу хотел начать с одного его стихотворения, пророческого стихотворения, которое он так и назвал - 'Предсказание''. Оно более или менее известно. Я только могу сказать, что когда я писал об этом стихотворении в ''Лермонтовской энциклопедии'', это был камень преткновения для всех, мы возились с ним несколько месяцев, потому что все то, что сказал Лермонтов, было настолько точно по отношению к тому режиму, который существовал в 60-70-е годы, когда готовилась ''Энциклопедия'', что просто требовали от нас вычеркивать целые предложения. К счастью, удалось очень многое сохранить, и статьи, которая получилась, я слава богу, не стыжусь, но очень многое из того, что хотелось тогда сказать, сказать тогда было невозможно. По сути дела, Лермонтов предсказал падение династии Романовых, падение Царского Дома, предсказал кровавую революцию, предсказал все то, что этой революции сопутствует, - беззаконие, голод, эпидемии, поджоги, пожары и, прежде всего, кровь, кровь и еще раз кровь. А главное, что сама эта революция не может завершиться ничем иным как диктатурой еще более ужасной, чем то самодержавие, которое не нравилось каким-то слоям общества в то время. Лермонтов пишет об этом в 1830 году, и я особо прошу внимательно понять - ему в это время еще нет 16 лет! Вот я сейчас прочту это стихотворение и постараюсь детально его разобрать:
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя!- твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Вот несколько строк, в которых, по сути дела, каждая строчка говорит о том, что произойдет почти через сто лет.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, позвольте вопрос из зрительного зала. Как же так? Это романтическая образность, хочется возразить вам, это не столько взгляд в будущее, сколько взгляд в прошлое, на Великую Французскую революцию 1789 года (хотя ''Великой'' она тогда еще не называлась), а если посмотреть на год написания этого стихотворения - 1830-й, - то это же год революции во Франции, это, может быть, предвидение европейских революций 1848 года. Но зачем же нам залезать так далеко в будущее, практически на 80 лет, и смотреть на русскую революцию 1917 года, как вы настаиваете? Или я в зрительном зале неправ?
Леонид Аринштейн: Видите ли, вы правы, по-своему, правы в том смысле, что, конечно, Французская революция помогла Лермонтову на уровне сознания понять те процессы, которые происходят в результате революций. Но надо сказать, что и народы, и их лидеры, и политические деятели мало чему учатся на основании многих революций и требуют еще одну и еще одну. А этот почти ребенок, 16-летний Лермонтов, на основании урока одной революции (об Английской революции он знал очень мало) бросает взгляд именно в будущее. Заметим, что никто из идеологов того времени, из пишущих взрослых людей ничего подобного не сделал - не хотел сделать или не мог сделать. Я могу сослаться на того же Пушкина, который интересовался историей, много писал об истории, его очень интересовало будущее, он понимал, что наступает некий иной век, ''век железный'', как он его называл сам, но ничего подобного он не предвидел. Талантливейший человек того времени — Чаадаев - очень много о чем говорил, но, опять-таки, он этого не предвидел.
Конечно, можно сказать, что Лермонтов говорит здесь о Европе, бросая взгляд в прошлое, говорит о возможных революциях в будущем. Во-первых, революции в будущем еще в то время абсолютно не стучались в дверь, революции 1848 года в 30-м году никак не ощущались в Европе, это всем хорошо понятно и известно. Может быть, говорить о 90-летнем периоде, когда наступает русская революция , было бы преждевременно. Но сам этот процесс, который уже начинается... Не забудьте, что уже был и декабризм, и было представление у Лермонтова об этом (я позже скажу о резкой деградации страны в политическом смысле и нарастании каких-то разрушительных сил), это уже каким-то образом слегка ощущалось. И для человека его энергетики, его провидения этого было достаточно для того, чтобы построить такую концепцию.