Иван Толстой: Внимая ужасам войны. Первая мировая устами участников и современников. Сегодня прозвучат военные мемуары «другого» Маршака. Все знают Самуила Маршака – детского писателя и переводчика. Маршак сегодняшней программы - Александр Осипович – его дальний родственник.
Александр Осипович (Иосифович) родился в семье знаменитого ювелира, киевлянина Иосифа Абрамовича Маршака, который был в старой России одним из крупнейших конкурентов Фаберже. Ювелирный дом «Маршак» производил более половины золотой продукции в Юго-Западном крае Российской империи. Старший Маршак был киевским купцом I гильдии и многократным призёром различных выставок.
Маршак младший, герой сегодняшней программы, закончил в Киеве Коммерческое училище и отправился в Париж, где поступил на юридическое отделение Сорбонны и прожил четыре года, сблизившись с кругом русских общественных и революционных деятелей. Осенью 1913 года он вернулся в Киев и вошел в ювелирное дело своего отца. Но поработать на семейном поприще ему удалось только один год: разразилась Первая мировая война, где Александр Осипович очень быстро оказался в авиаотряде.
Об этом он в нашей программе расскажет сам. Я с ужасом думаю, что было бы с этими воспоминаниями, если бы не сказочное везение. Почти 15 лет назад я в Нью-Йорке нашел в маленьком частном архиве большую коробку со старыми пленками. Владельцы архива, американские энтузиасты, приобретшие эти записи по случаю, не знали даже, на каком языке говорят неведомые голоса («кажется, по-сербски, - говорили они, - впрочем, мы не уверены»).
Это были десятки воспоминаний россиян участников Первой мировой, революции и гражданской войны. Драмы, исповеди, размышления у микрофона. Только малую часть этих записей, сделанных специальными корреспондентами Радио Свобода, удалось использовать в передачах 1960-х годов. Кое-что повторялось в 70-е. Остальное сочли балластом.
Я никого не виню. Просто полвека спустя смещаются исторические пропорции, когда-то незначительное вырастает в своем масштабе, и мы хватаемся за отринутые свидетельства былых эпох. Сейчас кажется: как такого рассказчика, как Александр Маршак, можно было отдать в чужие руки?
Рукописи не горят, получается, что и пленки не стираются. Будем жить с этой надеждой.
Вначале – небольшой фрагмент мемуаров о жизни в Париже и о близости к тамошним русским кругам с 1909-го по 1913 год.
Александр Маршак: Со всеми мы были самыми близкими приятелями - с Авксентьевым, с Черновым. Главным образом, большая дружба была с Николаем Дмитриевичем Авксентьевым, который даже детей брата учил русскому языку. Еще Высоцкий Александр Давыдович. По субботам все собирались у Высоцкого, а по воскресеньям - у брата. Вся русская революционная эмиграция у Высоцкого собиралась - Гоц, Цейтлин, все. Это были такие два центра, потому что это были единственные женатые и состоятельные люди, которые имели свою квартиру, где можно было собираться. Остальные жили по гостиницам, по отдельным комнатам и были люди небогатые.
Так что свою жизнь здесь я провел в очень левонастроенном обществе. И когда я вернулся в Россию в 1913 году, для меня вопрос о том, что царский режим может существовать, не ставился. Это временное бедствие, которое скоро нарушится, лопнет.
- Ваши политические взгляды к тому времени, когда вы вернулись в Россию, их можно охарактеризовать как? Вы были социал-демократом?
Александр Маршак: Революционером. Я здесь заразился от Цейтлина, Чернова. Я тогда не очень хорошо разбирался, что что. Но даже в Киеве, куда я приехал, где я столкнулся с людьми моего круга, но не бывших за границей, не видевших все этих революционеров, настроения были одинаковые. Все студенты или кончившие студенты, с которыми я там перезнакомился, моего общества, еврейского, главным образом, все были настроены очень лево, все были социал-демократами. Они, может быть, не были записаны в партию, большинство из них не было, они сочувствовали, получали все газеты и только об этом и говорили. Но невозможно было быть монархистом, только ренегаты были монархистами тогда. Действительно, так и было. Студенты, которые назвались белоподкладочниками, к ним относились все с презрением. Это было совершенно непонятно, чтобы интеллигентный человек мог сочувствовать тому режиму, поэтому он упал так легко. И это не только среди молодежи, это даже у людей более почтенного характера, всех людей либеральных профессий.
- Вы вернулись в Киев в 1913 году, и вскоре после этого началась война.
Александр Маршак: Я человек авантюрного склада, и мне очень хотелось посмотреть, что такое война. Надо вам сказать, что тогда, несмотря на то, что война была затеяна правительством, она была встречена с большим энтузиазмом. Все говорили, что это Германия на нас напала, нам нужно защищаться, не было такого отношения к войне, как, скажем, в 1905 году, во время японской войны, когда всякое поражение считалось успехом - «так им и надо». Здесь был страшный энтузиазм, воодушевление и страшное озлобление против немцев.
- Среди евреев также?
Александр Маршак: Абсолютно. Все евреи шли на войну, несмотря на то, что для них служба в армии была очень тяжелая.
- Какие были правила относительно военной службы для евреев?
Александр Маршак: Я вам расскажу сначала общий порядок. Все молодые люди, окончившие университет, не поступали на военную службу простыми солдатами, а были вольноопределяющимися. Они служили один год вместо четырех, не выполняли никаких черных работ, на их погонах были нашивки, которые сразу их отличали от всех других солдат, и, кроме того, по истечении полугода они держали какие-то экзамены и уже выходили в запас прапорщиками, а это первый чин офицерства. Евреи могли быть вольноопределяющимися, но не могли быть прапорщиками, они никогда не могли перейти дальше нижнего чина, всегда оставались солдатами и в офицерство никогда не могли попасть.
Когда я приехал в Киев с дипломом юридического парижского факультета, мне предоставлялась возможность получить русский диплом, если я буду держать государственный экзамен при университете. Это необходимо было для того, чтобы получить все права. Еврей, не имеющий университетского диплома или не будучи купцом первой гильдии, был очень ограничен в своих правах: не мог жить, где ему хочется, и не мог выбирать профессию, которую ему хочется.
Тут началась война. Но я мог не идти, если бы хотел, потому что у меня с детства грыжа, но мне очень хотелось пойти, по авантюрным соображениям. Эти авантюрные соображения поддерживались патриотическим энтузиазмом.
Если бы это было в 1905 году, никогда бы меня не соблазнила эта авантюра - пойти на фронт.
Когда я отцу об этом сказал, он на меня как на сумасшедшего посмотрел. Я ему сказал, что если я пойду добровольцем, то могу выбирать, поэтому я пойду в автомобильную роту, это очень легкая и приятная работа, буду жить в чистоте.
Так что в октябре 14-го года я отправился на фронт во Львов. Работа была неинтересная, я возил как простой шофер то одного полковника, то другого генерала по городу. В казарме ужасно было неприятно жить, вонь такая. Напротив казармы я увидел хороший дом, в котором, как мне сказал швейцар, есть пустая квартира. Я ему дал три рубля и в этой квартире поселился. Квартира была чудно обставлена, вся была там мебель хорошая, белье, посуда, все что угодно. Живи, как хочешь. Я еще одного своего приятеля, товарища по Киеву, туда пригласил. Мы там поселились и очень нам хорошо жилось. В один прекрасный день была ночью перекличка, проверка в казарме. Нас не обнаружили. Послали за нами, потому что фельдфебель знал, где мы живем. Нас вытащили оттуда - и прямо в карцер. Наутро нам объявили, что мы будем 15 дней под арестом сидеть. Мне это очень не понравилось. И работа не интересная, и жизнь в казарме - что это за война?
Я хотел посмотреть войну.
Я узнал, что у нас от нашей роты, было много машин, были отряды на фронте. Тогда я прямо к полковнику нахально пришел и говорю: «Ваше высокоблагородие, разрешите подать рапорт о желании моем идти на фронт». В этом отказать нельзя, и через неделю я отправился в отряд, который стоял уже совсем близко от фронта при штабе корпуса, где был также штаб генерала Брусилова. Там мне совсем вольно жилось. Там уже никаких казарм, перекличек. Жил еще с двумя товарищами в какой-то халупе у крестьян, которые за нами очень ухаживали, готовили. Мы им платили гроши какие-то. Работы было мало, дни проходили в прогулках, в разговорах, в преферанс меня там научили играть, брат мне книги присылал, которые я просил. Это мне тоже было скучно, я не для этого туда хотел ехать.
И я увидел, что в пяти верстах от нас есть авиационный отряд. Я туда пошел посмотреть. А я с детства очень увлекался фотографией, у меня всегда с собой фотоаппарат был. Я пришел с аппаратом, начал снимать. Потом подошел к офицеру снять ближе аппаратом. Тут меня начальник отряда штабс-капитан Макаров зовет: «Вы кто такой? - Вольноопределяющийся такой-то роты. - Я вижу, вы с аппаратом ходите, вы умеете снимать? - Умею. - А вы покажите мне какой-нибудь ваш снимок, снимите что-нибудь. - Мне же надо проявить. - У нас все есть, только мы не знаем, как этим пользоваться».
И я им проявил, показал снимки, им очень понравилось.
«Вы не хотели бы у нас остаться? - С удовольствием».
Я искал авантюру, а тут самая интересная авантюра - авиация.
«Да, но я же в автомобильной роте состою. - Вы не беспокойтесь. Мы имеем приказ от Великого князя (который был тогда шефом всех авиационных войск) организовать у себя фотографический отдел. У нас есть весь материал, но никого нет, кто бы умел что-нибудь делать. Я вижу, вы хорошо умеете это делать, оставайтесь у меня. А я от себя напишу рапорт начальнику вашей роты, что вас забрал и прошу сюда прикомандировать».
Я забрал свой сундучок, перешел туда, и тут уже совсем райское житье. Поселился вместе с офицерами, был с ними совсем по-товарищески, жил, ел, спал и чудно себя чувствовал. Обращались со мной не как с солдатом, а как с равным. Приятные люди. Авиаторы в те времена - это были все более или менее герои: аэропланы наши - это же были картонки какие-то, а не аппараты.
Полагалось иметь восемь аппаратов. У нас было три французских и пять русских. Аэропланы делались в Киеве, моторы делались в Одессе. «Анзани» итальянские - ужасная была гадость. А французские были «Ньюпоры». Эти были немножечко лучше. Потом у нас стали появляться отличные аппараты.
И штабс-капитан Макаров написал рапорт, чтобы меня откомандировали, потому что он выяснил, что евреев в авиационные войска принимать нельзя. Я должен считаться в автомобильной роте, а прикомандированным быть к авиации. Получается ответ, что ни в коем случае меня не отпускают и требуют, чтобы меня отправили обратно во Львов, так как я должен 15 дней отсидеть. Но Макаров был человек энергичный, ему нужно было показать Великому князю, что он имеет фотографическое дело, поэтому он подал рапорт начальнику корпуса.
Получился приказ от начальника корпуса, чтобы меня перевести. Я был там в начале в качестве прикомандированного от автомобильной роты. Когда прошло 6 месяцев, мне полагалось 5 дней отпуска, я должен был поехать в Киев. Совместили с моим отпуском некоторые поручения для отряда, в частности, покупка всех необходимых фотографических материалов, которых мне не хватало. Я за это время там развил большую фотографическую деятельность.
Приехал я в Киев вместе со своим большим приятелем поручиком Лейментовичем, который ехал в Одессу уже откомандированный от отряда, он был очень хорошим летчиком, как инструктор авиационной школы. Во Львове мы так обрадовались, что нашли баню, что решили раньше всего в баню пойти. Мы пришли в 10 часов утра, еще была закрыта. Мы условились встретиться в этой бане в 12 часов. А по глупости до 12 часов захотел пойти в свою роту повидать своих старых товарищей. И тут меня мой полковник Хомяков схватил, в карцер не посадил, но поднял на меня страшный крик, говорит: «Я вам запрещаю из роты выходить, больше я вас не выпускаю. Что это за безобразие, какие-то интриги, вас выводят, переводят. Это черт знает что». Он был известный хулиган в этом отношении, притеснял очень солдат. Может быть, меня как еврея еще больше, потому что он был очень правый человек.
Что пропало, то пропало, я иду в баню. Хотя мне только что запретили, я получил приказ, я ослушался военного приказа своего начальства. Иду в баню, говорю своему товарищу: «Слушайте, что случилось, какая драма», я чуть не плакал. Он меня называл Маршаки. «Слушайте, Маршаки, перестаньте плакать. Вы не имеете права идти, если вам начальство потом приказывает что-нибудь другое, вы обязаны слушать последнего приказа. Я ваш начальник, я вам приказываю ехать в Киев». «А если будут какие-то недоразумения?».
Так и случилось. Я поехал в Киев, там было очень приятное жилье. Я никогда не говорил, что я летаю, чтобы не беспокоить родителей. Вернулся обратно в роту уже с огромным количеством обоза, который я привез и по поручениям частным, и по казенным. Тут мне удалось развить такую фотографию, я много новых аппаратов привез, которых, вероятно, ни в одном отряде не было.
Кроме чисто авиационных фотографических разведок, в обязанность фотографов-наблюдателей входило снимать все события на ближайшем фронте. Тогда военных корреспондентов не было, и это выполняли фотографы авиационных отрядов. В моем распоряжении был автомобиль, я имел помощника, мы, когда не нужно было летать, объезжали фронт, особенно если где-нибудь что-то случалось, я привозил потрясающие снимки в смысле актуальности, иллюстрационных ценностей. Мне удавалось прибывать непосредственно после битвы, и я привозил снимки, на которые тяжело было даже смотреть. Эти снимки я воспроизводил в нескольких экземплярах: один полагалось отсылать Великому князю, один в штаб армии, один в Москву, в будущий военный музей, по одному всем офицерам и себе. Так что каждый снимок воспроизводился в 15-20 экземплярах.
Я стал таким известным лицом еще и по другим соображениям. Когда мы летали на разведку, по возвращении нужно было отослать снимок в штаб армии как можно скорее. Для этого приходилось высушивать негатив. А высушить можно было чистым спиртом. Значит, в моем распоряжении был чистый спирт, который выдавался за подписью начальника и моей. Без меня нельзя было получить чистый спирт. Мне для фотографий нужен был литр в месяц, а мы выписывали ведро в месяц. А ведро - это 40 литров. Так что я был не только знаменит тем, что хорошие фотографии делал, но и тем, что у меня водку можно было получить. Тогда же был сухой закон, водки в России не было.
Жилось мне хорошо до моей поездки в Киев, когда там меня полковник Хомяков зацапал, и я чуть было не застрял. По возвращении в отряд я все это рассказываю своему начальнику. Он говорит: «Это так нельзя оставить, надо вас перевести».
«А как же, - говорю, - вы меня переведете, я же еврей?» - «Вы не беспокойтесь, во всяком случае, я вас не отпущу». Через пару недель он мне говорит, что едет с докладом к Великому князю, так как он получает повышение и будет командовать не отрядом, а ротой. Он имел уже два Георгиевских креста. И он взял меня как шофера. Я его отвез к Великому князю, сижу внизу с помощником в автомобиле, его жду. Через пять минут спускается офицер: «Пожалуйте наверх, вас зовут к Великому князю». Вводят меня в кабинет. Я стою в такой панике, слова не могу вымолвить. Великий князь говорит: «Вы из Киева? - Да, Ваше Высочество. - Это ваш родственник - ювелир Маршак? - Так точно, Ваше Высочество, мой отец. - Ну, вы, знаете, отлично ведете свое дело!».
Он мне несколько похвал сделал и говорит: «Я сделаю исключение и переведу вас в авиационный отряд. Вы отныне будете считаться солдатом 12-го авиационного отряда, меняйте ваши погоны».
Тут моей радости не было границ.
- Какое у вас впечатление оставил Великий князь?
Александр Маршак: Он вообще был очень хороший человек, один из самых приятных был. Он, во-первых, был очень интеллигентный человек. Он был даже либеральный человек. Он был из тех, кто был против Николая Второго. Я потом был освобожден от военной службы по другим соображениям. Он жил в Киеве тогда, его штаб был переведен в Киев, он часто приходил в магазин, я с ним много разговаривал. Он хорошо относился к моему отцу, когда он приходил, его водили в отдельный кабинет, и он всегда звал меня тоже. Он был обаятельный человек, Александр Михайлович. Он не подчинялся всем правилам двора, он же женился морганатическим браком на княгине, я с ней тоже потом был знаком в Париже после его смерти, потому что его убили большевики во время революции, а ей удалось уехать. Он настолько был либеральным, что не считался ни с какими этикетами и пожертвовал своими привилегиями двора и женился на женщине, которую любил. Так что это уже показывает характер довольно либеральный.
Я почувствовал себя в отряде прочно, очень приятно. Жизнь была легкая и интересная, конечно. Опасности я не сознавал. Я начал первый раз понимать опасность, когда летчика, который улетел со своим наблюдателем, через 15 минут, как он улетел, мне пришлось снимать уже умершим. А мы с ним очень мило проводили время, очень милый человек был. Я был вызван, поехал в то место, где лежал разбитый аэроплан, и он с разбитой головой. Ужасное зрелище. Я снимал, и, конечно, на меня это производило большее впечатление, когда я приезжал и снимал чужие трупы. Когда не просто на них смотришь, а через объектив, когда задаешься целью хороший снимок сделать, это не производит такое впечатление, когда просто стоишь рядом и смотришь, потому что занят своей идеей, как это лучше снять, какую диафрагму, с какой стороны, как подойти, и забываешь о том, что снимаешь. А когда твой приятель лежал — это, конечно, было тяжело.
Через некоторое время мне случилось подвергнуться опасности, которую я не сознавал совершенно. Это было зимой в Карпатах. Мы поднялись с летчиком на 500 метров, вдруг я чувствую, что мы спускаемся, и не так, как всегда, а боком. Там было снега около трех метров, мы врезались в сугроб, был страшный толчок. Наблюдатель всегда сзади сидит. Тогда мы имели «Вуазены», аппараты военные из Франции. Это были бипланы, где гондола узенькая, длинная, так расположена, что спереди сидит летчик, у него эта гондола доходит выше колен, а я сзади. А сзади меня - мотор. И когда случился сильный толчок, меня выбросило из аэроплана между крыльями. Своей каской я порвал стальной кабель, который соединяет оба крыла, меня выбросило в снег, я отделался без единой царапинки. А у бедного летчика руки-ноги были перебиты.
Я страха не испытывал, потому что это все было неожиданно, я еще не понял, что падаю.
Все связано было теплым друг к другу отношением, привыкаешь.
- У вас не было никаких трений, неприятностей в связи с тем, что вы еврей?
Александр Маршак: Никаких. В отряде офицерство было интеллигентное во всех отношениях и более культурное, образованное. У меня никаких абсолютно не было. Единственное, что было только такое обстоятельство: после двух-трех полетов солдат получал Георгиевскую медаль. Тогда каждый полет считался подвигом. Я совершил 21 полет, но никакой медали не получил. Мне уже по тарифу полагалось чуть ли не четыре Георгиевских креста. А для меня это имело огромное значение. Еврей с университетским дипломом имел право жить где угодно в городах, имел право приобретать недвижимое имущество, но в деревнях не имел право. Считалось, что еврей на деревне не должен жить, что он будет там развращать крестьян, поэтому в деревню его пускать нельзя. А Георгиевский кавалер имел абсолютно все права, он был приравнен к православному, так, как если бы он крестился. И начальник тогдашний, которому перебило ноги, мы с ним были в страшной дружбе, он мне говорит: «Шурочка, вы на меня, наверное, сердитесь, что вас к медали не представляю». Я ему отвечаю: «Алексей Николаевич, вы знаете, как для меня это важно. Если вы считаете невозможным…» На что он говорит: «Если я вас представлю к Георгиевскому кресту, во-первых, вам его не дадут, а во-вторых, я буду иметь большие неприятности. И что бы я ни написал, найдут предлог, чтобы вам не дать. Я, откровенно говоря, уже наводил справки частные, могу я это сделать или нет, и, к сожалению, ничего не выйдет. Я вас очень люблю, но почему вы еврей?!».
Я тогда благодаря такой обстановке, мы все-таки так близко жили с опасностью, всюду видели смерть, я заинтересовался Евангелием, которое я до сих пор не знал. Стал очень увлекаться, не все понимал, в некоторых местах мне казались разногласия. Мой начальник был бывшим семинаристом, он это очень хорошо знал. Мы в свободное время часами гуляли и обсуждали, он меня учил, я его спрашивал. На этой почве у нас тоже дружба создалась большая. В Париже потом мы встретились, он был шофером такси. Умер в больнице. Моя жена каждый день к нему ходила, я был занят.
Такая жизнь в отряде меня совершенно поглотила, я чувствовал себя равным со всеми офицерами. Никакой разницы между нашим положением, несмотря на то, что я вольноопределяющийся-еврей, а они офицеры с чинами и другие вольноопределяющиеся, при мне сделавшиеся офицерами и получившие Георгиевские кресты за 2-3 полета. Но они сочувственно, скорее, ко мне относились, а не с каким-то недовольством или презрением. Я наоборот чувствовал себя каким-то героем, которому все сочувствуют.
- Какое было настроение среди молодого офицерства, летчиков, что касается политики, что касается того, что происходит в России?
Александр Маршак: Тогда еще не происходили события — это было в 1915 году.
- Скажем, что говорили офицеры о военных неудачах, например, кого они обвиняли?
Александр Маршак: Об этом не говорили. Стеснялись, может быть, друг друга, но за столом об этом не говорили. Я думаю, тогда еще, в 1915 году, не нарастало недовольство, не осознавали поражения. Тогда еще русская армия считала себя сильной. То, что временные отступления — это у каждой армии в разные периоды войны. Я ушел из армии, когда еще армия считала себя сильной, офицерство было очень хорошо настроено. Были недовольства и выражалась между собой ворчливость какая-то начальству за то, что не дают достаточно хорошего материала. Например, мы ждали с нетерпением, почему нам не дают аэропланов с пулеметами, когда уже у французов есть с пулеметами. Там в воздухе сражаются, а мы имеем только револьверы, немецкие маузеры. Так что, наоборот, недовольство было не против правительства от того, что ведут войну, но не дают нам хорошо вести войну.
Кругом нас были артиллерийские батареи, не хватало часто снарядов. Мы еще не понимали, что это не потому, что правительство не умеет создать снаряды, а потому что что-то такое случилось, не умеют достаточно работать. Только тогда началось создание земских союзов, городских союзов, военно-промышленных комитетов, которые стали организовывать производство орудий, снарядов на всех фабриках. Это организовало не правительство — это организовала буржуазия и промышленники, которые сначала отстранялись от работы, потом, когда правительство поняло, что оно само справиться не может, они им дали возможность это делать. Но мы на фронте всего этого не знали, и тогда этого еще не было организовано. Были недовольны тем, что не дают возможности достаточно хорошо воевать, что некоторые беспорядки, запаздывали. Фактических выступлений не было.
- А почему вы покинули армию?
Александр Маршак: Когда я второй раз приехал в отпуск, мне очень понравилась одна барышня. И я уже тогда был в форме летчика - черные брюки, шапочка специальная, кожаная куртка, погоны с пропеллером. Это такая амуниция, которая всех барышень побеждала. Я пять дней побыл и уехал назад. Когда мы были под Краковом, началось страшное отступление. Это отступление продолжалось два месяца. В Житомире мы сидели, абсолютно ничего не делали, жили в тюрьме. Голая тюрьма была выстроена, которая еще тогда не была передана в ведомство Министерства юстиции, она еще оставалась в ведении хозяйственном. Нам отдали эту тюрьму, мы там всем отрядом жили и ждали, когда нам пришлют новые аэропланы для того, чтобы снова идти на фронт. Эти аэропланы долго не приходили. И вот мы получаем приказ, что надо приехать в Москву летчику, чтобы познакомиться с новыми аэропланами, которые нам дадут. Этот летчик взял меня с собой. Он летал на французском аэроплане «Ньюпор». На «Ньюпор» мы сели, закрутились и упали. У меня всякие синяки и маленькая рана была, у летчика лоб был побит. И тут что-то случилось с моей грыжей. У меня грыжа была маленькая, я всегда носил бандаж. Но тут она вылезла наружу, очень больно стало. Пошел в госпиталь, меня сразу отпустили, я поехал домой.
- А сравнивая русскую авиацию того времени и немецкую, что вы можете сказать?
Александр Маршак: У немцев авиация была намного лучше. Мы совершенно случайно сбили с земли два немецких аэроплана. Весь отряд начал стрелять, и кто-то случайно попал в резервуар бензина. 150 человек стреляло, одна пуля попала. И они спокойно спустились на наш аэродром. Милые парни. Австрийцы.
У нас были такие рыцарские отношения. Это было в 1915 году. На Рождество, когда мы были в Австрии, они нам скинули корзину с подарками: коньяк, шоколад, пряники. Они низко очень спустились, никто и не подумал их трогать, запаковали это в солому, чтобы при ударе ничего не разбилось. А мы им посылали куличи, пасху. Если кто-нибудь из наших не возвращался, то на другой день нам скидывали записку, что с ним сделалось - убит, попал в плен или ранен. Часто даже было так, что от него самого письмо по-русски. Все это выполнялось очень аккуратно. У нас не было оружия, и даже если встречались в воздухе, руками приветствовали друг друга. Каждый выполняет свои обязанности.
И вот, когда мы сбили этот австрийский аэроплан, оба летчика спланировали на наш аэродром, и мы такой кутеж, такой пир с ними устроили! Мы их 24 часа от себя не отпускали вместо того, чтобы сразу отвести в штаб. Кое-кто из офицеров понимал по-немецки. Они нам рассказывали, что у них делается, и мы им рассказывали. Пили, ели, а на другой день чуть не целовались, когда отвезли их в штаб. Отношения тогда были совсем другие.
Таким образом, мы увидели их аппараты, насколько они лучше наших. Может быть, мы получали не последние модели французские, потому что уже тогда французская авиация была гораздо лучше немецкой. У нас были полеты всего на три часа, у них - на пять часов. Мы могли поднимать очень маленький груз: можно было взять бомбу в 25 кило, или две бомбы по 10 кило, или пять маленьких по 5 кило. Они могли брать бомбу в 45 кило. А, кроме того, когда они над нами летали, то планировали лучше нас, выше нас могли летать. Нам нужно было подыматься чуть ли не 40 минут, чтобы достигнуть высоты в 1000 метров!
Пока я жил в отряде, я домой не писал, что я летаю, я там жил будто бы только в качестве шофера. А то, что я занимаюсь фотографией, так это как любитель. И вот однажды фельдфебель должен был получить отпуск и ехать в Киев. Я ему дал поручение зайти к родителям и кое-что мне привезти. Он решил, что должен мне доставить удовольствие. А самое большое удовольствие - это выставить меня как героя. А родители думали, что раз фельдфебель, Сашенькин начальник, то надо его хорошо принять. И вот его усаживают за стол, дают ему водку, закуску, и он рассказывает, как я хорошо живу с офицерами, в полном тепле. А мать спрашивает: «А что, он летает?» - «Как же, они такие храбрые, они каждый день летают!». У моей матери сделался сердечный приступ, от которого она почти уже не оправилась. Она в 1917 году умерла. Это услуга, которую он мне оказал.
- Вы ушли из армии, попали в госпиталь, это было в каком месяце какого года?
Александр Маршак: Это я не точно помню. Во всяком случае, это было в 1915 году, вероятно, в октябре или ноябре.
- После этого вернулись в Киев?
Александр Маршак: Я вернулся обратно в отцовское дело и занял то место, которое оставил, когда ушел на войну.
Иван Толстой: С 1919-го года Маршак поселился во Франции. Он был одним из самых известных изгнанников в русском Париже. Ювелир, продолжатель семейного дела, коммерсант, общественный деятель, благотворитель, масон, обаятельный и открытый человек. Недаром именно его выбрал своим секретарем Федор Шаляпин. Обладая хорошим чувством юмора, Александр Осипович (Иосифович) понимал толк и в мемуарах и умел вспомнить и рассказать с отменным чувством.
Открыв ювелирный салон, он привлек к сотрудничеству нескольких талантливых мастеров – в частности, Роберта Линзелера (ценимого до сих пор) и одного из своих племянников - Грегуара. Русское искусство в двадцатые годы котировалось очень высоко, чему в немалой степени способствовал успех дягилевских балетов. Современники отмечали, что в дни русских постановок в парижской Опера изделия Дома Маршака расходились особенно успешно. Собственный уникальный дизайн он умело сочетал с русскими ювелирными традициями, в его вещах угадывалась некая сказка знаменитых постановок Дягилева. Посетители балетных сезонов видели в изысканных маршаковских изделиях – разноцветных веерах, брошах и ожерельях – как бы продолжение сценических декораций Бакста, Бенуа, Гончаровой. Вещи Маршака получили высокие оценки на салоне “Арт-Деко” 1925 года.
После Второй мировой войны Александр Осипович приглашает к содружеству художника Александра Диринжера и ювелира-часовщика Жака Верже, Совместно они восстанавливают салон Маршака в Париже, закрытый под гитлеровской оккупацией. В 1970 году пожилой Александр Маршак выходит из дела, но марка его Дома продолжается. Один из экспертов-искусствоведов так формулирует новую ювелирную концепцию: «Изделия для женщин должны дополнять природную красоту представительниц слабого пола, сливаться в единой гармонии со своими хозяйками. Используемые ювелирами при этом драгоценные камни могут быть вставлены в оправу головкой вниз, приобретая особый свет и оригинальный вид. Красота и эстетика, при таком подходе, выдвигаются на первое место и приобретают большее значение, чем природная чистота бриллиантов. Жак Верже возрождает также производство многочисленных настольных принадлежностей, таких как шкатулки, украшения для стола, ножи для разрезания листов бумаги, лупы, сохраняя и развивая фамильные традиции. Это помогает парижскому “Дому Маршака” завоевать уже не только Европу, но и Америку. В свое время, ему отдавала предпочтение в выборе драгоценностей Жаклин Кеннеди. Если Иосиф Маршак был одним из любимых поставщиков императора Николая II, то мастерская Жака Верже становится “придворной” у короля Марокко Хасана II.
Примечательно: хотя салон Маршака официально закрыл свои двери в 1988 году, известность этой марки нисколько не принизилась. Фамилия “Маршак” в ювелирно-антикварной среде - эталон высшего мастерства. Купить “Маршака” считается большой удачей.
В 1975 году Александр Иосифович попал на парижской улице под машину и погиб за неделю до своего 83-летия.