Иван Толстой: В эфире программа «C'est la vie». У микрофона Иван Толстой. Непериодические разговоры с Андреем Гавриловым. Здравствуйте, Андрей.
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван.
Иван Толстой: Сегодня мы договорились поговорить о двух вещах. Во-первых, скончалась одна из сестер Берри, так сказать, последняя. А во-вторых, в Москве закончилась ярмарка интеллектуальной книги Нонфикшн, 16 по счету, и как всякая ярмарка она оставляет огромное количество ярких и разнообразных впечатлений, и хороших, и разных, что называется. С чего начнем, Андрей? Наверное, давайте вспомним классика поп-культуры сестру Берри.
Андрей Гаврилов: Сестру Берри? Давайте вспомним сестер Берри, хотя младшая сестра умерла очень давно, почти 40 лет назад, так что можно сказать, что дуэт сестер Берри как единица поп-культуры прекратили свое существование бог знает когда.
Иван Толстой: Но земное только существование.
Андрей Гаврилов: Клэр Берри, старшая сестра, которая пережила свою младшую сестру, скончалась совсем недавно, чуть больше недели назад. Я думаю, что прежде, чем что-то о них говорить, давайте послушаем какой-нибудь из их хитов. Уже в то время, кстати, когда они пели, слово «хит» существовало, и они спокойно совершенно его примеряли и применяли к своим записям, наверное, продолжали бы так делать, кстати, если бы волна битломании, которая шла по пятам за ними в Америке, не смела их полностью с какого-то постамента идолов и практически всех остальных в это время.
Иван Толстой: Я хочу вас остановить — давайте же слушать.
Андрей Гаврилов: Что вы будете слушать, выбирайте.
Иван Толстой: Что-нибудь супер-пупер классическое - «Хаву нагилу».
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, расскажите, пожалуйста, как знаток всего музыкального, всего певучего, об этом феномене, об этих невероятных, заводных сестрах, даже не верится, что они пели в 1950-е годы такие песни и так это было аранжировано. Может быть, вы меня поправите — это более поздние какие-то аранжировки? Что за феномен, откуда они вообще взялись? Есть ведь большое у слушателей подозрение, что их корни, как всегда, из России.
Андрей Гаврилов: Корни их из России, скорее, из Украины. Отец их родился в Киеве, мать родилась в Вене, встретились они, если мне память не изменяет, в Нью-Йорке, поженились, и у них родились две девочки. Эти две девочки, которые потом стали известны под именем Сестер Берри, в общем-то не очень помышляли о какой-то музыкальной карьере. Вернее, если старшая сестра Клэр действительно хотела играть, хотела петь, заставила своих родителей потащить ее на какой-то очередной даже не городской, а районный конкурс талантов, которых проходит во всем мире, в том числе в Америке, миллион чуть ли не каждый день, то младшая сестра отнюдь не стремилась становиться певицей и была резко против того, чтобы вообще ей что-то указывали, куда ходить, где репетировать, что учить. И только потому, что к тому времени потребовалась певица, чтобы из одной сестры Берри был создан дуэт сестер Берри, то есть они все еще были дети и подростки, но просто потребовалось заменить одну из уезжавших из того района певицу, и было сказано, что платить будут 5 долларов — это бешеные деньги были, 5 долларов, конечно, помогли сломить сопротивление младшей сестры. К тому же старшая сестра Клэр настояла, чтобы у уезжающей семьи из этого района Нью-Йорка забрали перед отъездом пианино, которое ставить было некуда и везти было не на чем и не на что, такая немножко сказочная история, но пианино в доме, старшая сестра, которая уже пробует петь, 5 долларов, которые светят как солнце на горизонте, разумеется, так все и началось.
Иван Толстой: С чего они начинали, какой у них был репертуар — идишский?
Андрей Гаврилов: Нет, самое первое, что пробовала петь старшая сестра, — это было все подряд. Это были, конечно, идишские песни, это была, как мы сейчас говорим, попса, попса того времени, которую она слушала по радио, потому что приемник, или, точнее, радиоточка в доме была. Это то, что она слышала на улицах, а на улицах в том месте, где они жили, это был Ист-Сайд — район эмигрантов, не поправляйте меня, что вся Америка страна эмигрантов, это район недавних эмигрантов, где были евреи, поляки, где были выходцы из Литвы, Румынии, России, то есть это была смесь языков, смесь культур, и оттуда и пошла музыка, которая потом постепенно стала характерным почерком для Сестер Берри.
Это не совсем идишская музыка, язык идиш чаще всего, но музыка другая. Конечно, им помог аранжировщик, вы не зря обратили внимание на аранжировки. С самого начала их песням попытались придать некоторую джазовость, так сказать, не в смысле импровизаций, они мало импровизировали, мы слушали сейчас «Хаву нагилу», «Хава нагила» разных лет звучит примерно одинаково в их исполнениях, не считая того, что голоса немножко менялись. Джазовость была именно в том, что из простых песенок аранжировщик попытался сделать джазовые миниатюры. Вот, судя по всему, это ему удалось, потому что этим именно, а отнюдь не звездными голосами, хотя голоса у них очень приятные, они сливаются очень хорошо, высокий и низкий голос, тем не менее, именно этим, очевидно, они привлекли внимание слушателей.
Иван Толстой: Какая песня вывела их на определенную высоту того времени?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, как ни странно, это была песня, имеющая, нет, не русские, не российские, не отечественные, скажем так, наши корни — это «Тум-балалайка», знаменитая, известнейшая «Тум-балалайка», которая вдруг зазвучала немножечко не так, как она звучала на еврейских посиделках, на еврейских свадьбах, чуть-чуть что-то изменилось.
Иван Толстой: Темперированная она прежде всего была, как все их песни. Темперированный клязмер.
Андрей Гаврилов: Почти клавир. Это тоже заслуга Абрама, как хотите, Эльштейна, Эльстина, Эльстайна, называйте в зависимости от того, какую часть его крови вы хотите подчеркнуть — еврейскую, американскую, кровь выходцев из России, но, короче говоря, именно он аранжировал песни так, что они стали звучать, как я только что сказал, чуть-чуть по-другому. Вот смотрите — та же «Тум-балалайка».
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, вы сказали о том, что продолжительность музыкального успеха Сестер Берри была не такой уж долгой, потому что их вытеснили «Битлз».
Андрей Гаврилов: Нет, ничего подобного, Иван, значит я неправильно сказал. Звездность и нахождение на авансцене в огнях рампы, супер-звездность, они действительно чуть-чуть закончились из-за того, что битломания рок-культуры как все смела и перетащила одеяло на себя. Но это отнюдь не значит, что они перестали пользоваться популярностью, любовью и так далее, они были и остались супер-звездами.
Иван Толстой: То есть это не то, что четверо молодых людей вытолкнули двух девушек со сцены в оркестровую яму?
Андрей Гаврилов: Нет, так впрямую не было. Может быть, им за кулисами не давали выйти, держали за руки, мешали, нет, впрямую такого не было.
Иван Толстой: Хорошо, и все-таки, сколько продолжался этот звездный высший сладкий момент до того, как появились битлы?
Андрей Гаврилов: Сколько они пели до «Битлз»? Вы знаете, я даже не могу вам сейчас сказать толком, потому что они пели практически всю жизнь. Клэр начала петь, а Клэр сейчас умерла, ей было около 90 лет, значит, считайте, она родилась где-то в 1924-25 году, по-моему, в 1924. Она начала петь, когда ей было чуть больше 9 лет.
Иван Толстой: Хватит, пора уже.
Андрей Гаврилов: По местному радио, которое они слушали, передавали песни, и это отдельно было выделено, на стихи Германа Яблокова — это были знаменитые «Папиросы» и «Бублички». Они это слушали, она начала это петь, потом подтащила за собой младшую сестру. Считайте, у вас с арифметикой лучше, чем у меня, сколько это было до битломании, которая в Америке началась в 1964 году.
Иван Толстой: В 1950, значит, Клэр было 25-26, абсолютный должен был быть успех уже тогда.
Андрей Гаврилов: Был, конечно.
Иван Толстой: Я же помню на пластинках именно 1950-х годов они уже такие взрослые девушки.
Андрей Гаврилов: У них были более ранние записи еще под другим именем. Настоящая их фамилия была Бейгельхейм, под этим именем, по-моему, они успели выпустить пару пластинок прежде, чем в свете грядущей славы все-таки они заменили фамилию на Берри, что привычнее и легче не только для слуха, но и для тех радиоведущих, которые объявляют. Потому что одно дело произносить долго и уныло, зритель выключит радио и уйдет смотреть футбол, нет, еще не было телевидения, но уйдет слушать что-нибудь другое. Надо было что-то такое броское, хлесткое, чтобы тут же запоминалось — так родились Сестры Берри.
Иван Толстой: Какую еще песенку послушаем прежде, чем обратимся к другим сегодняшним темам?
Андрей Гаврилов: Давайте послушаем Bei mir bistu shein.
Иван Толстой: Да, это знаменитая песня. Ее поют, конечно, не только они.
Андрей Гаврилов: Ее поют все.
Иван Толстой: И сестры Эндрюс.
Андрей Гаврилов: Кстати, вы знаете, недавно на исполнение Сестер Берри был снят новый клип, он был снят в двух вариантах — это очень смешная история. Я не знаю, кто это был, это были современные ребята, они сняли клип на современное исполнение этой песни, он очень хороший, но клип и клип, и сняли, наложив современный видеоряд на исполнение Сестер Берри. И вот этот неожиданный контраст, конечно, заиграл другими красками. Это было очень здорово, в интернете он есть, его можно посмотреть. Пока мы слушаем Сестер Берри.
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, так случилось, что оказавшись вместе в Москве, и уже не первый раз, мы с вами отправились на ярмарку «Нонфикшн», 16 по счету, которая проходила в российской столице в Центральном доме художника на Крымском валу. Ваши первые впечатления?
Андрей Гаврилов: Первые впечатления глубоко положительные, потому что ярмарка стала компактнее, и как мне показалось, стало намного меньше тех, наверное, очень уважаемых людей, но все-таки производителей календариков, православных кулинарных книги или не только православных, всяких книг, как разгадать сон, чтобы приворожить к себе любимого, и так далее. Мне показалось, что то ли на прошлой, то ли на позапрошлой ярмарке их было много и, честно говоря, появилось подозрение, что «Нонфикшн» чуть-чуть скатывается в ту же пропасть, куда, с моей точки зрения, скатилась Московская международная книжная ярмарка, где от такого рода печатной продукции просто невозможно уже отбиться. Но, слава богу, на этот раз этого практически не было. А то, что было, в общем было сделано на достаточно высоком, по крайней мере, профессиональном типографском уровне, что в общем-то не вызывало рвотных позывов, прошу прощения. Это у меня было первое впечатление.
Второе впечатление, но это именно впечатление, понятно, что на ярмарке можно провести все четыре или пять дней, наверное, четыре, потому что на пятый день уже начинают собираться издательства, с утра до вечера все время ходить, что-то новое отыскивать. Но если именно говорить о впечатлении, мне показалось, что стало меньше стихов. Интересно, то ли потому, что они стали менее заметны, и издательства их не ставят на первые полки, на самые видные полки, или их стали меньше издавать.
Иван Толстой: Или просто все стихи написаны уже.
Андрей Гаврилов: Или все, дальше ехать некуда, действительно. Но, честно говоря, были хорошие сборники стихов, я не хочу, чтобы нас тут же поймали за руку и говорили: нет, а как же, вот Пушкин, вот Фет, вот Данте, вот Иванов, Петров, Сидоров. Да, конечно. Но общее впечатление у меня сложилось, что стихотворных сборников стало поменьше.
Затем мне показалось, что стало поменьше учебной литературы. Мы с вами прошли детский этаж, так сказать, там было очень много книг для детей самых разных, наверное, и хороших, и плохих, но именно учебной литературы, не в смысле учебник для 2 класса, а в смысле книги, которые могут чему-то ребенка научить не в духовном смысле, а в практическом, я не заметил. Если раньше на каждом шагу была «Занимательная арифметика», Перельман издавался тоннами, «Занимательная физика», «104 000 опытов, или Как подорвать любимую бабушку», все, что угодно, мне показалось, что на этот раз эта литература практически не была представлена, хотя, повторю, может быть, в нужный момент я голову повернул в ненужную сторону.
Иван Толстой: Возможно. Я смотрел в противоположную, я как раз увидел серию «Психология, математика, лингвистика за 30 секунд». Это скорее даже не учебная и не детская, а это приключение для взрослого ума, который знает, что такое эта учебная дисциплина и ему забавно поиграть в игру «Дисциплина за 30 секунд».
Андрей Гаврилов: Да, я видел примерно то же самое - «Как обсуждать фильмы, которые никогда не видел, и не выглядеть при этом дураком».
Иван Толстой: За 30 секунд можно успеть не выглядеть дураком. Когда с вами гуляли по детскому этажу, там был огромный отсек, такая кишка, где были выставлены виниловые старые пластинки, не знаю, может быть, новые тоже. Не там ли вы вспомнили о смерти Клэр Берри?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я, наверное, вспомнил не там, но то, что там меня это подтолкнуло к этому разговору, конечно. Там были пластники, которые были изданы давно, были новоделы. Мы с вами вместе же посмотрели на пластинку «Битлз», сделанную абсолютно как старую 1964 года, но уже напечатанную в наше время. По-моему, мы несколько обидели продавца, что тут же заорали, что это новодел, и гордо от нее отошли. Там были пластинки наших исполнителей, изданных за рубежом и мало нам известных. Например, пластинки Окуджавы, пластинки Высоцкого, по-моему, кстати, не парижская, а чуть ли не корейская, у него выходили пластинки, скорее, после смерти. По-моему, что-то Аллы Баяновой, тоже не российского издания. Такие пластинки там были представлены. Разумеется, в этом же ряду должен стоять и винил Сестер Берри.
Иван Толстой: Что еще интересного на ярмарке? Мне повезло найти там, например, книжку Ирины Уваровой «Даниэль и все, все, все» - это известное петербургское издательство Ивана Лимбаха. Ирина Уварова — это вторая жена и вдова Юлия Даниэля, поэта и переводчика, друга Андрея Синявского. Книжка воспоминаний, в которой есть и Окуджава, и, конечно, сам Даниэль, и есть там Михаил Бахтин, Аркадий Беленков, ее поездки, театральные всякие интереснейшие сюжеты. Ирина Уварова работала в 1960 годы в журнале «Декоративное искусство» и, надо сказать, что поучаствовала в некотором интересном, симпатичном, но опасном заговоре. Дело в том, что Андрей Синявский присылал из лагеря письма своей жене Марии Розановой, а та перестукивала их на машинке, убирала какие-то личные, интимные обращения и какие-то перебивки, которые Синявский использовал для того, чтобы затушевать, смазать картину и не было видно, что это эссе на историческую или искусствоведческую тему, перестукивала, ставила свое имя и отдавала подружке Ирине Уваровой в журнал «Декоративное искусство СССР». И в те самые дни и месяцы, когда Андрей Донатович сидел в советском лагере, в Дубравлаге, его статьи выходили в Москве в журнале «Декоративное искусство СССР».
Андрей Гаврилов: Мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь написал статью, может быть, она написана, но мне не попадалась, о том, как в эти мрачные годы функцию «Нового мира» или других толстых журналов на себя неожиданно взяли издания, которые вроде бы нельзя было в этом заподозрить, в такой подрывной деятельности. Например, «Химия и жизнь», долгое время любимый журнал технической, может быть не только технической интеллигенции. «Декоративное искусство».
Иван Толстой: «Химия и жизнь» чуть позже — 1980-е.
Андрей Гаврилов: Я говорю в принципе. Журнал «Детская литература» вдруг ни с того, ни с сего печатает эссе Цветаевой, когда ничего, пустыня, фамилия не запрещена, но не упоминаема, вдруг эссе Цветаевой вылезает.
Иван Толстой: А вы помните, как впервые появился в СССР, не совсем впервые, но, скажем, это запомнилось всем и все радостно замолчали в испуге (не дай бог начальство поймет, - Набоков, отрывок из «Защиты Лужина»? Большой, хороший абзац появился внутри мемуаров Льва Любимова в журнале «Новый мир» в 1957 году.
Андрей Гаврилов: А вот позже, много позже в «Иностранной литературе» в статье Андрея Вознесенского о переводах Пастернака есть такой абзац: «А вы помните, какого он нам подарил «Гамлета»: «Гул затих, я вышел на подмостки». Цензура, естественно, решила, что это перевод Шекспира, никто не дернулся, что это стих из «Доктора Живаго».
Иван Толстой: Да, были такие приемчики, были умельцы. Но я продолжу. Книжка, которую я вымечтал, я всегда искал в разделах по искусству в букинистических магазинах альбомы с исторической живописью, скажем, с русской исторической живописью или с западноевропейской.
Андрей Гаврилов: «Иван Грозный убивает своего сына» вам мало.
Иван Толстой: Мало, конечно, я хотел, чтобы все всех убивали и в общем это сопровождалось каким-то комментарием или вариантами картин. Меня интересовал исторический сюжет на полотне. И тут чудный, обожаемый историк Евгений Анисимов в Петербурге, оказывается, много лет делал такую книгу. Надо сказать, что Евгений Анисимов преподает в Академии художеств, он преподает живописцам, графикам, искусствоведам и так далее, и свои исторические примеры он все время иллюстрирует теми или иными книжками, а брать эти книжки на лекцию ему страшно удобно, потому что при входе в Академию художеств на набережной Невы у египетских сфинксов маленькая лавка искусствоведческая, он берет альбомчик и идет с ним на лекцию, говоря: «Через полтора часа я вам верну».
Андрей Гаврилов: Его знают немножечко.
Иван Толстой: Его немножко знают. И вот он наконец выпустил книжку под названием «Письмо турецкому султану: Образы России глазами историка». На ней стоит странная дата - 2013 год. Я не знаю, может быть она, конечно, выпущена в 2013 году.
Андрей Гаврилов: Вы не обижайтесь, Иван, но в цифрах 2013 ничего странного нет.
Иван Толстой: Цифры вполне традиционные и достойные, они уже осенены ветром и тенью истории. Но все-таки, неужели эта книжка вышла больше, чем год назад? Я ее никогда не видел. Короче говоря, она мне попалась вчера. И вот эта книжка и есть то собрание живописных полотен на русские исторические темы, где Евгений Викторович гуляет по буфету и рассказывает историю этой картины, историю тех фигур, которые изображены, одежду, в которой они одеты, соответствует это исторической правде или не соответствует. Причем, он сразу оговаривается, что он не сталкивает художественную правду и историческую, нет, он показывает, как они могут сосуществовать. Вот здесь правда художественная, а он дает параллельно правду историческую, оказывается, что объем от этого только увеличивается. Это и само «Письмо турецкому султану», кто стоит, сидит, кто хохочет и так далее, что же они, собственно говоря, этому султану писали. Это и картина Перова о суде, скором и неправедном суде Емельяна Пугачева, вошедшего в очередную станицу, в очередной город.
Кстати, очень интересно, я успел некоторые очерки прочесть, Перов написал свою картину по пушкинской «Капитанской дочке». А почему он взял ее за основу? Потому что, когда он писал портрет Владимира Ивановича Даля, Даль ему, сидя и позируя, сидеть-то скучно, он с художником разговаривал, он рассказывал ему, как это он возил Пушкина под Оренбург и показывал ему, где что, рассказывал, как дело было. Перов смеялся этим деталям, и взял «Капитанскую дочку» и свою живопись как бы положил на текст пушкинской повести. Получилось, что смотря теперь на картину, мы прочитываем ее еще и глазами читателя Пушкина. Исключительно интересно. И неправда перовской картины, и ее развитие, и то, какая была экспозиция в первом варианте, втором, третьем, а писал он ее на протяжение многих лет, всё в кассу, что называется, все работает на углубление, на увеселение этой истории.
А Евгений Анисимов отличается от других академических историков именно тем, что у него и правда факта, и очарование изложения. Вот эту книжку я купил и буду теперь долго наслаждаться.
Андрей Гаврилов: Ну вот, придется, чувствую, ее искать, потому что я ее не увидел на ярмарке.
Иван Толстой: А сейчас я, если позволите, хотел бы тоже предложить, пользуясь правом соведущего, и для того, чтобы разбить посередине книжный разговор, одну песню Сестер Берри. Давайте послушаем в их исполнении «Очи черные».
(Песня)
Андрей Гаврилов: Вы привели в качестве удачного примера книг, которые вы нашли, книгу Ирины Уваровой, а я хочу на это ответить тем, что я с восторгом купил книгу, изданную Людмилой Улицкой, которая называется «Поэтка. Книга памяти Натальи Горбаневской».
Иван Толстой: Как-то даже странно: «Поэтка» - это как Маяковский говорил: Ахматкина.
Андрей Гаврилов: Нет, когда Горбаневскую спросили, как ее называть — поэт или поэтесса, он сказала, что больше всего ей нравится польское слово «поэтка», и так оно и осталось. Это книга с текстами и самой Горбаневской, и Улицкой, и Бродского, и всех, всех, всех, кто имел какое-то отношение к судьбе, к жизни Натальи Горбаневской. Воспоминания о ней, очерки о ней, большая толстая роскошная книга. Я понимаю, что слово «роскошная» к такой тематике плохо подходит, но она прекрасно издана и действительно она производит впечатление, вот если бы мы с вами перенеслись, слава богу, что мы этого не можем, чуть-чуть лет на 20 назад, книга такая не очень выделяется из общего потока полиграфическими изысками, но лет 20 назад мы бы сказали: какая роскошная книга. Нет, там нет никакого матерчатого переплета, нет ляссе, нет картонной коробки, она просто издана с любовью, замечательная, хорошая книга.
Иван Толстой: Не могу не сказать о книжке Анджело Мария Рипеллино под названием «Магическая Прага».
Андрей Гаврилов: Если бы вы не сказали, то сказал бы я, Иван, деваться вам было бы некуда. Так что говорите, говорите.
Иван Толстой: Переводчики думали, как ее назвать в русском переводе, - «Магическая Прага» или «Волшебная Прага», правильно и то, и другое. Просто для меня «волшебная» означало бы больше сказочное, больше вымышленное и, наверное, такую книгу нельзя было бы презентовать на ярмарке «Нонфикшн», так что «магическая» может быть, и вернее. Эта книга уже классика, она сама по себе памятник истории, культуры, вдохновения и политической жизни. Дело в том, что Анджело Мария Рипеллино, переводчик с русского языка на итальянский, славист, приезжал с конца 1950-х годов в Советский Союз, в Москву, он был знаком и с Пастернаком, с Андреем Вознесенским, с Евгением Евтушенко, со многими поэтами и прозаиками той эпохи. Он стал сперва персоной нон грата в Советском Союзе, визу ему перестали давать уже в 1967 году, когда он написал статью в защиту письма Солженицына Съезду писателей, где показал, какова атмосфера на самом деле в советской культуре, а затем через год он стал еще раз персоной нон грата, но только уже в Чехословакии. Потому что оккупация Чехословакии как раз происходила у него на глазах, он был корреспондентом какого-то итальянского периодического издания и рассказал, что там было к чему.
И вот, удалившись в свою Италию, он сел в своем кабинете, обложился книгами о Праге, которую он прекрасно знал - потому что он был еще и богемистом, то есть специалистом по чешской литературе, и жена у него была чешка. Чешская культура была ему близка, он много бывал в Праге и хорошо ее знал, исходил всю своими ногами. И вот он сел, обложился книгами, старыми гравюрами на пражские сюжеты и написал книгу «Магическая Прага». Это книга о последнем полутысячелетии Праги. Из полного тысячелетия он взял вторую половину, которая была связана с мистикой, мистика пражская, пражское волшебство, пражская магия и алхимия пошли от знаменитого Рудольфа Второго, императора, который был несколько ку-ку, а некоторые говорят, что и совсем сумасшедшим.
Андрей Гаврилов: Да ладно, просто он был магом.
Иван Толстой: И волшебником. И он зародил эту традицию, которая страшно прижилась в камнях, закоулках и туманах Праги.
Андрей Гаврилов: Не было бы Рудольфа, не было бы Кафки.
Иван Толстой: Конечно же. Он породил всех на самом деле, этот полубезумный и восхитительный император. И вот Анджело Мария Рипеллино написал книгу о том, как живет магия в Праге. Удивительно интересно - и как энциклопедический справочник, и как вдохновенная поэзия, и как путеводитель по литературе, живописи, архитектуре, скульптуре. Причем, Рипеллино показывает, что магия жива до сих пор, она доступна каждому, кто готов играть в эту историко-поэтическую игру. Очень рекомендую: Анджело Мария Рипеллино, теперь и на русском языке, «Магическая Прага», московское «Издательство Ольги Морозовой».
Андрей Гаврилов: Если вы не возражаете, теперь я назову несколько книг, которые не просто привлекли мое внимание, но и, к сожалению, способствовали уменьшению жилой площади у меня дома и уменьшению денег в моем кошельке. Первое страшнее, конечно, чем второе. Во-первых, я знаю, что вы меньше обращаете внимания на переведенные книги, на переведенную художественную литературу, поэтому сразу хочу сказать, назвать две книги, которые я тут же бросился покупать. Одна из них — это книга Нобелевского лауреата 2012 года Мо Яня. Я читал его «Страну вина» до этого и считаю, что это величайшее проведение.
Иван Толстой: А он мог бы, между прочим, свои книги издавать просто: Янь. «Мо».
Андрей Гаврилов: Новоизданный роман называется «Устал рождаться и умирать» - это уже третий или четвертый экземпляр, который я покупаю, потому что я его покупаю в магазинах, приходят друзья, знакомые, родственники и с радостными криками «ой, мы не видели», забирают и, разумеется, не отдают. Раз не отдают, я могу сделать вывод, что, наверное, роман неплох. Я не могу себе представить, что они сразу его выбрасывают с балкона вниз.
И роман «Щегол» Донны Тартт, роман, который, как пишет американская критика, продолжает традицию больших американских романов, он действительно большой, там более 800 страниц. Но кроме этого все пишут, что это действительно событие в американской литературе, очень хорошо, что наконец-то роман, по-моему, больше года переводчица работала над переводом, издательство работало над изданием этой книги, наконец-то этот новый роман Донны Тартт у нас появился. Хотя ни одного романа другой Донны, моей любимой Донны Леон, которая пишет о Венеции в детективной форме, но на самом деле пишет роскошную, великолепную энциклопедию жизни в Венеции, никакой новой Донны Леон я, к сожалению, не нашел.
Иван Толстой: Кстати, о Венеции. Краем глаза я заметил книжку какого-то итальянца, по-моему, мужчина автор, - тайны, легенды, мифы Венеции, не история Венеции, а прогулки по таинственным местам.
Андрей Гаврилов: Наверняка. Каким еще может быть город, где по улицам, простите, ходил Казанова хотя бы и где маска была частью такого же туалета ежедневного, как какая-нибудь шляпа или башмаки. Кроме того, мне кажется, большим событием можно считать выход наконец-то «Черной книги». Напомню, ее полное название, хотя здесь надо сделать маленькое допущение, все-таки это название, которое должно было украшать титульный лист советского издания 1947 года, «Черная книга о злодейском повсеместном убийстве евреев немецко-фашистскими захватчиками во временно оккупированных районах Советского Союза и в гитлеровских лагерях уничтожения на территории Польши во время войны 1941-45 годов» или просто «Черная книга», как ее знает весь мир, под редакцией Гроссмана и Эренбурга. Они действительно были составителями издания этого тома, над книгой работали довольно много людей, и Виктор Шкловский, и Маргарита Алигер, и Каверин, и Фраерман («Дикая собака Динго», помните?), и много других. Когда я услышал, что происходит сбор денег на издание этой книги, было написано, что наконец-то впервые она у нас будет опубликована, честно говоря, я растерялся: я был абсолютно уверен, что «Черная книга» у нас издана.
Иван Толстой: Я тоже был уверен. Просто мне казалось, что наверняка в каком-нибудь кастрированном виде.
Андрей Гаврилов: Потом я понял, в чем дело: она была издана на русском языке в Вильнюсе в 1993 году.
Иван Толстой: И без упоминания слова «евреи».
Андрей Гаврилов: Нет, она была издана, когда Вильнюс уже был вроде бы независимым, но еще общее пространство и книжное, и экономическое нас объединяло, книга тут же появилась на прилавках, она была. Но она была, разумеется, в очень резко сокращенном виде, не так издана, как эта. Эта книга издана с иллюстрациями, которые были подобраны, с фотографиями, большой черный том. И то она не вся, потому что, как сказали мне на стенде, готовится, они хотели успеть к ярмарке, но не успели, готовится дополнение «Неизвестная «Черная книга» - это те материалы, которые дополняют этот том. Книга должна была выйти, повторяю, в 1947 году, ее издание поручили Антифашистскому еврейскому комитету, который был позже, по-моему, весь поголовно расстрелян.
Иван Толстой: Кроме одного человека, кажется.
Андрей Гаврилов: Книга так издана и не была. И честно говоря, мне немножко обидно, что пришлось собирать деньги на это издание, и что не функция государства была выделить необходимую сумму в течение секунды, как только об этом зашел разговор, чтобы эта книга была издана массовым тиражом и была во всех библиотеках и во всех книжных магазинах.
Иван Толстой: Спуститесь на землю, Андрей Юрьевич. Государство выделит хоть одну копейку.
Андрей Гаврилов: Государство — это мы, тем не менее. Поэтому это, значит, наша вина. И при этом радостно, что меньше, чем за три месяца, была собрана необходимая сумма, и глубоко оскорбительно, что ее пришлось собирать — вот мое ощущение. Кстати говоря, рядом с ней на полку я хочу поставить книгу, которую выпустило издательство «Агей Томеш».
Иван Толстой: Что-то венгерское.
Андрей Гаврилов: Нет, это московское издательство, которое издает очень хорошие книги, как правило, очень хорошего типографского качества, очень много альбомов. Но на этот раз они выпустили книгу, подготовленную «Мемориалом», она называется «Папины письма. Письма отцов из ГУЛАГа детям», письма детям с рисунками. В книге помещены фотографии, рисунки, которые отцы, надеясь, что все-таки скоро они выйдут, рисовали детям: вот смотри, так выглядит гриб-сморчок. Они пытались учить детей чему-то, продолжать быть отцами. Книга производит страшное впечатление. И то, что она издана, очень забавно пишут издатели, почему именно отцы, а не матери: потому что, во-первых, их меньше осталось, несмотря на то, что женщин сажали точно так же, как мужчин, и тем не менее, все-таки мужчин расстреливали чаще. А во-вторых, наверное, потому что что-то есть в отцовстве, прерванном отцовстве, что пробуждает совершенно неожиданные чувства в душе человека, в душе мужчины, и он пишет письма, которые в обычной жизни он даже бы не проговаривал вслух, ну сделал уроки и сделал, я утрирую, конечно. То, что в реальной жизни мы как отцы даем по капельке, может быть каждый день, но по капельке, то тут ограничения на переписку, точно зная, что твои письма прочтут, и так далее, неожиданно приобретает совершенно другую форму вот это отцовство. Книга получилась очень пронзительная и, с моей точки зрения, очень страшная. Но прекрасно, что она издана. Повторяю, она называется «Папины письма. Письма отцов из ГУЛАГа детям». Издательство «Агей Томеш» в рамках издательской программы международного общества «Мемориал». Кстати, предисловие снова Людмилы Улицкой. Тираж не указан, но я надеюсь, что он достаточный для того, чтобы ее могли купить все, кто хочет.
Иван Толстой: Памяти Сестер Берри. Все-таки мы должны дать еще какую-то песню, очень мне они нравились и в годы моей юности, и нравятся до сих пор.
Андрей Гаврилов: Наверное, интересно было бы послушать песню, которая не столь известна, по крайней мере, в их исполнении, и может быть не столь характерна для них. Потому что если для нас Сестры Берри, для нас, кстати, и для Израиля — это прежде всего песни на идише, это обработки еврейских мелодий, а возьмите любой западный источник, и там будет написано «джазовые певицы», но в их широком понимании джаза. Они действительно записывали песни и из мюзикла «Кабаре», они записывали песни из репертуара рок-н-ролла, более медленные, Элвиса Пресли, они записывали то, что хотели. «Скрипач на крыше» - они пели оттуда песни. Но в том числе они пели и действительно джазовые мелодии, и не только «Чай на двоих», который мы знаем, очевидно, в обработке Шостаковича лучше всего, они пели знаменитую песню «Мисти», написанную Эрлом Гарнером, великим пианистом 1950-х годов, у которого, как говорили, был легкий дефект физиологический, я об этом читал, я, к сожалению, не могу подтвердить, так это или нет: у него левая рука чуть-чуть отставала от того, что ему казалось она играет. И поэтому синкопирование, которое получалось совершенно для него самого, может быть, неожиданно, ни для кого больше не характерно, почему Эрла Гарнера, как правило, даже люди, не очень хорошо знающие джаз, узнают мгновенно — потому что такого почерка больше нет ни у кого. Но это бог с ним, главное, что он автор мелодии «Мисти», которая вошла в число вечнозеленых, вечно популярных мелодий такого мейнстримного джаза. «Мисти» в исполнении Сестер Берри.
(Песня)