Лидия Стародубцева (историк культуры, профессор Харьковского национального университета имени В.Н.Каразина):
Согласитесь, сегодня, в обманчивом взгляде через призму столетий, такими поэтичными кажутся слова: война гвельфов и гибеллинов, борьба «белых» и «чёрных» гвельфов, конфликт гугенотов и католиков. В сравнении с этим лексикон современной российско-украинской войны, хотя, возможно, и не лишен своего рода романтизма, но при этом представляется окрашенным каким-то чудовищным черным юмором. Выражение «война укропов и ватников» нелепо, едва ли не сюрреалистично. А слова «колорады» и «сепары» наполнены не просто мрачноватой иронией понижающих метафор, но и каким-то странным отголоском смеховой стихии карнавальной культуры. Я уж не говорю о пресловутых «бандерах».
Пожалуй, за полстолетия мирной жизни украинский и русский языки изменились меньше, чем за всего лишь один год войны. Мы внезапно оказались в языковом пространстве, пронизанном враждой, агрессией, ненавистью. Почему и как это произошло? Какие трансформации претерпевает язык во время войны? Не переживает ли он своего рода «лингвистическую судорогу», которая запускает лавинообразные процессы хаотического словообразования: «крымнаш», «Лугандония», «майдауны»?
Почему бы не допустить, что в жизни языка есть периоды «мирные» – стабильные, спокойные, и «военные», когда происходит революционный «взрыв» лексической парадигмы? Именно этот судорожный, травматичный разрыв в жизни языка, связанный с войной, мне бы и хотелось назвать «военно-лингвистический поворот».
«Военно-лингвистический поворот» — это событие, в котором рождаются языки войны и разворачиваются войны языков. Предельно упрощая, могу утверждать, что «военно-лингвистический поворот» совершается одновременно, как минимум, на трех уровнях: повседневного опыта, в медиа-пространстве и в литературном языке, причем границы между ними распахиваются и начинается свободное брожение слов и смыслов. Так, к примеру, из повседневного лексикона понятия мигрируют в мир твиттов и ретвиттов, постов и репостов социальных медиа, а оттуда с легкостью перекочевывают в официальное лингвистическое пространство.
С другой стороны, напротив, им навстречу язык государственно-идеологических коммуникаций, язык власти, посредством медиа – благодаря целому аппарату производства заказных месседжей и работе многочисленных армий троллей – «вбрасывается» в сознание повседневной культуры. Но при этом медиа не просто служат посредником, транслирующим сообщения, а, скорее, The medium is the message – медиум и есть само сообщение. В нашей ситуации это может означать следующее: сегодня медиа становятся машиной производства языков битвы и полем битвы языков.
А теперь попробуем заглянуть в сам механизм «военно-лингвистического поворота». На наш взгляд, он устроен предельно просто. Детонатором «взрыва» служат неологизмы. Как правило, они не возникают из ничто, ex nihilo, а становятся результатом лингвистической игры в контаминации. Большинство неологизмов военного времени — миксы и напластования. «Путин» плюс «Гитлер» равно «Путлер». «Russia» плюс «фашизм» равно «рашизм». Et cetera. «Взрывное устройство» словопорождения разрушает устойчивые лексические нормы и создает в истории развития языка то, что обычно именуют «точкой бифуркации», иными словами, задает ситуацию семантической и синтаксической неопределенности. Далее в жизни языка возможно все, что угодно: anything goes.
Созданная таким образом ситуация лингвистической вседозволенности запускает механизмы смещения языковых норм и легитимизации процедур переозначивания. Попросту говоря, в опустевшие оболочки слов возвращаются прежние смыслы, а новые смыслы одеваются в покровы старых слов, включаясь в игру мыслительных подмен и мистификаций. Уход и возвращение смыслов — это не хождение по кругу. Это возвращение не того же самого. Вдруг далекие, запылившиеся, известные нам по учебникам и рассказам дедов, заброшенные где-то на периферии жизни и, казалось бы, вовсе никчемные слова, такие как «аннексия», «аншлюс», «коллаборационизм», «сепаратизм» перемещаются в болезненный центр сознаний, наполняются актуальными, живыми смыслами, и по их жилам начинает течь настоящая горячая кровь. С некоторых слов словно бы счищается кожура, а под нею — «хаос шевелится». И вдруг давно знакомые слова «госпиталь», «плен», «обстрел», «переселенцы», «волонтеры», «беженцы», «раненые», «жертвы» распахиваются и вонзаются в сознание, оставляя в нем рану, ожог, дыру непонимаемого, того, что невозможно поименовать.
Выражение «язык войны», как правило, используется в негативном контексте: засорение литературного языка, его «порча», использование технологий манипуляции сознанием, информационные войны. Не думаю, что все так однозначно. Один из странных позитивных эффектов «военно-лингвистического поворота» — припоминание забытых смыслов, возвращение к истокам значений слов, к праязыку, а, может, к тому, где нет слов, — к невербальному, к несказуемому. Кожа понятий рвется. Обнажаются их нервы. А такие стертые выражения как «миру мир» внезапно становятся острыми, четкими, рельефными, возвращая нас от слов — к вещам, от поверхности — к глубине, от толкований — к сущностям, от вымышленного — к реальному.
Таков семиозис войны. Но есть в нем и темные стороны. Одна из них — тут и там неизбежно возникающие ситуации «двойного кодирования». В зависимости от принятой идеологемы, одно и то же называется «освободительной войной» или «антитеррористической операцией», одного и того же именуют «карателем» или «защитником родины», одного и того же — «ополченцем» или «бандитом». Речь идет не о так называемом в герменевтике «конфликте интерпретаций». Речь идет все о том же: о языках схватки и схватках языков. И я, русскоговорящий украинский патриот, невольно становлюсь жертвой направленной на меня беспрерывной лингвистической атаки, в которой линия боя отнюдь не совпадает с границей украинского и русского. Это межа между правдой и фейком.
И здесь самое время вспомнить Вильгельма фон Гумбольдта. «Язык – это орган, образующий мысль, – утверждал основоположник современной лингвистики. – Языки – это органы оригинального мышления наций». Однако в ситуации «военно-лингвистического поворота» невольно станешь антигумбольдтианцем, ибо сегодня язык становится чем-то прямо противоположным: органом, убивающим мысль, формирующим стереотипы, препятствующим оригинальному мышлению наций. Как известно, предназначение языка, по Гумбольдту, состоит в том, чтобы: во-первых, осуществлять «превращение мира в мысли», во-вторых, быть «посредником в процессе взаимопонимания людей», в-третьих, служить «средством развития внутренних сил человека, оказывая стимулирующее воздействие на силу мышления».
Однако в ситуации «военно-лингвистического поворота» эти максимы словно бы выворачиваются наизнанку. Язык военного времени редуцирует мир до простых оппозиций «свой/чужой», «мы/они», делает мысль плоской и банальной. Язык военного времени служит, скорее, не средством общения, а средством разобщения людей, находящихся по разные стороны поля битвы. Язык по-прежнему служит медиумом, посредником, но не в процессе взаимопонимания людей, а в процессе роста их взаимонепонимания. И, конечно же, язык перестает служить средством развития мышления, скорее, разучивая людей мыслить. Слово становится еще одним типом боевого оружия, а язык — способом эскалации страхов и паник, агрессии и насилия.
Как долго может продлиться эта лингвистическая судорога? Месяцы? Годы? Десятилетия? лихорадочное состояние оба языка, украинский и русский?
Русские поэты Литвы
Что значит быть русским поэтом в независимом государстве, прежде входившем в состав СССР? Чувствуют ли себя русские поэты, живущие в ближнем зарубежье, эмигрантами, чужаками, сиротами? Должно быть, это зависит от самого поэта и страны, где он живёт. Рассказывают русские поэты Литвы.
Юрий Кобрин
Есть такой миф, что в советское время, когда были государственные издательства, напечататься было легче, хотя и трудно: мол, цензура и прочее. Это правильно и неправильно. Для русского писателя в национальной республике, вне зависимости Литва это или другая республика, русскому автору напечататься было невыносимо трудно.
Георгий Ефремов
Литва очень творческая страна. В Литве много проявления духовности. Это не обязательно литература. Это может быть музыка, архитектура, театр. Есть здесь такой праздник — «весна поэзии». Придумал его Юстинас Марцинкявичюс. Я Литву узнал вместе с этим праздником. Каждый раз я ехал куда-то в новое место, а это обычно три-четыре маленьких городка, отдаленная ферма или хутор, сельская библиотека или сельская школа. Вот так всю Литву узнал, разъезжая с поэтическими группами.
Виталий Асовский:
По дороге в Каунас, на две половины делит автострада городок старинный. Там меня встречают озеро в низине,
церковь голубая у дороги зимней.
Стелются по насту голубые тени –
церкви деревянной крашеные стены.
Стынет в зимнем поле озеро в низине.
На земле литовской – малая Россия.
Шведский тенор Николай Гедда
Певец говорит и поёт на семи языках.
Эксклюзивное интервью для "Поверх барьеров"