Так получилось, что в России дольше живут женщины, и поэтому последние свидетельства о революционных переменах принадлежат именно им. Конечно, женская память по-своему избирательна, да и события, которые она фиксирует, по большей части носят характер эмоциональной или бытовой. Но от этого воспоминания женщин звучат не менее интересно, в них отчетливее, предметнее видны обстоятельства и события, изменившие судьбу всего народа и каждой из них в отдельности.
«В теннис играла раньше только буржуазия»
Например, до революции Людмила Былеева-Успенская училась в Институте благородных девиц, а после налаживала работу с массами, то есть была массовиком-затейником: «Мы много перенесли от большевистской революции, —вспоминает она. — Нас выгнали вон из квартир, совсем, с вещами. Мы дураки были. Мы могли бы прибегнуть к помощи брата, который был большевиков в подполье, первым комиссаром Краснопресненского совета. Но мы его не использовали — и голодали, нуждались. Меня забрала двоюродная сестра, у которой был свой детский сад, но она поступила к большевикам. И вот она встретила меня на улице, даже без белья, в верхней только одежде. Все было спущено, потому что есть надо было. Отец покончил с собой. В саду мне так нравилось играть с ребятами. Я прямо думала: Господи, за что мне деньги платят? А деньги-то грошовые были, но мне стыдно было получать. Вдруг заставляют идти на курсы игр. Я пошла. Попала к Марцу. Была такая интеллигенция до революции, которая помогала молодежи, неимущей, рабочей. Они устраивали такие домашние клубы. Марц занимался, обучал грамоте ребят лет 16-18-ти, которых только-только взяли на работу на фабрики и заводы. Но его убили. Его убили прямо на улице, убил человек, силой захвативший у него квартиру, комнату в квартире, пока тот уезжал. А он не знал, что из себя представляет Марц. Он видел его с ракеткой и на велосипеде, а в теннис играла раньше только буржуазия. Запрещено было играть вообще, из комсомола исключали, ни кортов, ничего не делали».
«Зеркало жалко»
В разные семьи революционные перемены приходили по-разному. О том, как это было в провинции, мне рассказала Наталья Ботишева: «Мама была еще жива, в 1918 году уже был голод, уже не было хлеба. А у брата и у сестры были знакомые из помещичьей семьи, и они нам, помню, потихоньку привезли мешок овса, неочищенного овса. И вот мама на кофейной мельнице молола этот овес и пекла нам блины. Но они были совершенно несъедобные. Потом сахар пропал совершенно. Потом была близко от нас мельница, мукомольная и маслобойная. Вот эти крестьяне, они видели нас, и они наливали нам в какую-то посудину это теплое масло, солили и давали по куску черного хлеба. И вот это наслаждение было — макать черный хлеб в это масло. Это красота просто была!
Мы ходили в лес за ягодами, за земляникой, потом за малиной. Ходили самостоятельно. В лесах было спокойно. Хотя появились так называемые «зеленые» — крестьяне, которые избегали фронта, когда шла Первая мировая война, а потом Гражданская началась, всех же забирали в армию. Появились красные комиссары. Причем была тогда борьба с интеллигенцией, так сказать. Когда мой брат кончил гимназию, он работал в отделе труда, и, я как сейчас помню, мама собирала ему завтрак из чего-нибудь, и я относила ему на работу. Причем мама всегда завязывала в белую салфетку, он выходил: "Что ты…" А там уже знаете, как смотрели: а, на белой салфетке — интеллигенция, она не может с этой властью мириться. Такое отношение было. Ходили слухи, что нельзя оставаться спокойно дома, и на ночь он и Андрюша Орлов (был у него приятель) уходили на охоту — это они спасались. И папу могли схватить сколько угодно.
А потом, когда был в Ярославле мятеж в 1918 году (мы жили в угловом доме, а за рекой была тюрьма), всю ночь мы слышали, как конники мимо нашего дома, по нашей улице, на набережную, через мост Семеновский везли в тюрьму. Это ужасно было! А наш хозяин, купец, поднялся к нам и все сидел, смотрел в окно. Он был калека, и он все смотрел в окно, боялся, что его могут взять. Наш гимназический священник, у него было два сына, и их всех в одну ночь забрали, и всех расстреляли. Конечно, страшная была травма. Когда я еще училась в гимназии, я помню мою первую исповедь, и я страшно боялась. А он меня спросил: "Ты с сестрой своей не ссоришься?" "Иногда ссорюсь". "Ну, ничего, Бог тебя простит. А ты кошечку свою не обижаешь?" Вот такие вопросы он задавал. И вот этого священника расстреляли.
Или даже вот так. Пришли в один дом, ночью это было, и гимназистка одна с постели встала, волосы у нее распущены. А пришел который, говорит: "Отойди от зеркала! Зеркало жалко". И прямо на месте застрелил».
«Мой отец был профессиональный революционер»
Все три мои рассказчицы прожили жизнь длинную и трудную. Записи бесед с ними были сделаны в разные годы, и некоторых из моих собеседниц сегодня уже нет в живых. В семью Ирины Конон революция вошла задолго до октябрьского переворота: «Мой отец был профессиональный революционер. Он был участник Третьего съезда, лондонского, и Крупская отправила его в Баку. Там он познакомился с моей матерью, которая была из буржуазной семьи, она имела свой зубоврачебный кабинет, и там было явочное место для большевиков. Ему стало известно, что должен произойти арест, и он скрылся из Баку. Отцу удалось нелегально на пароходе уехать в Египет, куда должна была поехать и мать с тремя девочками. Моя мать была очень преданная и даже фанатичная мать, и когда она узнала, какая дикая жара и какой климат в Египте, то она решила подождать до сентября-октября. А в августе началась Первая мировая война. И мать и отец были отрезаны друг от друга семь лет.
Сначала мы были в Баку, потом мать с детьми переехала на Украину к своей матери, и там ждали, удастся ли встретиться. Сначала была переписка, потом кончилась. Мать нас отвезла в Одессу в надежде, что, может быть, удастся оттуда уехать. Это 1915-16 года. И я помню приезд Николая II в Одессу. Мы жили в гостинице, там была хорошая комната, с балконом, с видом на одну из главных улиц. Ясно помню, что меня кто-то держал на руках, что в открытой машине ехал император в военной форме и мальчик темноволосый. Это нас очень удивило, потому что картинки наследника всегда изображали золотоволосого ангелочка. А был темноволосый мальчик — это я отлично помню.
Гражданская война на Украине — это нечто непередаваемое. Говорили, что за год 19 раз менялись правительства в той местности, где мы жили. Невозможно было проследить, какие части приходят в город. Там были обычные белогвардейские, были и украинские, и петлюровские, были австрийские, были венгерские… Потом я помню стычку между мадьярами и австрийцами, кровопролитие на улицах. Помню обстрел Могилева с противоположного берега. Вот это я несколько раз видела и сама помню: люди ходят по улице, вдруг начинается стрельба, и — если вы помните картины 9 января, «кровавого воскресения», или кадры из "Броненосца ‘Потемкина’" — рассыпаются люди, кто-то бежит в подъезды, мы в какой-то двор вбегаем, в какую-то подворотню. И это было без конца. Потом, когда поляки были в этой части Украины, то это было хуже, чем все предыдущие события, для еврейского населения. Почему-то патологическое неприятие евреев. Помню крики на улице.
Мать моя была очень смелая женщина. Она была связана с большевиками через отца, и помню я такой случай. У нас часто, когда были смены властей, прятались коммунистов. И вот, я помню, жил какой-то человек, которого мама уже при белых должна была вывести из города во что бы то ни стало. Она достала для него очень хорошую гражданскую одежду, каракулевое пальто, одела всех трех девочек и пошла с ними в какой-то загородный дом, где у него, видно, было место встречи. Пока мы шли по улице, все люди говорили маме: "Ах, ваш муж приехал. Поздравляем!" Она говорила: "Нет, это не мой муж, это двоюродный брат приехал". И это, имея троих детей и будучи единственной кормилицей.
Мать как-то предприняла труднейшую поездку на грузовых вагонах в Одессу, чтобы послать телеграмму отцу, в Одессе была французская интервенция. За эти семь лет это был единственный случай установленной связи, — чтобы он знал, что мы все еще живем там. И до 1920 года мы ничего об отце не знали. Ему удалось вырваться из Египта тоже довольно нелегко, поскольку он был на учете в посольстве как подозрительная личность. Он приехал и оказался на противоположном берегу от Могилева-Подольского, где мы были у бабушки. Это стало Румынией в каком-то 1918 году. Пересекали мы Днестр по льду. Буквально, если вы читали "Хижину дяди Тома" — так же, как Элиза бежала из южных штатов. Там просто стреляли в детей, и нас обстреливали с того берега.
А так, вообще, ничего особенного, жизнь как жизнь, и все. Только очень длинная, вот в чем дело, и очень полна событий…»