Иван Толстой: Бродский против тамиздата. К 75-летию со дня рождения поэта и к 50-летию выхода его первой книги.
В биографии Бродского есть одна страница, пропечатанная не совсем отчетливо. И не то, чтобы только биографы намеренно уделяли ей пониженное внимание, но и сам Бродский старался поскорее отмахнуться от нее. Я имею в виду историю выхода на Западе его первой книги «Стихотворения и поэмы». Книга появилась на свет в марте 1965 года, когда сам автор находился в ссылке под Архангельском.
За последние десять с лишним лет вышло уже несколько хроник жизни Бродского, составлены они компетентными специалистами, много лет занимающимися фигурой нобелевского лауреата. Однако открываешь эти хроники, и глаза твои расползаются в разные стороны. Хроникеры противоречат один другому.
Вот Виктор Куллэ, автор хроникального раздела в книге «Мир Иосифа Бродского: Путеводитель". Петербург, издательство журнала "Звезда", 2003 год. Цитирую: "2 февраля <1965-го> - письмо <Бродского> Р.Н.Гринбергу с запрещением печатать свои стихи в США".
Беру другую книгу: Лев Лосев «Иосиф Бродский», биография, несколько раз уже вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей». Цитирую: "2 февраля <65-го года> - письмо Р.Н.Гринбергу с разрешением печатать его стихи в США". Хронологию жизни поэта составили для этого издания Валентина Полухина при участии Лосева.
Беру третью книгу. Сама Валентина Полухина, соло, книга «Эвтерпа и Клио Иосифа Бродского: Хронология жизни и творчества». Томск, 2012. Цитирую: "2 февраля <65-го> - письмо Р.Н.Гринбергу с запрещением печатать его стихи в США". И даже с короткой цитатой из Бродского по этому поводу.
Так что же? Запрещение, разрешение, запрещение. Что из этого верно? На этот вопрос мы и взялись ответить в сегодняшней программе. Попутно постараемся осветить и другие стороны той давней истории, которая, при ближайшем рассмотрении, была одной из самых драматичных в летописи тамиздата и вовлекла в свои сети десятки людей в дюжине стран, открытые и закулисные связи, перевоз идеологической контрабанды, уголовный кодекс, авторское право, дерзость одних и деликатность других фигурантов, малодушные поступки и высокое поэтическое мастерство.
Итак, в центре истории лежит некое загадочное письмо Иосифа Бродского. Оно в центре, и мы будем вокруг него нарезать круги в попытке понять, что и зачем. Девяносто девять процентов всех материалов в сегодняшней передаче – это архивные документы, либо никогда не цитировавшиеся, либо упоминавшиеся вскользь.
5 февраля 1965-го года молодой американский русист Уильям Чалзма, специалист по акмеизму, пишет письмо из Хельсинки в Нью-Йорк к издателю альманаха «Воздушные пути» Роману Николаевичу Гринбергу.
Дорогой г-н Гринберг,
Пользуюсь случаем, благодаря возвращению из Ленинграда после пяти месяцев, чтобы переслать Вам прилагаемое письмо от Иосифа Бродского.
Я впервые услышал о Бродском в Вашем кабинете в тот вечер в Нью-Йорке. Когда я приехал в Ленинград в сентябре (имеется в виду 1964 год), я убедился, что интерес к поэзии Бродского и к его делу очень высок. Не только от меня, но, очевидно, и из других источников было известно, что в 4 номере «Воздушных путей» появятся некоторые вещи Бродского.
Цель письма Бродского — остановить публикацию его поэзии на Западе. То, что публикации на Западе нужно избежать, есть общее мнение самого близкого круга Бродского. Меня просили довести до Вашего сведения следующее:
Во-первых, некоторые против любых публикаций на Западе русских писателей, неизданных по политическим причинам. Чувствуется, что это литература, принадлежащая русско-советским людям и отражающая их страдания и высочайшие достижения духа. И публикации должны быть и, в конечном счете, будут сперва в Советском Союзе.
Во-вторых, конкретно в случае с Бродским, заграничные публикации лишь усложняют его и без того сложное положение. Ахматова, обожающая Бродского и его творчество, была явно расстроена, когда я упомянул о его возможном напечатании в разговоре, посвященном по большей части акмеизму.
В-третьих, имеющиеся у Вас тексты могут относиться к раннему периоду Бродского и не отражать его истинных способностей как поэта. Сами тексты могут оказаться неправлеными или, хуже того, вовсе не принадлежать перу Бродского.
Я хотел бы прибавить и свою личную просьбу проявить всю возможную сдержанность. Заграничная публикация стихов Бродского в настоящее время могла бы только повредить его шансам на освобождение и реабилитацию в пору, когда его дело может быть пересмотрено.
Я буду признателен Вам за скорый ответ мне лично, по частным каналам, и ни в коем случае не самому Бродскому.
Искренне,
H.W.Chalsma
Иван Толстой: Откуда Уильяму Чалзме, аспиранту американского профессора Юрия Иваска, могла быть известна позиция Бродского, откуда у него, в конце концов, само письмо поэта, находящегося в ссылке? Кто ему передал секретное послание?
Меня всегда поражало, что обращаясь к историко-литературным поискам, я имел счастье заставать в живых почти всех участников далеких событий. Вот и теперь: полвека прошло с того письма Чалзмы, а мне хватило двух часов телефонных звонков, чтобы восстановить первое звено в своем поиске. Как будто доверенные друзья Бродского ждали моего звонка с вопросами.
Мой первый собеседник, ветеран русской службы Би-Би-Си журналист Ефим Славинский.
Ефим Славинский: Зимой 65-го года я подружился я американским аспирантом Уильямом Чалзмой, который стажировался на ленинградском филфаке. Он учился в Эмхерсте у Ю. П. Иваска, и мы именно благодаря Иваску и познакомились, как сейчас помню! Сижу на верхней площадке главной лестницы филфака, там тогда вдоль стены стояла такая широченная скамья... там курили, тусовались и кадрились... и читаю самиздатскую подборку «Письма Цветаевой Иваску», рядом присел чувак, явно форин, судя по твидовому пиджаку, - сел, разулся, поджал под себя ноги и сушит насквозь промокшие туфли... а от его носков идёт пар...
Разговорились... Оказывается, да, он штатник, пишет диссертацию об акмеистах, причём именно у Иваска - и он совершенно обалдел, когда я ему показал эту самиздатскуую подборку... Ну, такое знамение судьбы, да? - и мы сразу подружились не разлей вода на многие годы, и в итоге это оказалось чревато неприятностями для него и его семьи и крупным дерибасом для меня...
...Но это отдельная история...
...а тогда, весной 65-го, я составил для Иваска антологию ленинградских поэтов - моих ровесников, составлял на ходу на скорую руку, и там оказалось всего семь авторов. Чалзма передал это Иваску.
Иваск тогда совершенно заторчал на Бобышеве, он потом подружились надолго... Эту мою Антологию, условно говоря, он размножил и разослал всем заинтересованным людям... Прошли годы... Я эмигрировал, застрял в Италии, и вот сюрприз - обнаруживаю ксерокопию этой подборки в городской библиотеке города Риети.
Иван Толстой: Ефим, а не вы передали Чалзме письмо Бродского для Гринберга?
Ефим Славинский: Нет, Бродский был тогда в ссылке, мы не переписывались. К нему ездили мои друзья Найман, Мейлах, Азадовский, Рейн, они его навещали. Но я ему ничего не передавал, и он мне ничего не передавал. Я ему какие-то английские книжки посылал, но переписки у нас не было.
Иван Толстой: Я имею в виду Чалзме передали, не могло ли там быть письмо Бродского среди другого?
Ефим Славинский: Письма точно не было, только стихи.
Сжимающий пайку изгнанья
в обнимку с гремучим замком,
прибыв на места умиранья,
опять шевелю языком.
Сияние русского ямба
упорней - и жарче огня,
как самая лучшая лампа,
в ночи освещает меня.
Там было это стихотворение в этой подборке.
Иван Толстой: Ефим Славинский. Не он ездил в Норенскую, промах. Звоню дальше – в Петербург, филологу Константину Азадовскому. Может быть, он?
Константин Азадовский: Приехавший в Ленинград американец Билл Чалзма, который попал, так уж случилось, в круг молодых людей, живущих историей русской поэзии, Серебряным веком и, разумеется, современной поэзией, не мог, конечно, не услышать, не узнать имя Бродского. Хотя для него, иностранца, я думаю, это было очень непросто даже ранние, более простые стихи Бродского читать глазами. Но так или иначе, он с доверием, видимо, относился к тому, что мы ему рекомендовали, говорили, к тем именам, которые произносили. Поскольку в середине как раз 1960-х годов, когда он был в Норенской, в 1964-65 году, в нем происходит очень сильный внутренний перелом, который определит его путь в поэзии и его лицо как поэта, который во всем блеске своего таланта он явит во второй половине 1960-х годов, после 1964 года, — это стихи уже совершенно другие, очень непохожие на эту раннюю лирику. Я почти уверен, что с позиции этого нового Бродского, Бродского, в котором произошел некий внутренний поворот в поэте, все, что он написал до этого в начале 1960-х годов, он должен был это воспринимать с известным скепсисом. Если он и возражал против того, чтобы его публиковали на Западе, то это возражение, я почти уверен, было вызвано не его опасением, не его боязнью. Это не было тогда еще так остро и болезненно. Понятно, что тебя печатают на Западе, и никакие власти это приветствовать не будут, но дело Синявского и Даниэля было еще впереди — в 1966 году, а в 1964-65 году этого еще не было, этой остроты и болезненности в этом сюжете публикация на Западе, тем более стихов, насколько помню, это так тогда еще не воспринималось. И Бродский, если и возражал против того, чтобы его публиковали, то он возражал не из опасений, что какие-то будут у него неприятности новые, и не потому, что он не хотел, чтобы его печатали вообще — он этого хотел, а потому, что он внутренне не мог принять свое появление, да еще первой книгой, перед читателями в том виде, который он сам уже пережил, который для него находился в прошлом, себя самого в той оболочке, которую он уже скинул, он не хотел появляться перед читателями.
В какой-то степени это отражает и дарственная надпись его на книге, которую он мне сделал. Вот она лежит передо мной, и здесь написано: «Иосиф Бродский дарит Константину Марковичу Азадовскому за неимением лучшего эти разрозненные “Стихотворения и поэмы”».
Что значит «за неимением лучшего»? Это очень красноречивые слова. Он хотел бы подарить что-то другое, у него есть уже другое, что ему кажется гораздо лучшим и гораздо более достойным, но нет, не напечатано, и поэтому приходится дарить вот эту книжку.
Иосиф Бродский в ссылке. 1965
Иван Толстой: Константин Азадовский. Опять мимо. Историк Яков Гордин?
Яков Гордин: Было достаточно хорошо известно, как реагирует власть на заграничные публикации, тут не было никаких особых секретов. И было не очень понятно, как это повлияет на попытки, которые непрерывно производились, потому что мы не знали совершенно, что идет такая борьба Генеральной прокуратуры и Ленинградского обкома, которая фактически в это время шла, но знали о том, что делала Вигдорова, которая чувствовала себя неважно, но делала, что могла, Грудинина Наталья Иосифовна, Шостакович, Ахматова, Чуковский, Маршак, все было понятно. С одной стороны, конечно, очень хотелось бы, чтобы мир прочитал напечатанные нормальным шрифтом на нормальной бумаге стихи Иосифа. С другой стороны, было непонятно, будет это способствовать борьбе за освобождение или наоборот усугубит ситуацию. Я не помню, чтобы кто-то высказал совершенно категорическое определенное мнение: да, печатать или нет, не печатать. Потому что мы еще были достаточно неопытны в этом отношении. Когда заходила речь о возможности публикации за границей, вся эта ситуация вокруг книги, которая более-менее была известна, была такая атмосфера некоторой растерянности. Это, пожалуй, основное ощущение, которое у меня сохранилось с тех пор.
Иван Толстой: Яков Гордин. Еще один звонок – в Страсбург, где преподает филолог Михаил Мейлах.
Михаил Мейлах: Это было зимой 1965 года. Ситуация была такая: за Бродского шла борьба, этим занималось множество людей. Все было сосредоточено вокруг Фриды Вигдоровой, этим занималась Лидия Корнеевна Чуковская и масса других людей. Все это упиралось в стенку, естественно, никакого результата не было. Сейчас это уже трудно понять, но была такая ситуация, когда было ли это так на самом деле или им казалось, что главное, чтобы их усилия не пропали даром, чтобы не случилось так, что они ни к чему не приведут совсем уже, не нужно, чтобы на Западе появились его стихи напечатанные, чтобы не было никакой кампании на Западе, она и так началась в европейских судах, Фридой Вигдоровой были напечатаны. Мы не знали, что почти готова книга, которая вышла весной этого же года. Стало известно, что Гринберг, издатель «Воздушных путей», приготовил публикацию Броского. Это хотели предотвратить не потому, что это плохо, а подождать, чтобы его отпустили из ссылки, а тогда уже можно было бы делать, что угодно, на время, пока шла эта борьба юридическая и вокруг юридическая, всякая. Поскольку я уже ездил до этого к Бродскому, как самого молодого меня попросили съездить к нему и попросить написать Гринбергу письмо с просьбой отложить это печатанье. О Гринберге в России знали довольно мало. Ахматова в шутку называла его «акула империализма», каковой он абсолютно не был, он за свой счет издавал этот милый журнал «Воздушные пути». Я и поехал. Это, кажется, был конец января, потому что Бродский только что написал стихи на смерть Элиота. Написал он его очень легко и быстро, письмо было написано. Побыв у него сколько-то, я повез его обратно и передал, у нас был такой знакомый Билл Чалзма, американский стажер, стажировался в Петербурге, знал массу людей, очень милый богемный человек, которого потом выслали до окончания срока его стажировки. И вот он его увез, благополучно передал. Потом до меня доходил слух, что Гринберг был совершенно потрясен, что письмо с того света его достигло.
Иван Толстой: Итак, Михаил Мейлах. Про передачу письма мы выяснили. Теперь что же отослал Чалзма Роману Гринбергу? Письмо Бродского я нашел в редакционных бумагах архива «Воздушных путей», которые хранятся в в Вашингтоне в Библиотеке Конгресса. Это было уже несколько лет назад, но мне был необходим контекст, я хотел понять, какая закулисная переписка шла на Западе в связи со стихами Бродского. И на выуживание этой переписки ушло немало времени. С моим соавтором Андреем Устиновым, филологом из Сан-Франциско, мы решили разделить наш труд и искать каждый свою долю.
Но вопрос о тексте письма Бродского весьма непрост. Дело в том, что никто не может взять и напечатать или передать по радио полное содержание письма. Наследники Бродского не разрешают сделать это. И, оставаясь законопослушными, мы можем процитировать лишь малую часть, фрагменты. А остальное – пересказать своими словами. Надеюсь на понимание наших слушателей.
Вот что писал Иосиф Бродский из деревни Норенской, что в Архангельской области, 2 февраля (двойка римскими цифрами) 65-го года.
Уважаемый господин
Гринберг, будучи весьма тронут интересом, проявленным Вашим альманахом к моему творчеству, я, тем не менее, категорически возражаю против какой бы то ни было публикации моих произведений в настоящее время.
Делаю это по многим причинам.
Далее Бродский называет «отсутствие всякой гарантии» того, что в руках Гринберга находятся подлинно его произведения, не говоря уже о неточностях в тексте, которые ссыльный поэт не в состоянии исправить. Кроме того, публикации его вещей кажутся ему явно «несвоевременными». И пишет о том, что стихи у Гринберга неизбежно старые, что делает публикацию нелепой.
«Надеюсь, - заключает Бродский, - что Вы отнесетесь к моему письму с должным вниманием».
Интересно, что получив это письмо, Роман Гринберг позаботился о том, чтобы скрыть от всех его содержание, то есть факт запрещения публикации, но не факт получения письма от входящего в моду поэта. Гринберг именно что начал хвастаться, дразниться перед своими русскими коллегами по издательскому делу.
Но гораздо интереснее то, что не Гринберг был опасен для ссыльного Бродского. Роман Николаевич всего лишь планировал предоставить несколько страничек своего альманаха, и предоставил, а вот два кита издательского дела – Глеб Струве и Борис Филиппов - затеяли выпуск целой книги – «Стихотворения и поэмы». И Бродский об этом в ссылке не догадывался.
Как собирали они эту первую книгу поэта? Откуда у них были его стихи? Не раскрывая друг перед другом всех своих карт, они, тем не менее, довольно много чего сообщили в переписке. Письма Филиппова хранятся в Гуверовском архиве в Пало Алто в Калифорнии, письма Глеба Струе – в Библиотеке Байнеке в Йельском университете, штат Коннектикут.
Глеб Струве пишет 26 апреля 1964 года: «Дорогой Борис Андреевич! (…) Вы, может быть, уже слыхали о деле молодого поэта Бродского, который был обвинен в печати как «окололитературный трутень» и «тунеядец» и приговорен к пяти годам ссылки (работает сейчас где-то в Архангельской области возчиком навоза). На процессе обвинитель назвал писателей, за него заступившихся (в том числе Чуковского, Маршака, а также Шостаковича) «навозными жуками», «мокрицами» и т.п. Если не слыхали, то можете прочесть об этом в ближайшие дни в «Русской Мысли», куда я послал любопытный материал об этом деле. Кроме того, у меня имеется подборка стихотворений Бродского (не Бог знает каких) и две его более длинные вещи, довольно любопытные. Бродский, между прочим, большой поклонник Мандельштама, и я подозреваю, что от него исходил тот экземпляр стихотворений (неопубликованных) Мандельштама, который я получил в 1962 г в Англии. М.б., эти две его более длинные вещи (одна – не очень большая поэма, другая – драматическая поэма, довольно оригинальная), можно было бы издать?»
Филиппов через десять дней отвечает: «Дорогой Глеб Петрович! (…) Очень буду благодарен Вам, если Вы вышлете мне подборку стихотворений Бродского. Я тоже получил несколько его вещей, но, во-первых, у нас могут быть разные списки, во-вторых, у Вас могут быть более исправные списки. Вот что у меня имеется: «Я обнял эти плечи и взглянул»; «Был черный небосвод светлей тех ног»; «Рождественский романс» («Плывет в тоске необъяснимой»).
Филиппов – Глебу Струве, 20-го июня 64-го: «Очень интересна Ваша справка о «тунеядце» Бродском. (…) Хорошо, если бы написали маленькое предисловие: издадим брошюркой».
Филиппов – Глебу Струве, 1-го августа 64-го: «Бродского, думаю, напечатаем сами – с Вашей статьей. Не думаю, что нам моральной помехой будет намерение Гринберга опубликовать Бродского в «Воздушных Путях» в 1965 г.: ведь Гринберг не посчитался с нами, обобрав и надув нас с Мандельштамом… Но – Вам виднее…»
Роман Гринберг официальных заявлений о намерении печатать Бродского не делал, Филиппов и Струве знали об этом лишь по слухам. Через несколько месяцев Гринберг скроет от своих конкурентов и содержание письма Бродского из ссылки.
26-е сентября 64-го. Глеб Струве – Филиппову: «О Бродском: говоря о Гринберге, я вовсе не имел в виду, что мы должны как-то с ним считаться. Но если он получил то же самое, что и у меня, то глупо как-то публикацию дублировать. Однако если мы можем выпустить эту вещь, как Вы говорите, в очень короткий срок, то мы Гринберга опередим, как я опередил его с «Реквиемом» (Ахматова имеется в виду). Что касается предисловия, то по ряду соображений лучше было бы, чтобы написал его не я. А если я, то под псевдонимом. Может быть, можно будет попросить Райса, если ему Бродский придется по душе (в чем я не уверен) (…) Между прочим, я вчера узнал, что сведения об освобождении Бродского были, увы! не совсем правильны: ему летом разрешили только приехать в Ленинград для консультации с докторами, а потом возвратили его в архангельский совхоз, где он и посейчас находится. Информация эта идет из хорошего источника и только что предана огласке в одной английской газете тем самым журналистом, который первый сообщил об освобождении Б<родского>».
Глеб Струве о своей вступительной статье к тому Бродского, 13-е декабря 64-го года: «Я все-таки решил подписать ее – анонимно она выглядела бы странно, хотя по существу о поэзии Бродского я говорю мало. Сначала хотел подписать совершенно новым псевдонимом (Гурий Стрельцов), но потом решил все-таки в пользу Стукова, для камуфляжа пометив статью Мюнхеном (так я сделал в двух случая и с Мандельштамом). Если Вы читаете, что лучше мне подписать статью своей фамилией, напишите, и я переменю в корректуре».
По мере того, как Глеб Струве работал над вступительной статьей, а Борис Филиппов в Вашингтоне по своим каналам получал все новые тексты Бродского из Советского Союза, приходили стихи и в Калифорнию к Струве. Каналов было несколько, и Уильям Чалзма, объявившийся, как мы сказали в начале программы, только в феврале 65-го, был далеко не первым. У Филиппова шли активная переписка с Парижем, где руководил польским «Институтом Литерацке» и выпускал журнал «Культура» Ежи Гедройц. И Филиппова, и Гедройца связывал тогда общий интерес к подпольному Абраму Терцу, и оба еще не догадывались, кто стоит за этим псевдонимом. Вот от Гедройца и шли стихи Бродского в Вашингтон к Филиппову. А сам Ежи Гедройц, по всей видимости, получал их из Варшавы от поэта, переводчика и исследователя русской литературы Северина Поллака.
Другим каналом пересылки стихов Бродского мог быть югославский журналист русского происхождения Михайло Михайлов, побывавший в Москве и оставивший острую публицистическую книгу об этом «Лето московского 1964-го года». Но это пока что мое предположение. Самиздат был интересен огромному числу людей.
Что вероятно, самое примечательное в переписке Струве и Филиппова, это та заботливость о поэте, которую проявляли его первые издатели. Не навредить – вот был их этический постулат. Друзья Бродского уже говорили об этой стороне дела в нашей программе: издать его стихи, пригасив политическую составляющую и высветив поэтическую. И рука об руку с этой заботой идет другая – подать поэта как можно лучше. На дворе 30-е января 65-го, книга уже в нью-йоркской типографии, корректуры вычитаны, и тут Струве получает новые стихи Бродского, помеченные 64-м годом. Печатать! Создать последний раздел книги, но непременно поместить туда. Сколько хочет за эти последние тексты Ежи Гедройц? Если долларов 100, Струве готов вынуть их из своего кармана: он уже горит издательским замыслом, настоящая литература выше гонорара!
Как характерно: первым узнает о желании Гедройца (как раз 100 долларов за стихи) не Струве, а Филиппов, и сам вынимает эту сумму из собственного кошелька и расплачивается. Поэзию ценят оба редактора.
И вот тут история драматически замирает. Роман Гринберг получает то самое письмо Бродского, отправленное Уильямом Чалзмой из Хельсинки 5 февраля. И Гринберг, получив его, НИЧЕГО не говорит своим конкурентам. Но спустя несколько дней сходное письмо – о запрещении – получает от Чалзмы и Глеб Струве. Интрига Гринберга вскрывается, но от этого не легче. Как быть с изданием? Воля ссыльного автора выражена предельно ясно. Переписка Струве с Филипповым показывает их терзания. Остановили бы они свой замысел, если бы узнали о требовании Бродского раньше, если бы Гринберг сказал вовремя?
18-го февраля 65-го Струве пишет: «Дорогой Борис Андреевич! (…) Вчера получил письмо от (Юрия Павловича) Иваска по поводу просьбы его студента (Чалзмы), вернувшегося из СССР в Хельсинки (…) не печатать Бродского (…) Иваск пишет (не знаю, точно ли), что против издания протестуют друзья Бродского и сам Бродский. Откуда последнее известно? И какие друзья? М.б. очень осторожная Ахматова? (студент Иваска с ней виделся). Тогда это никакого значения не имеет. Я говорил сегодня все же на всякий случай со свой студенткой, оттуда вернувшейся на прошлой неделе и познакомившейся с близкими друзьями Бродского (один из самых близких – К(онстантин) Азадовский, как я и думал, сын М(арка) К(онстантиновича). Они за печатание стихов Б(родско)го и снабдили ее, как Вы знаете, несколькими. Не хотят только, чтобы «случай» Бродского раздували с политической толчки зрения. Но издание его стихов именно подчеркивает его литературное значение и опровергает утверждения А.Чаковского, Г.Маркова и Ко. о «литературном ничтожестве» Б(родского), а также начисто опровергает предъявлявшиеся на суде обвинения в порнографии и даже в антисоветскости (по содержанию его стихи гораздо менее антисоветские в чисто-политическом смысле, чем некоторые стихотворения Евтушенко, Вознесенского, а уж тем более Слуцкого (другое дело – его внутренняя «несозвучность»). В этом смысле я написал Иваску. Меня ведь и «Реквием» убеждали не печатать, а сама ААА (Анна Андреевна Ахматова) была довольна, и это не помешало ей поехать в Италию. Я вообще держусь завета, преподанного мне моим позапрошлогодним московским корреспондентом: печатайте все, что не может быть напечатано здесь, обличайте наших власть имущих, но не хвалите нас слишком за то, что мы пишем и печатаем здесь (в смысле в Советском Союзе), даже если Вам это нравится».
Как мы знаем, Глеб Струве и в этот раз оказался прав: книга вышла, а Бродский был освобожден из ссылки. И в какой-то степени это издание тоже было учтено как довод (пусть небольшой, но довод) в пользу пересмотра дела.
С нами на связи мой сан-францисский соавтор историк литературы Андрей Устинов.
Андрей, мы сейчас слышали фрагменты из переписки Глеба Струве и Бориса Филиппова, мы приводили воспоминания друзей Бродского, но обсуждение ведь велось не только в эпицентре события, и память о книге 1965 года сохранилась и на отрогах этой горы. Расскажите, пожалуйста, о ваших архивных в этом смысле находках.
Андрей Устинов: Вся история с книгой Бродского 1965 года, которой только что исполнилось 50 лет, началась для меня году в 1992-м. Мария Васильевна Розанова попросила меня просмотреть переписку Глеба Струве и Бориса Филиппова в архиве Гуверовского института на предмет того, чтобы дезавуировать очередную мемуарную фальшь Евтушенко, который заявил, что ЦРУ раскрыло КГБ, кто скрывался за псевдонимом Абрам Терц. Я этой перепиской увлекся и стал смотреть как раз начало 1960-х годов до конца 1965 года. И когда я ее просматривал, то меня особенно привлекли письма 1964 года, когда началось обсуждение между Струве и Филипповым выпуска книги Бродского. В частности, письмо от 27 ноября 1964 года, где Филиппов пишет следующее: «Передал в набор Бродского. Нет, пожалуй, не стоит бояться всех этих слов: «говно», «мудак» и пр. Собак будут вешать все равно, а вместе с тем эти грубые слова совсем не выглядят грубыми в контексте поэмы. Они даже по контрасту подчеркивают высокий патетический строй поэмы. Прочитал внимательно всю книгу. Он замечательный поэт, крупный и уже совсем сложившийся. Зрелый поэт, большой мастер формы, причем гораздо сильнее в классических формах, чем в модернистских. И вершина его творчества, на мой взгляд, именно поэма «Шествие». Меня она просто ошеломила. Вообще он сильнее в поэмах, чем в малой форме поэзии. Но «Шествие» - это вообще, по-моему, вещь из ряда вон выходящая. Книга Бродского будет большая, с Вашей статьей около 256 страниц».
Эту цитату я взял и потом отослал Льву Лосеву, который как раз в это время занимался написанием статьи «Эротика Бродского». Эта статья была прочитана сначала на съезде славистов, потом появилась в журнале «Russian Literature», а потом стала главой в его биографии. В его биографии первая книга Бродского оговаривается буквально в одном абзаце, подробности там не приводятся, а ссылка дается на воспоминания Джорджа Клайна и Константина Кузьминского.
С воспоминаниями Джорджа Клайна, который напечатаны в сборнике «Труды и дни Бродского», возникает некий казус. Потому что воспоминания Клайна называются «История двух книг», впечатление складывается, что это история первых двух книг Бродского. На самом деле это не так, потому что «История двух книг» - это история второй книги Бродского «Остановка в пустыне» и история его первой книги по-английски, которая вышла в переводах Клайна (недавно умершего) в 1973 году.
Речь о первой книге Бродского в этих воспоминаниях Клайна идет по его личным впечатлениям от самого Бродского, потому что вскоре он с ним познакомился. Как известно, Клайн был первым переводчиком Бродского, он перевел «Большую элегию Джону Донну».
Он пишет: «Надо отдать им должное, Струве и Филиппов постарались подготовить к печати рукописи, которые были в их распоряжении в 1964 году, наилучшим образом. Однако когда, вернувшись из ссылки, Бродский впервые увидел «Стихотворения и поэмы» в ноябре 1965 года, он испытал смешанные чувства. С одной стороны, 25-летнему поэту, не сумевшему ничего опубликовать на родине, приятно было увидеть изданный в эмиграции том своих стихов, но с 1957 до 1965 года его развитие было стремительным, и он испытал разочарование, увидев, как много в книге juvenilia 1957-1961 годов. У него также вызвали раздражение довольно многочисленные опечатки и некоторые ошибки. Хотя, я думаю, он несомненно понимал, что невозможно было бы выпустить безупречную в этом отношении книгу, работая с самиздатовскими материалами, без какого бы то ни было контакта с автором».
Самиздатовские материалы, которые были в распоряжении Струве и Филиппова, восходили к спискам его стихотворений. Однако летом 1964 года Струве получает вполне законченный том. Как пишет Константин Кузьминский, этот том восходит к самиздатовскому изданию Бродского, которое он подготовил, Борис Тайгин напечатал, и на этом томе была проставлена издательская марка «Издательство БеТа», то есть Борис Тайгин. Кузьминский несколько раз писал об этом, но я процитирую: «Знаю Бродского с января 1959 года, слышал его выступления на турнире поэтов 14 февраля 1960-го года. Потом он меня устраивал в экспедицию, а я его на работу на кафедру кристаллографии. В 1962 году читал его стихи всем и всюду по десять раз на дню, даже перенял его интонацию. Тогда же вместе с Григорием Ковалевым и Борисом Тайгиным собрал и сделал первую книгу его стихов. Редактировать ее Иосиф отказался. В июне 1964 года, когда Иосиф Бродский находился в ссылке, книга вышла в Америке. Иосиф остался очень недоволен подборкой. Впрочем, Иосиф недоволен всем».
Книга на самом деле вышла не в июне 1964 года, как вспоминает Кузьминский, а в середине марта 1965-го.
В одном из писем Филиппов пишет Струве, что издание книги само по себе обошлось в 3400 долларов. Для 1965 года — это довольно значительная сумма. Кроме того, Филиппову пришлось заплатить 100 долларов Ежи Гедройцу за 9 стихотворений, которые появились в книге в качестве отдельного раздела «Стихотворения 1964 года». Получается 3500. Более того, когда Джордж Клайн приехал в Ленинград, он привез Бродскому гонорар в 300 долларов. Общая стоимость книги получается 3800 долларов.
Иван Толстой: Правда, Андрей, Джордж Клайн утверждает, что поменял эти доллары на рубли по советскому грабительскому, вымышленному курсу, и Бродскому достались 250 советских целковых.
Андрей Устинов: Это совершенно верно. На июнь 1968 года, когда Клайн привез Бродскому гонорар, сумма в 300 долларов составляла 250 рублей.
Иван Толстой: Знаменитые 64 копейки за один американский бакс.
Андрей Устинов: Работа над книгой шла очень щепетильно. Дело в том, что Струве отнесся к книге Бродского с тем же вниманием, с каким он относился к изданиям других поэтов. Известны их многотомные издания вместе с Борисом Филипповым, в данном случае я имею в виду его предыдущий сольный издательский опыт или, вернее, сольный редакторский опыт — это издание «Реквиема» Анны Ахматовой. Эта книга вышла в свет в 1963 году, а в 1964 году Струве, работая над изданием и Гумилева, и Заболоцкого, и подходя уже к Мандельштаму, берется за издание Бродского, отчасти нехотя. Он не уверен, что это ему по плечу, потому что он имеет дело не с поэтом-классиком, а с современным поэтом. Он начинает обращаться к своим конфидентам, близким ему людям, прежде всего к Владимиру Федоровичу Маркову. Переписка Струве с Владимиром Федоровичем Марковым известна пока в фрагментах, не напечатана целиком, но о реакции Маркова можно судить по его письмам Струве, которые тоже хранятся в его архиве. Я позволю себе процитировать некоторые фрагменты этой переписки и фрагменты из писем самого Струве к Маркову, которые мне любезно предоставил Олег Коростелев.
В письме от 17 декабря 1964 года Марков пишет Струве: «Да, стихи талантливы и интересны, но как во всем интересном, что доходит оттуда за последнее время, чего-то не хватает до настоящего уровня. Я всех их мерю лучшими поэтами Серебряного века, и этой мерки они не выдерживают все-таки. Особенно мне у Бродского понравились после первого поверхностного чтения «Стихи о слепых» и о возвращении на родину».
22 декабря Струве пишет Маркову: «У Бродского, конечно, много недочетов, но он, по-моему, значительнее и Евтушенко, и Вознесенского, и лучше, и интереснее поэтов «Феникса» и «Синтаксиса». Надо учесть и то, что он еще очень молод, ему в этом году минуло 24 года. Большая часть его стихов, дошедших до нас, написана в возрасте 20-22 лет. Весь том, который я получил прошлым летом, помечен 1962 годом, но там есть и стихи 1961 года, а, может быть, и более ранние. «Стихи о слепых» мне тоже нравятся, но всего интереснее у него его вещи в большой форме: «Большая элегия», посвященная Джону Донну и о нем, поэма «Исаак и Авраам» на библейскую тему и драматическая поэма «Шествие», среди персонажей которой Гамлет, князь Мышкин, Дон-Кихот, наряду с символическими, такими как Поэт, Арлекин, Честняга, Вор, Лжец, Усталый человек и так далее. Все эти вещи войдут в приготовленный мною том. Он уже набран и скоро выйдет».
Здесь нам важно упоминание того, что Струве совершенно конкретно говорит о том, что получил том Бродского прошлым летом, то есть летом 1964 года.
Иван Толстой: Андрей, кто еще в этой истории с Бродским был конфидентом Глеба Струве?
Андрей Устинов: Конфидентов у Глеба Струве было не очень много на протяжение его жизни, Марков один из них. Другой человек, с которым он обсуждал поэзию больше, чем историю литературы или что бы то ни было еще, был поэт Николай Моршен. Он во многих случаях полагался на его мнение. С Моршеном он был знаком как раз через Маркова, потому что Марков Моршена очень ценил. Это, пожалуй, и все.
С другой стороны, одним из самых важных людей в биографии Струве, одним из самых важных для него конфидентов в 1960-е годы был Юлиан Григорьевич Оксман. Их переписка, опубликованная в 1987 году, произвела эффект огромного открытия. Но даже то, что он начал переписку со Струве через океан, поверх барьеров, пытаясь восстановить собственное прошлое и испытывая то, что Шкловский называл «желанием понять свое время», беспрецедентный сюжет.
В конце 1964 года у Оксмана был огромный обыск. До этого Оксман служил главным передатчиком материалов для Струве, в том числе неизвестных материалов Мандельштама или текста «Реквиема» Ахматовой. Вот, пожалуй, два человека, которые были Струве ближе всех, — Владимир Федорович Марков и Юлиан Григорьевич Оксман. Нужно заметить, что с Борисом Филипповым, с которым он издавал свои книги, такой конфиденциальности в письмах никогда не возникало. В основном, переписка посвящена техническим вопросам редактуры.
В этих письмах Струве дважды говорит о том, что получил сборник Бродского летом 1964 года. К лету 1964 года получать материалы от Оксмана он уже не мог.
Источник материалов появился неожиданно. В Москву приехал его бывший студент по имени Павел Секлоче или Пол Секлоче. 26 марта 1964 года Секлоче написал Струве о Бродском. В 1963-64 годах он был одним из организаторов выставки графического искусства США, которая прошла в Москве, Ереване, Алма-Ате и других городах Советского Союза. 12 апреля 1964 года Секлоче отправил стихи Бродского Струве. Кроме того, в этом письме он написал о жизни Бродского в ссылке, а также передал ему слух о том, что якобы Эренбург написал письмо Хрущеву по поводу Бродского. Пол Секлоче, как следует из этих писем и как можно предположить, и был тем человеком, который переслал сборник Бродского Струве летом 1964 года.
И здесь история с первым сборником Бродского получает неожиданный поворот в сторону Джеймса Бонда.
Павел Секлоче, также известный как Пол Катар, в 60-е годы работал на организацию, которая занималась идеологической войной против Советского Союза. Он работал в Москве, после этого он вернулся в Вашингтон, работал на ЦРУ в течение 11 лет как аналитик и переводчик. В 1985 году он был задержан по подозрению в продаже оружия в Иран правительству Хомейни, осужден и пять лет провел в тюрьме.
На протяжении 1964 и даже 1965 года Струве получал дополнительные стихотворения Бродского из разных источников. Они точно так же накапливались и у Филиппова. После выхода книги в марте 1965 года, после того, как книга попала в Советский Союз, количество этих стихов становилось все больше и больше, так что в 1967 году речь пошла о втором издании книги Бродского, которое не состоялось. К этому времени издательство «Международное литературное содружество» перестало существовать, и причины его описаны в тех же самых воспоминаниях Клайна. Речь зашла не об издании второй книги Бродского, а об издании его первого полноценного сборника. Полноценного в том смысле, что книга была составлена и отредактирована самим автором и была издана под названием «Остановка в пустыни».
Нам интересно то, какой эффект имело издание сборника Бродского 1965 года. Разумеется, этот сборник вышел без участия Бродского. Разумеется, Бродский был недоволен, когда увидел эту книгу, прежде всего, потому, что туда вошли его юношеские стихи, которые он потом исключил. То есть для издания «Остановки в пустыне» он составил план сборника, где перечислялись стихи, которые он хотел бы видеть напечатанными, стихи, которые важны для него, стихи, которые он не хотел бы перепечатывать, а так же новые стихотворения. Этот план сохранился в архиве Струве. Но Струве к этому времени от Бродского уже отошел. Для него издание книги 1965 года имело двоякий резон: в первую очередь, это имело литературное значение, потому что Бродский выступил как альтернатива, как противопоставление доминирующей советской поэзии, известной в Америке. Прежде всего, Евтушенко, Вознесенскому и недавно побывавшему в Лос-Анджелесе Роберту Рождественскому, на чтении которого был Марков.
Марков же и сформулировал значение Бродского довольно емко и лапидарно, значение юного Бродского, скажем так, в письме Струве в письме Струве от 3 мая 1965 года: «Он интереснее в поэмах, хотя у него там часть намерения лучше исполнения. В «Джоне Донне» он невыносимо затягивает перечисление, но зато метит на эффект, похожий на современные итальянские фильмы. Хотя среди коротких у него попадаются более ясные достижения. Я в нем особенно ценю, что это первый на моем горизонте за столько лет поэт не комсомолец. Хорошо, что таких еще может российская земля рождать».
Второй резон для издания сборника Бродского заключался в том, что это был политический ход в том смысле, что издание Струве представляло поэта, который был осужден советским строем, который был отправлен в ссылку, который находился в ссылке. Поэтому довольно большую часть переписки Струве с Филипповым, Струве с Марковым составляют вопросы того, насколько книга может повредить или наоборот помочь Бродскому. К тому времени появилось уже довольно большое количество авторов, которые печатались в эмиграции, но очень часто они печатались под псевдонимами. Книга Бродского вышла под его собственным именем. После «Доктора Живаго» Пастернака, после сборника стихотворений Есенина-Вольпина появился этот сборник Бродского, который был напечатан не под псевдонимом, который представлял поэта, которому было отказано в возможности печататься в Советском Союзе.
Эффект появления этой книги был чрезвычайным для эмиграции прежде всего. Во-первых, это был не эмигрант, во-вторых, это был молодой человек, в-третьих это был большой поэт. И вообще на Западе поэт оценивается не по отдельным публикациям в периодике, а по его книгам. И вот эта книга состоялась. К этому времени имя Бродского уже стало известно не только как жертвы системы, но и как поэта, потому что здесь он был представлен не отдельными текстами, не «Пилигримами», не «Стансами», а довольно комплексно, прежде всего своими поэмами. Отношение к Бродскому как к поэту, соответственно, после выхода этой книги тоже стало меняться.
спех этой книги показателен. К 1968 году, когда речь зашла о выпуске второго сборника, либо второго издания Бродского, а на самом деле второго сборника «Остановка в пустыне», книга 1965 года была распродана. Из всех эмигрантских сборников Бродского это, наверное, самая тяжело доставаемая книга. В большинстве случаев ее просто не найти.
Со временем, как кажется, Бродский примирился с тем, что эта книга вышла, особо негативно он о ней больше не высказывался. Более того, через какое-то время, точнее говоря, через 30 лет после ее выхода, он извлек один из экземпляров, который подарил своим очень близким друзьям Петру и Элле Вайлям. 18 мая 1995 года он надписал этот сборник следующим образом: «Пете и Эле. Эти старенькие стихи, вдохновленные Сарой Леандр, Беатой Тышкевич, Лючией Бозе, Сильваной Пампанини и Бетси Блэр, в свою очередь состарившимися. Иосиф Бродский».
Как пояснял Петр Вайль, посылая этот инскрипт Льву Владимировичу Лосеву, «сквозной темой прощального обеда в Чайна-тауне перед нашим отъездом в Прагу и потом в кафе в «маленькой Италии» было трофейное кино 40-х, которое, как и кино 50-х, И.Б. очень любил и утверждал, что без этих фильмов уж не знаю, где бы мы все были».