Иван Толстой: Мифы и репутации. Реставрируя Нину Берберову. Воспоминания Нины Николаевны Берберовой «Курсив мой» – одна из самых читаемых мемуарных книг ХХ века, биография Муры Будберг «Железная женщина» - одна из интереснейших в своем жанре. Это общепризнанно, как и то, что их автор весьма вольно обращается с фактами, обстоятельствами и хронологией.
Не буду голословным. В 1989 году, когда Берберова впервые за 67 лет приехала на родину, мой отец должен был встречать Нину Николаевну в холле гостиницы «Ленинград». Он попросил меня подменить его. Берберова вышла из лифта и, увидев направлявшегося к ней человека, распахнула руки для объятия: «Никита»! Последний раз она видела моего пятилетнего папу в 1922 году на немецком морском курорте. Через 67 лет он вряд ли мог быть 30-летним, как я. «Никита!» - Ошибка на поколение, смущенно улыбнувшись, ответил я. - «Неважно!»
Вот это «неважно» проходит через все берберовские книги. Красное словцо, увлекательный поворот сюжет для нее имеет большее значение, нежели достоверность.
Это – натура. Береберова улучшала историю своей и чужой жизни, повинуясь законам литературы, а не протоколу истории.
Став биографом чужих судеб, Нина Николаевна не удостаивалась прежде собственного хроникера. И вот в последние годы в российской периодике появилось несколько интереснейших статей, в основу которых положены бумаги из архива писательницы, хранящиеся в Библиотеке Байнеке Йельского Университета. С ними уже много лет работает литературовед Ирина Винокурова, бывшая москвича, а ныне – сотрудница Иллинойского университета в Урбана-Шампейн.
Ирина Евгеньевна, с чего начался Ваш интерес к Нине Берберовой?
Ирина Винокурова: Он возник после того, как я прочитала «Курсив» первый раз. Это было, наверное, в конце 1970-х — начале 1980-х годов, как сейчас говорят, прошлого века. Мне трудно произносить эти слова. Книга, конечно, произвела очень сильное впечатление. Тогда в Москве ходило несколько экземпляров, один из них оказался в нашем доме. Имя Берберовой мне было известно и до этого в связи с Ходасевичем, потому что дома имелся сборник стихов, который Берберова в 1961 году издала. Видимо, его привез мой отец из-за границы, который очень любил Ходасевича. А потом появился сборник самой Берберовой, вышедший в 1984 году, - стихи. Когда она приехала в Москву в сентябре 1989 года, то я ее попросила подписать эти книжки, она с удовольствием это сделала и очень тепло написала.
Иван Толстой: Между чтением Берберовой и признанием ее резко оригинального сильного дара, безумно интересного содержания ее книг и размышлениями о ней на письме все-таки дистанция огромного размера. Вы ведь окунулись в архивные материалы, что доступно далеко не всякому, для этого нужно сидеть в Америке, жить в Америке, всерьез покопаться, найти материалы, увезти их себе в норку и там как следует почитать и подумать. Вот под вашим пером раскидываются определенные картины из жизни Берберовой, расширяющие наши представления о том, что могло бы быть сказано в «Курсиве», но не было. Как вы увидели эти темы, какая из них вам пришла в своей яви первой?
Ирина Винокурова: Когда я оказалась в архиве Берберовой в Йеле, конечно, я была потрясена объемом информации, которая на меня свалилась. Я начала с дневников и нашла там ответы на вопросы, которые меня очень интересовали, связанные, в частности, с некоторыми сюжетами «Курсива», которые были в зачатке разработаны Берберовой совершенно сознательно. В частности, меня интересовал вопрос о ее втором муже Николае Васильевиче Макееве. История их отношений, почему они расстались. Когда Берберова была в Москве в 1989 году, я пыталась задавать ей эти вопросы, потому что я с ней часто виделась в эти дни, и она очень уклончиво на них отвечала, как я обнаружила уже в архиве, не всегда правдиво. Эта тенденция прослеживается и в тех интервью, которые Берберова давала тогда, в частности, Михаилу Мейлаху. И хотя Берберова очень серьезно относилась к тем материалам, которые она отдавала в архив, все она держала под своим контролем, тем не менее, какая-то информация просочилась, возможно, она ее сознательно оставила. В частности, в дневниках я обнаружила подлинную дату смерти Макеева. Оказывается, он умер в 1973 году, а не в 1975 году, как писала сама Берберова во втором издании «Курсива».
Иван Толстой: Что же, она не знала даты его смерти?
Ирина Винокурова: Конечно, это была ошибка невольная. Ей просто, наверное, не хотелось рыться в своих записях, которые находились в Йеле, а она жила в это время в Принстоне. Так по памяти ей показалось, что, наверное, это был 1975 год, потом она называла другую цифру в книгах. «Люди и ложи» - там, по-моему, 1974 году, но не 1973, как было на самом деле.
Иван Толстой: То есть она сдала свой архив еще при жизни сама, сознательно?
Ирина Винокурова: Она сдавала свой архив порциями совершенно сознательно, просматривая каждую бумагу, которая туда шла.
Иван Толстой: Вы говорите очень осторожно, как и полагается исследователю, подбираете корректные слова, чтобы не обидеть вашу героиню, что совершенно естественно, и как же иначе может быть? Но позвольте задать простой читательский вопрос: была ли Берберова неправдива в целом как натура, как автор, как человек?
Ирина Винокурова: У меня не возникло такого ощущения ни во время общения с ней, ни во время чтения книги, ни во время работы с архивом. Умолчание — да, какая-то коррекция, но нет чувства, что она сознательно врала. Она могла что-то утаить, она могла рассказать о тех людях, к которым она плохо относилась, какой-то эпизод, который она, возможно, не рассказала о каких-то других персонажах своей книги, например, о Бунине. Но она рассказала вещи, которые она, вероятно, не стала бы рассказывать о тех, к кому она относилась лучше в этот период жизни. У меня нет ощущения, что книга лживая и что в натуре Берберовой была тенденция к лживости. К уклончивости — да, к умолчанию — да, но не к сознательному вранью.
Иван Толстой: Какой же сюжет стал подниматься первым после вашего чтения?
Ирина Винокурова: Первый сюжет стал подниматься, как ни странно, неожиданно — это был сюжет Берберовой и Симоны де Бовуар. Опять же меня на этот сюжет навели дневники. Я помнила, что в конце «Курсива» есть несколько страниц, посвященных Симоне де Бовуар, как она ее встречает в Париже, как она приходит в кафе «Флора», где любила бывать де Бовуар, как она ее там видит, как она ее узнает, как она выглядит, как книги де Бовуар всегда были ее чтением. Вот на столе лежит ее последняя мемуарная книга, рассуждения по поводу этой книжки и самой де Бовуар.
Я смотрю ее дневник, в котором очень подробно описано ее путешествие в Европу летом 1965 года. Я вижу, что 2 августа она действительно идет во «Флору» и де Бовуар там нет. Она пишет: «Во «Флоре» по-прежнему ждут Годо», но де Бовуар не упоминает. Если бы она действительно встретила де Бовуар, то я абсолютно исключаю, что она не упомянула бы этот факт. И это меня навело на мысль, что, возможно, это какая-то фантазия. Но, с другой стороны, там было подробное описание внешности, очень, надо сказать, критическое и даже злорадное, я бы сказала. Тут я открываю третий том мемуаров де Бовуар, который вышел как раз незадолго до того, как Берберова описала эту сцену, и вижу, что Берберова дословно скопировала описание внешности де Бовуар из ее собственной книжки, просто дословно. И я поняла, что это важный литературный прием.
Я стала следить, стараться прослеживать дальше. Я посмотрела первый том мемуаров де Бовуар, называется «Воспоминания благовоспитанной девицы», второй том, который называется «Сила зрелости», который вышел в 1960-м году. И первый, и второй, и третий пользовались бешеным успехом, причем, не только во Франции, но и в Америке, они были абсолютными бестселлерами, просто все раскупалось тут же на корню. Причем, успех де Бовуар Берберова имела возможность лично наблюдать в Париже, она была там летом 1960-го года, как раз, когда поступил в продажу второй том «Сила зрелости». И тут мне показалось, что, возможно, собственно успех книги де Бовуар и натолкнул Берберову на идею «Курсива». Ведь она пишет, что она приехала из Европы летом 1960-го года именно с идеей «Курсива», что эта идея родилась у нее по пути в Америку. Когда я стала прослеживать вот эти связи, выяснилось, что действительно очень многое усвоено или она взяла просто на вооружение какие-то вещи. И хронологический принцип построения «Курсива», и какие-то темы, какие-то сюжетные ходы, и трактовки каких-то тем. Например, отношения с матерью.
Чем «Воспоминания благовоспитанной девицы» поразили читателей? Тем, что отношения с матерью, которые традиционно изображались абсолютно идиллическими, были изображены де Бовуар как просто настоящая война, не прекращающееся сражение. Так же желание обрести профессию, тоже не типичное для благовоспитанных девиц той поры, выучиться, начать работать. И вот эти темы Берберова тоже, видимо, хотела разработать в своей книге.
Но каково же было мое удивление, когда я сравнила описание отношений с матерью, данные в «Курсиве», с теми письмами, которые мать Берберовой писала Нине Николаевне, когда она была в эмиграции. Я поняла, что ей было важно не показаться старомодной, ей было важно дать новый характер в духе де Бовуар, чтобы таким образом привлечь к себе потенциальных читателей на волне такого нарождавшегося феминизма. Но при этом Берберова, разумеется, понимала, что нужно немножко двинуться дальше. Она пошла на такой достаточно рискованный ход, потому что в отличие от де Бовуар, которая, как известно, была бисексуальна, свидетельства об этой ее особенности были уже в ее юношеских дневниках, но в «Воспоминаниях благовоспитанной девицы» это не пошло, то Берберова позволяет себе какие-то намеки в этом отношении, описывая свои чувства по отношению к своей подруге Вирджинии. И особенно сравнение Вирджинии с Альбертиной Пруст тоже наводит на мысль о подобных вещах.
Иван Толстой: Вот фрагмент из статьи моей собеседницы Ирины Винокуровой «Кого выбрать примером? У кого учиться?», напечатанной в 2012 году в журнале «Вопросы литературы».
“Воспоминания благовоспитанной девицы” (1958), сразу ставшие бестселлером во Франции, были немедленно переведены на английский и уже через год появились в США, где разошлись с огромным успехом. Этот успех свидетельствовал не только о популярности самой Бовуар, но и о бурно растущем интересе к “женскому вопросу” и - как следствие - к написанным женщинами автобиографиям. Книг такого рода на рынке было еще очень мало, а у Берберовой, безусловно, имелось, что о себе рассказать.
Американским читателям “Воспоминаний благовоспитанной девицы” особенно нравилось то, что, в отличие от уже существовавших женских автобиографий, история Бовуар была историей не поражения, но безусловного триумфа. А обстоятельства Берберовой сложились к тому времени так, что и это условие читательского успеха теперь, в свою очередь, могло быть соблюдено.
Первый том автобиографической прозы Бовуар подоспел как раз в тот момент, когда в судьбе самой Берберовой наметился новый и очень важный поворот: летом 1958 года ей предложили место преподавателя на славянской кафедре Йельского университета. Хотя нагрузка по американским академическим стандартам была очень большая (пять часов в день), Берберова не ропщет. О подобной работе она не смела и мечтать, восемь лет перебиваясь на технических, главным образом секретарских, должностях. Позиция в Йеле, в одном из старейших и самых престижных американских университетов, давала Берберовой возможность по-новому взглянуть на свой жизненный путь, представший теперь как медленное, трудное, и все же неуклонное восхождение.
Действительно, преподавательская карьера Берберовой будет развиваться по нарастающей: в 1963 году она перейдет из Йеля в Принстон - на гораздо лучшую во всех смыслах позицию. Но и в Йеле все складывалось крайне удачно, причем с самого начала. В письме оставшейся в Париже двоюродной сестре Берберова пишет: “На факультете у нас очень приятные люди. Я сразу попала из “инструкторов языка” в полу-профессора (в соответствии с этим не только жалованье, но и знакомства), ибо через 4 дня после начала занятий по русскому языку меня спросили, не взялась бы я читать с будущего сентября курс литературы (Русский Символизм). Я согласилась. А еще через несколько дней меня спросили, не начну ли я сейчас? (Были желающие слушать). Я согласилась - смело. Читаю по-русски, готовлюсь довольно тщательно, но не пишу, а говорю, что здесь очень ценится <...> Я чувствую себя счастливой. Работа очень интересная, есть очень способные и талантливые ученики - будущие знатоки русской литературы и русского> языка...”
Присущие Берберовой энергия и организованность, а также знание предмета из первых рук (близкое знакомство не только с текстами русских символистов, но и со многими из самих символистов придавало ее лекциям особенную живость) были оценены и ее студентами, и начальством. С каждым следующим семестром Берберова чувствует себя все более уверенно, ее положение в Йеле укрепляется все больше. К лету 1960 года оно становится настолько стабильным, что Берберова решает себе позволить - в первый раз с момента приезда в Америку - поехать в Европу. На пути обратно, как Берберова сообщает читателю, у нее возникает идея “Курсива”, однако, что именно способствовало возникновению этого замысла, не уточняется.
Похоже, что Берберову подтолкнуло сообщение о скором появлении на книжных прилавках “Силы зрелости”, второго тома автобиографической прозы Бовуар, которое вызвало во Франции неслыханный ажиотаж. Еще до выхода книги в свет было распродано (по предварительной подписке) сорок пять тысяч экземпляров, в первую неделю после ее появления в магазинах - еще двадцать пять тысяч, так что издательство решило срочно допечатать тираж, в сумме превысивший двести тысяч. Первую волну этого ажиотажа Берберова могла лично наблюдать в Париже, и это, возможно, дало ей окончательный стимул немедленно взяться за собственную книгу, что она и делает по возвращении в Йель».
Иван Толстой: Отрывок из статьи Ирины Винокуровой «Кого выбрать примером?» Продолжаем беседу с биографом Нины Берберовой.
Правильно ли я понимаю, что вы вообще много теперь после знакомства с архивом видите много источников не только биографических, но и литературных в «Курсиве»?
Ирина Винокурова: Вы знаете, в сущности, только один источник — это де Бовуар. Потому что Берберова где-то в начале книги задает себе такой вопрос: «Кого мне выбрать примером? У кого мне учиться?». И перебирает появившиеся к тому времени мемуары. И говорит: «Нет у меня человека, примеру которого я хотела бы последовать». На самом деле она, конечно, следует примеру де Бовуар. Но, видимо, это единичный случай такой. Влияние де Бовуар особенно чувствуется в главах о детстве, потому что когда Берберова описывает свою взрослую жизнь, эмиграцию в Париж, там уже идет та тема, которая ей была интересна. Там тоже можно проследить какие-то параллели и даже можно связать нежелание говорить о своем втором муже Макееве, тоже это можно как-то привязать к де Бовуар. Желание остаться в глазах читателей женой Ходасевича — это тоже можно привязать к де Бовуар, которая всячески хотела убедить читателей, что их союз с Сартром, несмотря на все сложности, главный и нерушимый.
Иван Толстой: Какая же вторая тема, какой второй сюжет стал подниматься из берберовского архива?
Ирина Винокурова: Этот сюжет можно обозначить двумя словами — Набоков и Берберова. Дело в том, что обширнейший архив Берберовой содержит чрезвычайно интересную переписку с Горьким, с Буниным, с Гиппиус, разумеется, с Ходасевичем. Эта переписка была опубликована к тому времени, когда я взялась за это дело, и обсуждалась в литературоведческих статьях. В то же время сюжет Набоков и Берберова, хотя тоже имела место переписка, которая началась в 1930-м году и кончилась в 1940-м году, то есть она занимала 10 лет, этот сюжет остался не поясненным, как мне казалось. Конечно, специалисты знали, что существуют эти письма, но они не были опубликованы, может быть, только кусочками, никто их никогда не обсуждал. Я начала со скромной задачи, мне захотелось просто посмотреть вблизи на эту переписку, проследить, как она складывалась.
Стали выясняться какие-то интересные вещи. Она началась очень бурно, например, она написала по поводу «Защиты Лужина», которая его потрясла, Набоков совершенно польщенный ответил. Завязался бурный обмен письмами. Набоков относился к Берберовой не только как к жене мэтра (Ходасевича), которого он бесконечно уважал, но он ценил и ее поэтический талант. Выделил в одной из рецензий в берлинской газете «Руль», где он тогда сотрудничал. Потом он написал совершенно восторженный отзыв на ее первый роман «Последние и первые», в письме отзывается об этой вещи в еще более восторженных тонах. Продолжается интенсивный обмен письмами, а потом они знакомятся лично, когда Набоков приезжает в Париж осенью 1932 года. К этому времени Берберова и Ходасевич уже расстались. Получается так, что он, придя в «Последние новости», где Берберова работала, встретился с Берберовой сам, познакомился с ней, и началось тоже довольно интенсивное общение. В «Курсиве» Берберова приводит отрывки из своего тогдашнего дневника, как раз этот дневник, охватывающий период с апреля 1932 года по декабрь 1933 года, каким-то чудом сохранился в ее архиве, он не был уничтожен ею, как другие дневники 1920-х годов и 1940-х, возможно, 1950-х, кусочек этого дневника сохранился, и там отмечены как раз их встречи с Набоковым, красным подчеркнуто, что она сверялась с этим дневником, и все совпадает, кроме каких-то частностей, кроме каких-то деталей. Действительно, за этот месяц, который Набоков провел в Париже, когда у него было огромное количество семейных, дружеских и деловых обязательств, он виделся с Берберовой исключительно часто. После отъезда был тоже обмен письмами, Берберова послала ему свой второй роман «Повелительница», он ответил любезным письмом. А потом вдруг переписка прервалась, причем ее прервал Набоков по абсолютно непонятной причине. И это меня, конечно, удивило, потому что это выглядело достаточно нелюбезно. Я позволила себе предположить, что, возможно, Берберова проявила некий напор излишний, который в принципе ей был свойственен в отношениях с мужчинами, с тем же Ходасевичем тоже, это Набокова испугало, он решил как-то спустить это дело на тормозах.
Переписка снова возникла в 1935 году, когда Берберова написала Набокову письмо, сообщая, что она рекомендовала его романы американскому издателю, который заинтересовался ее биографией Чайковского, которая к тому времени была издана и у нее завязались какие-то связи с издателем в Америке. И когда тот спросил, кто еще талантливый, она назвала Набокова. Это дало ей повод начать снова переписку. Она знала, конечно, что у Набокова был трудный период жизни 1935 год, а в жизни Берберовой это был как раз период счастливый, потому что вышел «Чайковский», был большой успех. Главное, она встретила человека, который уже стал фактически ее мужем, и была очень счастлива. С высоты своего счастья она, видимо, могла себе позволить такой жест.
Когда в следующий раз Набоков приехал в Париже в конце января 1936 года, был его совместный вечер с Ходасевичем, они после этого вечера, на котором у Набокова был внушительный успех, они пошли все вместе в ресторан, включая Берберову. Там, как Набоков обнаружил, был не только Ходасевич со своей новой женой, с ней Набоков к тому времени был уже знаком, но и новый муж Берберовой. И он чрезвычайно эмоционально описывает этот вечер в письме своей жене Вере, он эту деталь как-то выделил особенно эмоционально. Мне это тоже показалось любопытным.
Когда он вернулся в Берлин из Парижа в апреле, он сел и написал рассказ «Весна в Фиальте». Мне показалось, что эти два события — встреча с Берберовой на этом вечере, известие о том, что она вышла замуж, которое, безусловно, его удивило, что это каким-то образом отразилось в «Весне в Фиальте». Я стала с этой точки зрения очень пристально смотреть на этот рассказ. Во-первых, как помнят читатели этого хрестоматийного рассказа, героиню зовут Нина, она внешне напоминает Берберову — темноволосая, худощавая, невысокая женщина, - что как раз по логике вещей должно было увести от Берберовой, снять подозрения, что это Берберова, Набоков скорее всего именно это учел.
Но главное сходство, конечно, другое — это отношения Нины со своим мужем-литератором, которого зовут Фердинанд, который венгерец, как написано там, которого Набоков характеризует как чрезвычайно резкого, язвительного и мстительного человека. Надо сказать, что об этом рассказе написано очень много, конечно, вставал вопрос о прототипах Нины, высказывалось предположение, что там есть какие-то следы первой любви Набокова, Валентины Шульгиной, а также какие-то следы Ирины Гуаданини, с которой роман начался позже. Но на самом деле эти детали, которые ведут к Шульгиной и Гуаданини, они очень второстепенные, а в центре романа уже замужняя Нина с уже женатым рассказчиком и отношения между ними и ее мужем, которые, в общем, тоже очень напоминают отношения Берберовой и Ходасевича. И у Фердинанда публика, литературоведы искали прототипы, назывался даже Блок. Понятно, что этот образ сборный, как и все остальные образы у Набокова.
Иван Толстой: Там уж очень хорош «офиологический холодок», то есть змеиный холодок, который испускает этот Фердинанд, а «всезнающий, как змея», - мы все помним — кто.
Ирина Винокурова: «Всезнающий, как змея» — это стихотворение «Перед зеркалом». Потом фигурирует слово «бич», которым Фердинанд стегал своих неугодных ему критиков.
Иван Толстой: «Когда свой бич я достаю...», и так далее.
Ирина Винокурова: Какие-то цитаты, отчество Фелицианович. В том же письме Вере об этом вечере Набоков пишет, что Бунин кричал Ходасевичу: «Эй, поляк!». То есть как-то вот этот вечер и «Весна в Фиальте» безусловно связаны друг с другом. Но и много каких-то других совпадений. Хотя, безусловно, в образе Фердинанда есть и черты самого Набокова, но это опять же работает на эту теорию. Потому что как раз в это время Набоков одновременно писал «Дар», и в образе Кончеева, как известно, есть черты и самого Набокова, и Ходасевича.
Иван Толстой: Еще один фрагмент, на этот раз из статьи моей собеседницы Ирины Винокуровой «Набоков и Берберова» (Вопросы литературы, 2013-й).
«Рецензия Набокова была самой восторженной из всех рецензий на «Последних и первых», но о ней Берберова в «Курсиве» не пишет, упоминая лишь то, что на роман было много положительных отзывов. «Последних и первых» Берберова будет относить к числу своих неудач, которыми - в отличие от более поздних вещей и, прежде всего, повестей и рассказов - нечего хвастаться.
Однако это ощущение придет позднее, а тогда, надо думать, Берберова была рада поверить Набокову, уверявшему читателя, что «Последние и первые» - «литература высшего качества, произведение подлинного писателя». Эта рецензия еще больше повысила и без того высокий градус заочных отношений Берберовой, Ходасевича и Набокова (который жил в эти годы в Берлине), заставляя с нетерпением ждать личной встречи. Другое дело, что эта встреча состоится нескоро - в конце октября 1932 года, когда Набоков наконец сможет приехать в Париж.
За это время в жизни Берберовой и Ходасевича произошла радикальная перемена. В апреле 1932-го они расстались, и слухи об этом событии не могли не дойти до Набокова через парижских знакомых. Видимо, поэтому он не стал заранее сообщать Ходасевичу о своих планах, хотя, конечно, рассчитывал с ним в Париже увидеться. Встреча состоялась вскоре по приезде, у Ходасевича дома. Ходасевич не только был рад познакомиться с Набоковым сам, но и собрал в его честь большую компанию молодых литераторов. Среди них была и Берберова, с которой Набоков успел встретиться накануне - в редакции газеты «Последние новости», где она «тогда работала ежедневно». Начало их знакомства описано в «Курсиве»:
Перед входом в метро Арс-э-Метье, в самом здании русской газеты, мы сидели вдвоем на террасе кафе, разговаривали, смеялись. Один из последних дней «террасного сидения» - деревья темнеют, листва коричневеет, дождь, ветер, осень: вечерние огни зажигаются в ранних сумерках оживленного парижского перекрестка. Радио орет в переполненном кафе, люди спешат мимо нас по улице. Мы не столько любопытствуем друг о друге: «кто вы такой? кто вы такая?» Мы больше заняты вопросами: «что вы любите? кого вы любите?» (Чем вы сыты?)...
И все же в самую первую встречу главной темой разговора были не столько литературные, сколько жизненные сюжеты, а именно - разрыв с Ходасевичем, о котором Берберова стала сразу рассказывать Набокову. Эту подробность сообщает в своей книге Брайан Бойд, ссылаясь на одно из набоковских писем жене, содержавших детальный отчет о его парижских днях и трудах. Но если откровенность Берберовой, видимо, даже подкупила Набокова, то вопросы «что вы любите? кого вы любите? (Чем вы сыты?)...», которые начались позднее, показались ему утомительными, о чем в свою очередь он напишет жене:
Разговор был исключительно литературный, и меня скоро стало от него тошнить. У меня не было таких бесед со школьных времен: «Вы знаете? Вы любите? Вы читали это?» Одним словом, ужасно.
Конечно, этот отзыв выставляет Берберову в несколько комическом свете, но ее простодушие вполне объяснимо. Литературные разговоры она стала вести с Набоковым уже в самом первом своем письме, и его тогдашняя готовность их с жаром поддержать ее, безусловно, дезориентировала. Да и досада Набокова была вызвана, похоже, не только отсутствием особого интереса к предмету разговора, который, видимо, продолжал вращаться вокруг советской литературы, но и воспоминанием о допущенных в том же первом письме оплошностях. Но чем бы ни было спровоцировано это досадливое чувство, оно было достаточно мимолетным: как уверенно пишет Бойд, исходя из тех же набоковских писем жене, Берберова Набокову «понравилась».
Впрочем, если бы Берберова Набокову не «понравилась», он бы не виделся с ней так часто, как виделся в тот месяц с небольшим в Париже, месяц, плотно забитый множеством дел - издательских, семейных и светских. Встречи с Набоковым Берберова отмечала в своем дневнике, выдержки из которого она приводит в «Курсиве»:
Октябрь 22 - Набоков, в «Посл. нов.», с ним в кафе.
“ 23 - Набоков. У Ходасевича, потом у Алданова.
“ 25 - Набоков. На докладе Струве, потом в кафе «Дантон».
“ 30 - Набоков. У Ходасевича.
Ноябрь 1 - Набоков.
“ 15 - Вечер чтения Набокова.
“ 22 - Завтрак с Набоковым в «Медведе» (зашел за мной).
“ 24 - У Фондаминских. Набоков читал новое.
Сопоставление этих выдержек с оригиналом (дневник за 1932 год Берберова сохранила) демонстрирует ряд разночтений, но абсолютное большинство исправлений было сделано ею из чисто стилистических соображений. В частности, неизвестный западной аудитории «Сирин» превратился в «Курсиве» в «Набокова», а непонятная в данном контексте «Булонь» в «у Ходасевича». Из тех же соображений Берберова убрала не относящуюся к Набокову информацию, которой в оригинале было достаточно много.
Правда, иногда в разряд не относящейся к делу информации попадало и нечто существенное. В частности, из записи от 23 октября исчезли имена Терапиано, Смоленского и Вейдле с женой, а из записи от 30 октября - Мандельштама, Смоленского, Кнута и Бахраха, тоже приглашенных в эти дни к Ходасевичу. Таким образом, неизбежно выходило, что Берберова была единственной свидетельницей разговоров Набокова и Ходасевича - или, как сказано об этом в «Курсиве», «тех прозрачных, огненных, волшебных бесед, которые после многих мутаций перешли на страницы “Дара”, в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева». Но в известном смысле Берберова и была единственной свидетельницей этих бесед: ведь никто, кроме нее одной, о них не написал.
Аналогичные умолчания, только выполняющие еще более деликатную функцию, можно обнаружить и в записях от 1 и 22 ноября: из первой исчезает имя Юрия Фельзена, а из второй - имена Фондаминских, тоже бывших в тот раз в «Медведе». Берберовой, очевидно, было важно подчеркнуть, что эти встречи с Набоковым проходили в основном наедине. Впрочем, о Фельзене она впоследствии упомянула, но о Фондаминских - не стала (…).
Сразу после отъезда Набокова из Парижа Берберова посылает ему свой новый роман «Повелительница», только что вышедший в берлинском издательстве «Парабола», и получает очень быстрый и очень любезный ответ. Набоков выражает благодарность за книгу, сообщая, что «с наслаждением к ней приступил», и передает просьбу Глеба Струве тоже прислать ему «Повелительницу», чтобы ее отрецензировать в «Slavonic Review». А кроме того - добавляет, что ему «ужасно приятно вспоминать Париж и всех милых людей, которых [он] там встретил», заканчивая новой в их эпистолярном обиходе фразой: «Целую вашу ручку».
Этой нежной (при всей ее формальности) фразой Набоков будет и впредь заканчивать свои письма к Берберовой, хотя вскоре в их переписке наступит длительный перерыв, причем наступит по набоковской вине. Как это прямо следует из обиженного письма Берберовой, возобновившей переписку через два с половиной года, Набоков не ответил на ее очередное и, видимо, важное послание.
Конечно, можно назвать целый ряд обстоятельств, не располагавших Набокова к писанию писем в течение этих двух с половиной лет: межреберную невралгию, терзавшую его всю зиму 1933 года, работу над «Даром» и - параллельно - над несколькими другими вещами, упорные, но не особенно плодотворные попытки пробиться на французский и англо-американский рынок, ситуацию в Германии, заставлявшую вплотную задуматься о переезде в другую страну, наконец, рождение сына... Однако известно, что эти обстоятельства не мешали Набокову находить время и силы писать другим своим знакомым пространные письма, в том числе Ходасевичу.
Но Берберовой почему-то Набоков писать перестал, что, на первый взгляд, мало вяжется с тем вниманием, которое он проявлял к ней в Париже. Да и написанное после Парижа письмо было крайне галантным, но в этом, похоже, как раз и было дело. Набоковская галантность могла спровоцировать Берберову на слишком пылкий ответ, а эта пылкость - не на шутку его испугать. Ведь то, что Берберова была склонна в иных ситуациях проявлять существенный напор и очень мало считаться с «условностями», не вызывает сомнений; об этом свидетельствует история ее отношений с Ходасевичем, какой она предстает в описании очевидцев (например, в «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш), а также в черновом варианте «Курсива». Нельзя исключить, что нечто подобное имело место и в случае Набокова, и он счел за лучшее ретироваться.
Но чем бы ни объяснялось набоковское молчание, Берберова не могла не чувствовать себя уязвленной. И все же в феврале 1935 года она решает восстановить отношения. Правда, она знала от общих знакомых, что Набокову живется очень трудно, тогда как ее собственные обстоятельства сложились к тому времени самым завидным образом. Берберова встретила Николая Васильевича Макеева, который стал ее вторым мужем и с которым, как она пишет в «Курсиве», она была очень счастлива. В этом фактически уже свершившемся браке (де-юре он будет оформлен несколько позднее) у Берберовой появилась и материальная стабильность - впервые за все эмигрантские годы. Да и в творческом плане она находилась на явном подъеме, недавно закончив одну из лучших своих книг - биографию П. Чайковского, обещавшую серьезный успех. Так полагали и многие знакомые Берберовой, в том числе профессорствующий в Гарварде М. Карпович. Он не только крайне лестно отозвался о напечатанных в «Последних новостях» главах «Чайковского», но и свел Берберову с литературным агентом в Нью-Йорке. Агент взялся предложить ее книгу американским издателям, а попутно спросил Берберову о других достойных русских авторах, и она назвала Набокова.
Этот разговор дал Берберовой непосредственный повод для возобновления переписки с Набоковым, хотя до того, как перейти к сути дела, она позволяет себе высказать обиду. «Простите краткость и сухость этого письма, - пишет Берберова в первых же строчках, - после такого большого перерыва и обоюдного молчания, может быть, следовало бы более пространно ознакомить Вас с моей жизнью и Вас спросить о Вашей, но я очень не люблю делать первое и не верю, что Вы мне найдете времени ответить “вообще”...»
Правда, на поверку письмо Берберовой не оказалось ни особенно кратким, ни особенно сухим, разве что нарочито деловым, да и то поначалу. «Не надеясь особенно и без всяких видов на близкие миллионы, - не без наивной покровительственности наставляет Берберова Набокова, - пошлите ему Ваши книги («К[ороль] Д[ама] В[алет]», «З[ащита] Л[ужина]», «С[amera] О[bscura]» и даже «О[тчаяние]») и напишите письмо о том, кто Вы, что Вы, с каких пор пишите (упомянув, что это я Вас осведомила обо всем этом), и что найдете нужным. Может быть, выйдет толк. Со своей стороны, я Вас “отрекомендовала”, как могла...»
Но с каждым следующим словом тон Берберовой становится все мягче, а кончается письмо уже на откровенно ласковой ноте: «Если будете мне писать, напишите все-таки, не собираетесь ли в Париж, почему Вас нет в “Пос[ледних] Нов[остях]” вовсе, не очень ли Вам скверно живется? Очень была бы рада повидать Вас, милый метеор! Крепко жму Вашу руку».
Набоков, конечно, Берберовой написал, но обиду заметить не захотел и объясняться на эту тему не стал. Он просто выразил благодарность за адрес литературного агента, хотя и не скрыл, что на данный момент у него «больше агентов, чем читателей», но особого толку он от них еще не видел. Набоков также вежливо осведомлялся о работе Берберовой («Пишите ли что-нибудь длинное? Что такое “Чайковский”?») и исправно, хотя и лаконично, ответил на заданные вопросы за исключением того, насколько «скверно» ему живется. Он объяснил, почему его нет в «Последних новостях» («занят был всякими большими штуками»), сказал, что скоро пошлет им новый рассказ, и заверил Берберову, что очень хотел бы приехать в Париж, но не знает, когда соберется. И хотя Набоков явно пытался закончить письмо на сердечной ноте: «Я так тронут, что вы вспомнили обо мне и целую вашу ручку, всего вам доброго», - эта фраза не сделала послание менее напряженным.
Иван Толстой: Фрагмент из статьи «Набоков и Берберова». Реставрируя Нину Берберову. Мы беседуем с литературоведом Ириной Винокуровой, работающей с берберовским архивом, хранящимся в Йельском университете.
Какой же третий сюжет вы вырастили из берберовского архива?
Ирина Винокурова: Третий сюжет относится к отношениям Берберовой с такой знаменитой личностью, как Роберт Оппенгеймер, отец атомной бомбы. Дело в том, что как я обнаружила в архиве, Берберова планировала на каком-то этапе продолжение «Курсива». Первый раз у нее возникла эта идея в 1983 году, судя по каким-то записям, даже не дневниковым, а заметкам для себя, видимо, после того, как вышло второе издание «Курсива» по-русски. Она подумала тогда, что она хочет написать последнюю восьмую главу «Курсива», поскольку в «Курсиве», как известно, семь глав. И она даже придумала для восьмой главы название «Моя нонпарель». Даже был придуман эпиграф, который она взяла из одного романа Юрсенар, он звучал примерно так: «Жизнь каждой женщины - тайна». Но потом эта идея была оставлена, Берберова начала работать над книгой о масонах, отошла от этой затеи. Но она снова вернулась к ней в 1986 году, когда книга о масонах была полностью завершена, когда она вычитала верстку, она должна была выйти скоро. Берберова в свои 85 лет не представляла, что она может остаться без дела, что у нее не будет некоей работы, над которой она должна трудиться каждый день. И тогда она решила написать не одну главу, а написать просто полноценное продолжение «Курсива» страниц на 300. Она назвала этот проект «Книга».
Иван Толстой: Прямо как Лев Толстой - «моя Книга».
Ирина Винокурова: Там она перечислила по пунктам возможные сюжеты, они очень разнообразные, там и визит Евтушенко к Берберовой в 1966 году во время его турне по Америке. Она была страшно польщена тем, что он к ней приехал, хотя подавала в письмах очень иронически, что он привез православный крест, который она отказалась взять. Но тем не менее, всем своим корреспондентам она об этом визите сообщала. Должен был быть сюжет, касающийся Джорджа Кенана, дипломата, историка, политолога, который жил и работал в Принстоне и с которым она была хорошо знакома еще с Йельских времен. Там должен был быть сюжет о Луисе Фишере, очень известном в свое время журналисте и советологе, авторе биографии Ленина, которая не утеряла своего интереса до сих пор. И там, в частности, должен был быть сюжет о Роберте Оппенгеймере.
Я знала, что в архиве есть какие-то записи об Оппенгеймере. Я сначала думала, что там может быть интересного, пока я не взглянула на этот материал. Это небольшой мемуар, написанный по-английски примерно через месяц после смерти Оппенгеймера. Он умер в феврале 1967 года, а Берберова написала в марте. Это явный черновик, она явно собиралась над ним продолжать работать, но по какой-то причине не вернулась к этому. Читая этот мемуар, я поняла, что это страшно увлекательно, это можно развернуть в повествование об эпохе, об Оппенгеймере, про обстоятельства самой Берберовой в эти годы, это может быть очень интересный рассказ, если внимательно на это посмотреть. Конечно, еще меня удивило, что при наличии этого мемуара и при всем при этом имя Оппенгеймера ни разу не возникло в книге Берберовой. На самом деле они познакомились в апреле 1965 года, потом был ряд встреч на протяжение 1966-го года. Потом общение прервалось, потому что Оппенгеймер заболел раком горла и через год эта болезнь свела его в могилу. Этот как раз период, этот временной отрезок отсутствует в дневниках Берберовой, есть какие-то страницы до и есть страницы после, а этих страниц нет по какой-то причине. Возможно, дело было не в Оппенгеймере, а в каких-то других вещах, а, возможно, и в Оппенгеймере. Потому что как раз в это время у Берберовой стали налаживаться связи с Советским Союзом до этого достаточно вялые, у нее было несколько корреспондентов в России, начиная примерно с 1964 года, Владимир Орлов, с которым она переписывалась.
Иван Толстой: Это специалист по Блоку.
Ирина Винокурова: Специалист по Блоку, да. В связи с его книжкой о Блоке она, собственно, ему и писала. Главное, что в 1966 году возник проект, ей предложили работать над советско-американским фильмом о Чайковском, который предполагалось снимать по ее книге. Это сулило какие-то невероятные возможности. Она даже писала в письме Ивану Елагину, что если все по пойдет по плану, будет заключен с ней договор на сценарий, на работу над фильмом, она согласилась поехать встречаться со съемочной группой в Париж, в Москву она не захотела ехать. Что даже если все пойдет по плану с фильмом, то, может быть, «Курсив», а он уже был готов в 1966 году, может быть, он выйдет в России по-русски. Конечно, она понимала, что ее работа над фильмом может вызвать какой-то интерес со стороны ЦРУ, потому что Оппенгеймер по-прежнему находился под подозрением, он это знал и знали все окружающие. Подозрение в шпионаже в пользу Советского Союза с него окончательно сняли только в 2009 году. Наверное, ей не хотелось никаких осложнений, слишком много было поставлено на кон в смысле ее собственной карьеры для того, чтобы упоминать имя Оппенгеймера у себя в дневниках.
С другой стороны, в дневниках появлялись какие-то таинственные записи, которые я до истории с Оппенгеймером не могла расшифровать. Вдруг я читаю, 17 февраля и 18 февраля 1967 года, там написано: «Мрак на душе», без каких-либо объяснений. Я записываю это в своей тетрадке, ставлю знак вопроса, потому что у меня не было объяснений для этих записей.
Иван Толстой: А это его смерть.
Ирина Винокурова: А это его смерть. Он умер 18 числа. Берберова очень быстро об этом узнала, она знала, в каком он плохом состоянии, от Луиса Фишера, с которым она была чрезвычайно дружна и который был одним из последних людей, который навещал Оппенгеймера.
Иван Толстой: Ирина, насколько я понимаю, из этого всего ведь выйдет книга, правда?
Ирина Винокурова: Я надеюсь, что выйдет книга. Но сначала я эту книгу планировала как такую традиционную биографию, думая идти в хронологическом порядке, сосредотачиваясь на американском периоде, который Берберова осветила достаточно сжато в своей книге. Но так не получается. То есть это будет книга рассказов о Берберовой. Это, конечно, своего рода плагиат. Мы помним замечательную книжку Чуковского «Рассказы о Некрасове», изданную в 1930 году, на мой взгляд, его лучшую книжку. В жанровом отношении, видимо, это как-то будет перекликаться. Хотя, конечно, «Рассказы о Берберовой» - это рабочее название, наверное, я от него уйду, наверное, это будет что-то другое.
На самом деле я забыла упомянуть еще одну статью, я косвенно упоминала этот сюжет — это рассказ о том самом раннем из дошедших до нас дневников Берберовой, дневник 1932-33 года, который удивителен во многих отношениях. Во-первых, она его начала в день своего ухода от Ходасевича.
Иван Толстой: А совсем не подождала несколько недель, как она сама об этом пишет.
Ирина Винокурова: Нет, это было начато в день ухода от Ходасевича, именно в этот самый день. Я сравниваю то, как это описано в этом дневнике, с тем, как это подано в «Курсиве». Конечно, там какие-то образуются нестыковки, и они-то, собственно, интересны. Но он поразителен тем, что он абсолютно выдержан в стиле камер-фурьерского журнала Ходасевича — это абсолютно тот же стиль предельно лаконичный. На самом деле, на протяжение ее жизни стиль ее дневников менялся очень существенно, но в этот период это было в точности камер-фурьерский журнал. Я так и назвала, собственно, эту статью. Сохранился довольно большой блок дневников более-менее нетронутый ею, с 1965 года по 1993 год, то есть буквально она последнюю запись сделала за полгода до смерти. От этих страниц исходила удивительная жизненная сила, удивительная энергия, на это работал и почерк, на это работал и стиль, на это работало содержание. Читая дневники год за годом, уже подходя к концу, я увидела, как очень поздно на самом деле, где-то в 1992 году я увидела, как стиль меняется, как постепенно уходит жизнь, как Берберова этому сопротивляется, потому что она по-прежнему старается вести записи, она старается каждый день хоть что-то записать. И особенно щемящее чувство производят записи начала апреля 1993 года. Там буквально несколько слов, хотя даты размечены наперед, как она всегда это делала. Надо сказать, это произвело на меня очень сильное впечатление. Это впечатление не ушло от меня, это ощущение, даже сейчас, хотя прошло много лет, несколько лет с тех пор, как я это увидела.
Иван Толстой: Витальная сила.
Ирина Винокурова: Витальная сила, да, и такое трагическое ощущение жизни, которая все-таки сходит на нет, несмотря на сопротивление.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу «Реставрируя Нину Берберову». Моей собеседницей была литературовед и критик Ирина Винокурова, сотрудница Иллинойского университета в Урбана-Шампейн. Пусть биографию своей героини в традиционном виде Ирина Евгеньевна писать и не планирует, но по числу раскрытых ею подробностей, мелких частностей и крупных умолчаний сборник работ о Нине Берберовой уже сейчас метит в интереснейшие книги критико-биографического жанра.