Иван Толстой: Поверх барьеров. Целый век впечатлений: Рассказы Ольги Розен.
Сперва нужно понять, как зовут твою собеседницу, не правда ли? Мы в гостях у Ольги Александровны де Розе'н.
Ольга Розен: Ро'зен, ради бога. По-русски Ро'зен. Они старая балтийская семья, по-немецки фон Ро'зен, по-французски де Розе'н, а по-русски Ро'зен. Я по-французски Ольга де Розе'н, по-русски я Ольга Ро'зен. Немецкий нас мало интересует. И даже была драма семейная между Розенами, организованная отцом моего мужа. Когда его два брата попали по ошибке в немецкую армию в 1914 году, он был так разъярен, так огорчен! Он обожал Россию, всегда говорил своим сыновьям: «Я двести процентов русский». Он этих братьев, которые служили в Германии, больше никогда не видел, на всю жизнь с ними разругался. И только много лет спустя были всякие попытки помириться, объяснить, что все случилось нечаянно, мальчики учились в Дрездене, и их завербовали немцы в три счета, они даже не заметили, что с ними сделали. Никак и никак. Я знала его по его письмам, я его не знала, он умер до нашего знакомства, но были его письма детям, написанные по-русски, он регулярно им писал. Был крутой человек и, вероятно, не очень умный, я думаю.
Иван Толстой: Это вы сейчас говорите об отце вашего мужа?
Ольга Розен: Об отце моего мужа, который был дважды женат, первым браком в России еще на полуитальянке, полурусской, которая родилась в России, училась в России, была православной, в общем, она была главное русской, а итальянского в ней, кажется, кроме крови, было мало. Она умерла в 30 лет от чахотки во Франции.
Это очень сильно отозвалось на жизни моего мужа, который обожал мать, детство которого на юге Франции было очень грустное. У Лео, моего мужа, было несколько результатов этой драмы. Первое — это то, что он скрывал, что он беженец, он говорил, что он француз. А для французов Розен — почему нет? Они не понимали, что это балтийская фамилия. У него бумаги были еще беженские. Вы по-французски говорите?
Иван Толстой: Un tout petit peux.
Ольга Розен: Oн говорил, в частности, своему секретариату, что он француз.
Иван Толстой: Он скрывал это от французов?
Ольга Розен: Он скрывал. Я с ним познакомилась в руинах Берлина, в развалинах Берлина в 1945 году. Меня туда вызвали как переводчика. Я работала в отделении для перемещенных граждан, военнопленных, начальником этого отделения был Розен.
Иван Толстой: В самом Берлине?
Ольга Розен: В самом Берлине. Именно мы были единственные в самом Берлине. Как вы знаете, Берлин был разделен на четыре сектора, не зоны, а сектора. Но люди не жили в Берлине, кроме нас. Почему мы? Потому что наша работа была находить людей и сажать в поезда или самолеты и отправлять домой. Станции были в самом Берлине, а не за Берлином. Поэтому откопали какой-то особняк в пять этажей, где мы поселились. Французский Красный крест, английский Красный крест, голландский Красный крест и французская секция ди-пи по розыску ди-пи, судьба которых часто была трагична.
Иван Толстой: Вот так. Я пришел к Ольге Александровне Розен на рю де ла Нева (то есть на улицу Невы) в Париже, у самого Александроневского собора, известного всем русским, чтобы говорить о России, о разветвленной родне ее семьи, а из огня да в полымя попал в совершенно иную историю, в трагедию ХХ века, во Вторую мировую войну. Но могло ли быть иначе, если передо мною собеседница 92-х лет, умная и внимательная, гостеприимная и по-прежнему энергичная: вы слышите, как позвякивают ее разнообразные браслеты при разговоре?
ХХ век для нее – не только память о России, но и бурный, опасный европейский котел, в котором перемешались все со всеми. Вот, к примеру, совершенно вставная в нашем разговоре новелла о дальних родственниках своего мужа Лео Розена, Льва Львовича Розена, и об одном зловещем преступнике (тогда еще молодом офицере). Новелла эта отлично показывает, до чего опутан человек семейными, негаданными нитями.
Ольга Розен: Это после Первой мировой войны. Геринг был летчиком, и началась какая-то революция каких-то таких людей в Германии. Он решил, что было бы более благоразумно улететь и улетел, но у него не хватало бензина. Он приземлился в Швеции, в саду, где было менее опасно приземлиться. Но все же он был ранен, его нашли без сознания, его лечили и вылечили. Там была мать семейства и молоденькая прелестная девушка. Она из шведской линии. Розены очень старинный род и были немножко всюду, включая Швецию. Они его лечили и вылечили. И в один прекрасный день он решил вернуться на родину и постараться жениться на этой прелестной девушке. Он сделал предложение и был принят, увез ее с собой в Германию.
Но у нее было плохое здоровье, если я не ошибаюсь, у нее была чахотка. Она через некоторое время скончалась. Об этом рассказывает французский посол в Германии до Второй мировой войны. Как-то он был приглашен к Герингам на какой-то ужин и говорит ему: «Вас что-то заботит, вы не такой, как обыкновенно». А тот ему говорит: «Да, я вам скажу, я вам объясню, что. Правда, я несчастный». Увел его в такой подвал, цивилизованный подвал — это было устроено как собор, как церковь, какие-то своды, все это было замечательно. Нажимает на кнопку, какая-то занавеска открывается и за этой занавеской прелестная молодая женщина, ее снимок. Он бросается на кресло католическое, где можно стоять на коленях в этом кресле, долго думает, или вспоминает, или молится, не совсем понятно. Говорит: «Вот причина моей грусти, я никогда ее не забуду».
Что вы знаете о первой части Второй войны? Французов побили, они перли, Лео пер с другими, он был добровольцем. Сидел в траве, отдыхал, когда подъехал громадный, очень элегантный военный автомобиль, в котором кто-то сидел и просил возможности поговорить с Лео фон Розеном. Подошел к Лео, ему указали, что вот он — Лео фон Розен. Лео фон Розен сказал: «Я не Лео фон Ро'зен, я Лео' де Розе'н». Он очень настаивал на том, что он француз. Тот ему сказал, что он послан фюрером ему сказать, что он может навсегда остаться немецким гражданином, если он этого хочет. Якобы Лео ему сказал, что он этого совсем не хочет, но благодарит.
Иван Толстой: Я в гостях у Ольги Александровны в Париже, в ее квартире на рю де ла Нева, по которой я в своей жизни тысячу раз проходил, но не знал, что когда-нибудь придется зайти здесь к кому-то в гости. К ХХ веку мы еще в разговоре вернемся, а сейчас – к семейным корням.
Расскажите, пожалуйста, о вашей семье, чтобы можно было представить себе мою собеседницу.
Домашняя церковь Стаховичей. Рис. Л.Дранчука
Ольга Розен: Мы Стаховичи, а Стаховичи — это польская фамилия. Поляк какой-то, несмотря на ненависть к России, решил поехать в Россию и немножко посмотреть, как там живут. Сначала он обосновался, по-видимому, на Украине. Потом поднялся и понемножку из поколения в поколение поднялись до Ельца. Мой прадед, друг вашего великого родственника (Льва Толстого — Ив.Т.), очень близкий друг и даже сотрудник. Потому что когда были какие-то осложнения, надо было кого-то увидеть в тюрьме, или не в тюрьме, Стаховичи, по-видимому, были милые люди, было много знакомых, мой прадед часто помогал вашему родственнику со всякими...
Иван Толстой: Устроить некоторые дела, помочь.
Ольга Розен: Я старею, очень старею... И они очень дружили, обе семьи очень были дружны и соседи, но соседи по-русски, 200 километров, кажется, было между ними.
Иван Толстой: В России это близко.
Ольга Розен: В России это именно близко. Они были талантливые люди, много интересовались, если я не ошибаюсь, литературой и театром. Я вам принесла несколько книг. Вот это «Елецкие корни», в Ельце они написали довольно много о нашей семье. Я могу вам эту книгу одолжить, не могу ее пока подарить. Если я узнаю, что есть в нашей семье несколько образов, то есть несколько книг, я вам ее подарю, но пока только могу одолжить, если вас интересует.
Иван Толстой: Спасибо большое.
Ольга Розен: Тут более-менее ответы на все ваши вопросы. И именно абзацы о каждом члене семьи, включая папа. Папа был очаровательный и интересный очень. Не очень легкий характер, но горел интересами.
Иван Толстой: Чем ваш отец занимался?
Ольга Розен: Он был в России в кредитной канцелярии. Если я не ошибаюсь, хлопотал о том, чтобы Франция одолжила деньги для постройки железной дороги. Никто не думал, что те французы, которые одолжили деньги, будут разорены, а они были разорены. Многие дали много, французы не очень щедрые люди. В России папа был в Министерстве финансов. Если вы хотите более точно, я найду его абзац.
Иван Толстой: Нет-нет, это я как раз прочту в книге, я просто хотел вашими устами, вашим голосом.
Ольга Розен: Тоже он был всегда, всю жизнь очень энергичным человеком, все время что-то организовывал. В России он очень много участвовал в спортивной жизни, он очень верил в спорт и в России, и за границей. За границей он опять-таки занялся спортом и устроил, организовал русскую, российскую, как он говорил, российскую федерацию тенниса и создал чемпиона мира. Я люблю эту историю, потому что я считаю, что она замечательная. И даже могу показать, о ком я говорю.
Иван Толстой: О ком же?
Ольга Розен: Сумароков-Эльстон. Слышали о нем?
Иван Толстой: Это очень известная фамилия.
Ольга Розен: Известная фамилия. Он был тоже калека, Миша Сумароков 15 лет был калекой, у него была более-менее парализована правая рука. А папа всегда любил детей, молодежь, организовывать что-то, давать им интерес в жизни. Ему было жаль этого мальчика, который шлялся по углам и не знал, что ему делать. Папа ему говорит: «Почему ты в теннис не играешь?». «Саша, как же я буду играть в теннис, если я не могу поднимать правую руку?». «Так левой». Папа обратился к его родителям и сказал, что вашему сыну надо давать уроки тенниса. Это было весной 1912 года, до войны 1914 года. В конце лета он был чемпионом России - в 15 лет.
Иван Толстой: Невероятно!
Ольга Розен: Но это была идея моего отца. Он был таким, он всячески, и шармом, и не шармом, настаивал. А потом тот стал чемпионом мира.
Иван Толстой: Переделанный из правши в левшу стал чемпионом мира?
Ольга Розен: Он играл левой рукой, вот и всё.
Иван Толстой: Когда ваш отец эмигрировал?
Ольга Розен: В 1921 году, кажется. Папа воевал, как и все нормальные люди, потом попал в белое движение, в Сибирь. Там был даже расстрелян, но он не был мертвым, его спас поляк. Всю жизнь отец этого поляка очень любил, мы все немножко знали, не всё, может быть, но были благодарны. Потому что это был денщик моего отца, и если бы узнали, что денщик спасает своего господина, так его бы замучили — это папа объяснил нам очень ясно. Значит, этот денщик спас папа, и папа выжил, продолжал свой путь по Сибири до Шанхая. В Шанхае он совсем случайно напал на барышню, которую он знал в России, и которая была моя мать. Папа в начале войны женился, его жена молоденькая — это было ужасно грустно, она в 19 лет умерла в родах от дизентерии, она умерла и ребенок умер. Папа через четыре года напал на мама, которая была сестрой товарища по Политехническому институту моего отца. Насколько я поняла, она в него тогда в 19 лет влюбилась и не собиралась менять мнение. И вот через пять лет она была не замужем. После всех событий - расстрела, Сибири и так далее - у папа было чувство, что это правда судьба. Они на следующий день повенчались.
Иван Толстой: Скажите, Ольга Александровна, а вы помните какие-то детали, рассказывал ли отец об этом расстреле?
Ольга Розен: Деталей — нет. Но есть записка моего брата (нас было четверо: старший брат и три дочери).
Иван Толстой: Он что-то пишет об этом?
Ольга Розен: Что-то пишет, но я не помню, у меня плохая память. У мама была чудная память, у папы плохая, я унаследовала от отца, я вообще была на него похожа. Папа говорил, что чувствовалось, что что-то такое бродило, что-то такое готовилось, но, конечно, не думали о самом ужасном. Солдаты чувствовали, что советчики подходят, и они расстреляли своих офицеров. Папа был спасен своим денщиком. У нас всегда было очень дружеское отношение к полякам, мы всегда считали, что они замечательные люди, патриоты. Наша семья им была обязана во многом. Этот денщик моего отца в Париже основался полностью, наверное, стал портным в Париже и женился на француженке, вечно собирался навестить своих в Польше. Папа ему вечно говорил: «Когда ты поедешь в Польшу?». Тот все откладывал, поехал в 1939 году и погиб.
Иван Толстой: И погиб?
Ольга Розен: И он, и жена.
Иван Толстой: И неизвестны обстоятельства?
Ольга Розен: Знаете, в 1939 году в Польше — это судьба, значит. Все откладывал, откладывал.
Иван Толстой: Ольга Александровна хранит в своей памяти семейные рассказы о большом разветвленном роде Стаховичей, елецких дворянах, настолько близких семье Льва Толстого, что по домашнему преданию, картины толстовской повести «Детство» и некоторые главы «Войны и мира» списаны именно с клана Стаховичей. «Убежденные провинциалы, - говорит о них Ольга Александровна, - никуда не хотели уезжать».
Было и другое крыло семьи, к которому принадлежал Феликс Юсупов, убийца Распутина. Ольга Розен – его троюродная племянница.
Ольга Розен: Другая часть семьи наоборот очень блестящие аристократы, часто очень богатые, любили светскую жизнь. Это были, например, Юсуповы. Причем, я добавлю, мы все были в очень близких с ними отношениях и очень нежно их любили. То есть кого — их: последнюю княгиню Юсупову, милейшую, добрейшую тетю Зинаиду (которая была двоюродной сестрой моей бабушки) и ее сына. У нее было два сына, один был убит на дуэли, а младший был не убит на дуэли. Распутинское дело вы, вероятно, знаете.
Юсуповы... Я не знаю, что вы о них знаете. Они были баснословно богаты, но почти что так же баснословно добры. С ними мы были в очень близкой, тесной дружбе, потому что тетя Зинаида была единственной дочерью. У нее были брат и сестра, которые оба умерли, она осталась одна. Бабушка моя была членом большой семьи, но последней, и был большой перерыв между ней и предыдущими. Это очень их сблизило (бабушку и Зинаиду Юсупову — Ив.Т.) - настолько, что несмотря на все трудности жизни, они виделись в эмиграции, по крайней мере, раз в неделю и писали друг другу каждые два дня. Эти письма у меня. Бабушка боялась, по-видимому, метро, поездов, всех этих штук, и быть с кем-то из нас в метро, поездах как-то успокаивало. Поэтому когда она ехала к тете Зинаиде, она всегда брала одну из нас с собой. И это несмотря на то, что мы были немножко застенчивые, немножко дикие, это был всегда праздник, настолько она была очаровательна — это неописуемо. Я помню, первый раз, когда я была у нее, причем все было скромно, все фасеты юсуповские давно пропали. Я могу подробно вам рассказать, как они уехали из России. Но во всяком случае, я сидела на какой-то табуретке, и две старенькие дамы говорили между собой. Они говорили по-французски, я ни слова не понимала, но я была в раю. Это длилось много часов, и я была в раю, мне было 6 лет. Какой фокус у тети Зинаиды, я не могу сказать, но она была обаятельна и добра, она правда была очень добра, и это чувствовалось, невероятно добра.
Вы знаете, как они выехали?
Иван Толстой: Юсуповы?
Ольга Розен: Я вам расскажу, потому что это небезынтересно. У них было имение в Крыму. Так вышло, что они решили, когда начались беспорядки, что в Крыму будет лучше, спустились в Крым. И к ним приехала императрица Мария Федоровна, которая была бабушкой жены их сына. Они там жили. Когда Николай Второй попросил Георга V помочь в их беде, тот ничего не сделал. По-видимому, было стыдно. Поэтому он решил вывезти свою тетю. Мать Георга V была сестрой Марии Федоровны, и он послал судно за тетей. И таким образом Юсуповы тоже выехали сравнительно удобно и вывезли довольно много украшений и картин. Оказывается, дядя Феликс вокруг себя, вокруг своей талии несколько рулонов закрутил. Очень неглупый. Поэтому в начале эмиграции у них было довольно много, и они раздали все, невероятно щедрые, и остались без ничего.
Значит, загрузились Мария Федоровна, Юсуповы и все те, которые были с ними, еще часть русской Белой армии, которые хотели выехать. Они сначала поехали в Мальту, потом в Италию, потом в Лондон и потом в Париж. В Париже они уже обосновались, тогда я с ними познакомилась.
Бабушка нас возила к своей любимой двоюродной сестре, и это был праздник для нас. До последнего, я помню, тогда уже совсем никаких денег не было, всегда какие-то маленькие игрушки, которые нам очень подходили. Сын у меня был немножко ненормальный, я очень с ним возилась много лет, было очень трудно. Должна сказать искренне, единственный член семьи, который мне правда помог — это был он, Феликс. Возил меня по каким-то полудокторам, полузаговорщикам, какие-то советы. Весь квартал, где он жил, его обожал, - не знали, кто он, никак не могли понять, кто этот милый человек, который со всеми здоровается, спрашивает о здоровье одного, другого, третьего. Очень его любили.
Иван Толстой: Я веду свою запись в Париже, за углом от православного Собора Александра Невского, в квартире на улице Невы. Моя собеседница – Ольга Александровна Розен.
Где родились вы?
Ольга Розен: В Париже.
Иван Толстой: В Аньере?
Ольга Розен: Нет, именно в Париже. А Маша, сестра моя, почти близнец, год после тоже под Парижем, а Настюшка между Аньере и Парижем. Настюша умудрилась родиться в ночь смерти своей бабушки, потому она Анастасия. Она должна была быть Михаилом, но опять третье разочарование для папа. Анастасия, потому что в день смерти бабушки со стороны мамы.
Иван Толстой: Можно узнать год вашего рожения?
Ольга Розен: 1923-й. Мне почти 92 — это много.
Иван Толстой: Значит, когда вы поехали в Берлин, вам было уже 22 года?
Ольга Розен: Да, приблизительно. Я поехала в начале 1945 года, значит 22.
Иван Толстой: Кто вас взял на работу, как это случилось?
Ольга Розен: К сожалению, надо все время возвращаться к потому. Эмиграция была трудная пора, были милые и полезные люди. Среди наших родственников был некий Кира Трубецкой, он был Трубецкой и по матери - южный американец, тем самым у него было возможностей много больше, чем у голодранцев-беженцев. Он вместо того, чтобы помогать приходам или Красному кресту, систематически брал к себе на секретарскую работу (у него было маленькое торговое дело) русских своих родственников. Так Маша и я к нему попали. Маша наслаждалась, я скучала больше, чем я могу выразить. Я каждые две минуты смотрела на часы и высчитывала, сколько еще надо тянуть этот кошмар. Коммерция меня так же интересовала, как прошлогодний снег.
И вдруг в этих обстоятельствах оказалось, что ищут по-русски говорящих людей, чтобы работать в лагере для советских граждан. Я туда помчалась. Не проверяли мои знания или мой интеллект, я отправилась в этот лагерь, где я была, устроенный в имении герцогини де ла Тремуй. Советских пока не было. В один прекрасный день они приехали, и мы с французской группой пошли их встречать на станцию, были там мужчины, женщины, старики, дети, все, кто угодно.
Понемножку жизнь устроилась. Фактически я переводила каждое утро для врача, потом, если врачу надо было идти в бараки, я с ним ходила, но не только. Ясно, что им нужна была одежда, ясно, что надо было хлопотать и получить молоко для детей, книги в школу. Я довольно энергичный человек и занялась во всех направлениях. А врач-француз менялся каждые три месяца приблизительно, а я оставалась вечно там.
И в один прекрасный день, как сразу кончилась война в мае 1945 года, врач мне говорит: «Ольга, я прощаюсь с вами, потому что я еду в Берлин организовывать репатриацию самолетами». Я ему сказала: «Счастливого пути. Я очень за вас довольна». И он поехал в Берлин. И на кого же он нападает в Берлине? На некоего Розена, который вырывает на себе последние волосы, потому что ему нужны переводчики, у него был один Вяземский, и этого было недостаточно. Тот говорит: «Переводчицу я знаю, я работал несколько месяцев с одной, кажется, она хорошая переводчица. Было впечатление, что все они ее понимали. Ее зовут Ольга Стахович». - «Я знаю Стаховичей».
Стахович был мой брат, который попал в Берлин очень оригинально, он был учеником Эколь Политехник — это первоклассная французская школа, которую Саша кончил блестяще, был послан во время второй части войны. Он был молод, он был во время оккупации в Париже или в провинции и тогда учился. А во второй части войны он был уже военный. Оккупировал маленькую деревню на берегу Титизее на юге Германии. Слышали про Титизее?
Иван Толстой: Только название.
Ольга Розен: После нескольких дней или недель ему надоело сидеть на Титизее и решил поехать посмотреть, что и как в Париже, скорее в Версаль, и нашел пустые коридоры. Но в пустых коридорах, где-то далеко, видит, кто-то идет, и этот кто-то к нему подходит и говорит: «А, Стах, что ты здесь делаешь?». - «А ты что здесь делаешь?» - «Я пришел посмотреть, надеюсь найти какую-нибудь интересную работу». - «Знаешь, Кенинг едет в Берлин через час, ему нужен переводчик для русского и английского языка. Это тебя интересует?». - «Интересует».
И так Саша поехал без экзаменов, без чего бы то ни было, поехал в Берлин.
Что забавнее: был стол, тут американская делегация, английская делегация, французская делегация, русская делегация, и тут был Жуков, Эйзенхауэр и Кенинг. Жуков говорит французу: «Ваш переводчик блестящий, мой дурак. Может ли ваш переводить для меня?». - «Так спросите у него. Но вы, вероятно, знаете, что он политический беженец». - «Мне совершенно все равно».
И так Саша переводил для Жукова на два языка и для Кенинга на два языка. Это было, конечно, безумно интересное и оригинальное положение.
Иван Толстой: После этого, наверное, хорошую карьеру можно сделать?
Ольга Розен: Можно сделать хорошую карьеру. Я уж не знаю, сделал он хорошую карьеру или нет. Это Саша, он был в Берлине довольно известен. Поэтому, когда Розен услышал про Стахович, он звонит по телефону и говорит: «Вы знаете такую Ольгу Стахович?». Саша говорит: «Да, немножко — это моя сестра. Но она к вам не приедет». Он решил, что не приеду, потому что ей надо остаться с родителями, потому что они грустят без нее. Но фактически я приехала. Вот так я попала в Берлин без экзаменов, безо всего.
Иван Толстой: Что делал ваш брат Саша дальше в жизни?
Ольга Розен: Во-первых, он ликвидировал всякие комитеты после войны, а потом он поступил в ЮНЕСКО. Он влюбился в Южную Америку и был в какой-то момент послом ЮНЕСКО в Южной Америке. Он очень любил Южную Америку, в частности, Гватемалу. Руины майя в Гватемале.
Тут начинается очень грустная история. Новый президент республики в Гватемале, Саша - почетный гость, повезли почетных гостей смотреть руины майя где-то далеко, сделали ошибку, вместо маленького самолета использовали большой самолет, он ударился о горы, все погибли. Я это узнала по радио.
Иван Толстой: Какой это был год?
Ольга Розен: Как раз, когда мы сюда переехали. Павлику было 25 лет, он родился в 1966-м.
Иван Толстой: 1991-й.
Ольга Розен: Я еще долго-долго думала, что я его увижу.
Иван Толстой: Моя собеседница – Ольга Александровна Розен. К берлинскому периоду 45-го году у нее уже был жизненный опыт работы с беженцами.
Ольга Розен: Я долгое время занималась ди-пи во Франции. Вы знаете или не знаете, что немцы вывозили многих, чтобы работать. На Атлантическом океане их было очень много. По мере того как союзники высаживались в Нормандии и воевали, этих людей освобождали и не знали, что с ними делать. Тогда французское правительство с позволения советского правительства устроило лагеря. Там, где были бараки по какой-то причине, использовали эти бараки, чтобы сажать туда этих самых бедных советских ди-пи. Тогда им был нужен персонал, чтобы их кормить, чтобы их лечить, чтобы тоже переводить. И так я туда попала. Должна сказать, что мои знания русского и других языков не проверяли ни капельки.
Иван Толстой: Верили на слово?
Ольга Розен: Верили на слово, да.
Иван Толстой: Хотел уточнить: лагерь Борегар — это как раз этот самый?
Ольга Розен: Это самый большой, который был под Парижем. А мой был сравнительно маленький, он был рядом с городом Онжей в имении герцогини де ла Тремуй - это очень старый французский род. Она ужасно боялась, что с ней случится, я старалась ее успокоить, что ничего ужасного с ней не случится. Они жили в бараках в ее парке.
Иван Толстой: А почему в ее парке были бараки?
Ольга Розен: Немцы.
Иван Толстой: Это построили немцы?
Ольга Розен: Да, немцы построили эти бараки, где жили их солдаты. Мы были заняты действительно серьезными делами, вопросами жизни и смерти этих людей. Но немцы там жили, и бараки были хорошо построены и очень чистые. Был бассейн, этот бассейн играл большую роль в нашей жизни. Потому что когда наши советчики приехали, это было в декабре месяце, они несколько дней путешествовали, мужчины, женщины, дети, новорожденные. Они две вещи первые сделали. Самая первая — они нырнули в бассейн и вымылись. А второе — они пошли в деревню и купили иконки, и потом устроились. Со мной познакомились, увидели, что меня можно не бояться. Я, конечно, всячески старалась им помочь.
А теперь я очень бы хотела узнать, я не узнала наверняка, может быть, это мой оптимизм, об их судьбе. Я знаю, что многие погибли.
Иван Толстой: Я, как могу, рассказываю Ольге Александровне о судьбе возвращенных и возвратившихся – не только о расстрелах, которые их ждали (меньшую все же часть), но и о принудительных работах, главным образом, ссылках, поражении в правах, запрете на проживание в больших городах, о пожизненном шлейфе подозрительности властей на их счет. Говорю и о том, что сама Ольга Розен отлично знает, - о выдаче союзниками русских пленных, казаков, в том числе и тех, кто никогда не был советским гражданином, поскольку попал в Европу в годы гражданской войны. И вот тут, в ходе насильственных выдач, жертв оказалось очень много. Жертв Ялты.
Что помните вы об этих передачах советским, как это происходило?
Ольга Розен: То, что я помню, что-то очень простое. В какой-то день мы их ждали в лагере, в один прекрасный день узнали, что поезд приходит, такой-то будет поезд, и они приезжают. Через несколько месяцев ровно то же самое, но в обратную сторону. Пришел поезд, погрузились они и поехали к себе на родину.
Иван Толстой: Это все в Берлине?
Ольга Розен: Нет, это ничего общего с Берлином не имеет, это было во Франции около города Онжей в имении герцогини де ла Тремуй.
Иван Толстой: А что было в Берлине?
Ольга Розен: В Берлине была работа у нас - все то же самое, в то же время совсем другое. Опять были заседания четырехсторонние, были французы, американцы, англичане и русские. Тут были вечно переводы и наша работа, то есть меня и Вяземского. Вы знали о нем или нет?
Иван Толстой: Он был тоже из Франции?
Ольга Розен: Он был из русской семьи во Франции. Надо сказать, что отлично говорил и по-русски, и по-английски. Уехал поезд, прощались они с нами, иногда чувствовалось очень большое волнение, задавали себе вопросы: как будет? Я никаких новостей потом не получила и годами не получала. Мы, у моих родителей нас четверо, мы все были переводчиками, мы переживали, ждали известий и так далее. В один прекрасный день, лет 20 после того, что они уехали, мы получили из Киева громадную коробку вонючих духов, настолько вонючих, что мы их на окне держали. Но были очень счастливы, растроганы, что они живы и что они нас не забыли. Надо сказать, что это было от парней, которые помимо лагеря были связаны с нашей семьей. Я боюсь перепрыгивать и быть неясной. У нас как-то появились два парня. Маклаковых знаете?
Иван Толстой: Василий Алексеевич.
Ольга Розен: Да, Василий Алексеевич был последним послом и другом нашей семьи, Стаховичей. В один прекрасный день совершенно неожиданно папа мне сказал, что он идет с визитом к господину Маклакову, и мне будет приятно тебя взять с собой. Пока мой отец говорил с Маклаковым, я говорила с его сестрой, которая обратилась ко мне и говорит, что я занимаюсь такими советскими парнями, которые работают на Атлантическом океане на постройке стены.
Иван Толстой: Атлантического вала.
Ольга Розен: Очень большого, это была большая работа. «Они скучают, грустят, я им пишу и посылаю маленькие пакетики. Ищу других молодых, которые согласились бы им писать и тоже посылать маленькие пакетики. Ольга, согласна ли ты это делать?». Я ей сказала: «Да, конечно. Но у нас ни копейки нет, какие я буду посылать пакетики, я не знаю». Она сказала что-то вроде того, что когда хочешь, тогда всегда находишь что-нибудь, кто-нибудь тебе поможет.
Она мне дала адрес некоего Вани Сергиенко, и я написала на следующий день, пока не забыла. Мне было 16 лет, кажется. Написала Ване и довольно быстро получила ответ: «Вот я тебе посылаю фотокарточку». Довольно типичный советский снимок, русская физиономия, но у него был галстук и шарф, но шарф не покрывал галстука, надо было видеть и галстук, и шарф, он был человек цивилизованный. Я сделала комплимент его красивому шарфу и послала какой-то пакет. На следующий день или через два дня пришло опять от него письмо и от другого: «Тебе тоже напишет Вася — это мой самый лучший друг. Пожалуйста, ответь ему тоже». Вася появился, сначала фотография, а потом они сами появились. Это наша авантюра с нашими советчиками. В один прекрасный день стук в дверь и говорит: «Вот я. Спрячьте, мы удрали». И тут, я была совсем девчонкой...
Иван Толстой: Шла война?
Ольга Розен: Да. Я все-таки обратилась к родителям. Папа сказал: «Если в подвале — хорошо». Я их повела в подвал, потом через пять минут они вылезли из подвала и начали осматривать Париж. Вы про Аньер знаете что-нибудь? Пригород Парижа, где очень активный был приход, но менее, чем при отце Мефодии, который был русский немец. Это очень хорошая смесь - русский и немец. Все качества русских и все качества немцев. Отец Мефодий очень многих спас. Он постоянно звонил папа, у них был какой-то свой жаргон, они друг друга понимали, он еще посылал. В общей сложности их было 12, и это было под самым Парижем.
Иван Толстой: Он их в Аньере прятал?
Ольга Розен: Главным образом, у наших друзей. Но должна сказать, что мы, блаженные, не отдавали себе отчет, насколько это было сумасшествием. Отец и мать были большие молодцы. Но и соседи, конечно, они знали, но нас никто не выдал.
Иван Толстой: Соседи были французы?
Ольга Розен: Потом я узнала, что кто-то итальянского происхождения. Но, в общем, классические не очень скромные, но полускромные французы. Тоже к нам приходили немцы в свое время. Потому что, как у всех добрых русских эмигрантов, у меня были родственники в Австрии, и эти австрийцы, как только попали в Париж, пришли поздороваться и познакомиться с дядей Сашей. Но тут отец очень удачно, он был очень умным, добрым и умным человеком, он так устроил, что эти австрийские родственники что-то забыли у нас. На следующий день он взял велосипед и поехал к ним, где они были в лагере немецком, и сказал: «Теперь война. До конца войны кончены визиты. Это сумасшествие». Так и было, они больше не вернулись. Но все-таки были, зато другие бывали — их друзья. Был один монах в форме, не в одеянии монашеском, а в солдатской форме. Такой хороший дом, понимаете, двери открывают.
Иван Толстой: Где вы тогда жили?
Ольга Розен: Мы жили тогда и всегда в Нейи. Родители нашли этот сравнительно дешевый дом, вероятно, потому что рядом с полотном железной дороги, когда я должна была родиться. Меня крестили там. Мы выехали после смерти моего отца, который ехал к нам обедать и по дороге на станции умер от разрыва сердца. Это наша семейная трагедия. Тогда, слава богу, не до этого грустного события, нам пришлось выехать оттуда. Но это было какое-то наше очень уютное место. Мы там поселились и 45 лет жили.
Иван Толстой: А когда вы поселились на улице Невы?
Ольга Розен: Это сравнительно недавно. Я познакомилась со своим мужем в Берлине, работала там несколько месяцев, мы повенчались. Нам обещал Рокфеллер помочь с одним благотворительным делом и что после свадьбы приедем к нему в Америку. Я помню, что будущему мужу сказала: «Да, но ненадолго. Два года, может быть, три, но Европа нуждается еще больше в молодых силах, чем Америка». Мы там жили, наш старший сын там родился, мы там жили два или три года под Нью-Йорком. Я помню мое другое условие в нашей семейной жизни, я говорила, что если у нас будут дети, я прошу, чтобы был бы сад — это очень важно для детей. Я в это очень верила. Он сдержал свое обещание, у нас всегда был сад. Но когда Павлику последнему исполнилось 25 лет, мы оба решили, что можно немножко переменить наши принципы. И нам сказали, что рю де ля Нева - просто сам Бог велел.
Иван Толстой: Или вот такой эпизод из воспоминаний Ольги Розен, похожий скорее на главу из романов Достоевского. Не придуманного Достоевского.
Ольга Розен: Об этой драме еще в этой деревне помнят. Советский начальник лагеря имел жену, звали ее Оля. Он ее заподозрил в том, что она ему изменяет. Когда она пошла к парикмахеру, чтобы навести красоту, он совсем перепугался и решил ее убить. Но мне он об этом не говорил. Я отдыхала, как всегда я отдыхаю после обеда, рано встаю, поздно ложусь, мне нужен отдых после обеда. Я слышу страшные какие-то крики, вопли, стоны, что-то происходит. Выскочила и вижу — несут одну окровавленную женщину, другую окровавленную женщину, бог знает что творилось. Оказывается, мой дяденька решил убить свою жену и за компанию нечаянно задел француженку. Но француженке он задел лицо, а лицо, как вы может быть знаете или не знаете, очень легко кровоточит, поэтому была масса крови от этого ранения.
Я подошла к Оле и говорю: «Оля, в чем дело, что случилось?». Она говорит: «Это мужик мой». Он ее ранил, но мало крови, не было видно. Они возились со своей француженкой, у которой было много крови, и не отдавали себе отчет, что Оля умирает.
И она умерла. Ее отвезли в Онжей, а его, который стрелял, посадили в тюрьму. И как-то на следующий день или через день Маша и я видим по дороге, которая идет в Онжей, мужчина и женщина в черном, и мы узнаем родителей Оли.
Говорим: «Куда вы идете?». - «Так навестить бедненького». Пешком 30 километров и обратно, они ходили каждый день.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем беседу на парижской улице Невы с Ольгой Александровной Розен, ничуть не скрывающей, что в этом году ей исполнится 92. Целый век впечатлений. Дорогая Ольга Александровна. Позвольте пожелать Вам здоровья и сил и, конечно, большой книги воспоминаний.