Первым тамиздатским текстом принято считать роман "Доктор Живаго". Это почти справедливо, но, кажется, есть смысл отодвинуть начало на столетие назад. Упрощая и редуцируя, скажем так: тамиздат – это текст, пришедший из несвободной страны в свободную, превращенный там в типографскую продукцию и засылаемый обратно.
Он может быть политическим, но не обязательно. Может быть свеженаписанным, но не всегда. Он может быть анонимным, псевдонимным или подписанным подлинной фамилией. Он иногда создается на свободе, в эмиграции, но главное для такого текста, его ключевая характеристика – стремление проникнуть в неволю, к полузаключенному читателю.
Конечно, слово "тамиздат" не могло родиться раньше "самиздата", изобретенного Николаем Глазковым, по его собственному признанию, "еще в сороковом году". Но и задолго до "Живаго" рукописи, жаждавшие свежего воздуха, рвались из России на Запад: стихи Ахматовой выходили в Нью-Йорке в начале 50-х, роман Евгения Замятина "Мы" и письмо советских писателей о подавлении свобод – в 20-е, "Конь бледный" В. Ропшина (Бориса Савинкова), "Санин" Арцыбашева, записки многочисленных эсеров и социал-демократов, бесчисленная продукция Владимира Бурцева, "Воскресенье" и десятки брошюр Льва Толстого, журналы, газеты, воззвания, запрещенные стихи Пушкина, Лермонтова, Полежаева, памфлеты Петра Долгорукова – все это составило целую зарубежную библиотеку России.
Но только Герцен поставил эмигрантское издательское дело на поток. Благодаря его усилиям тамиздат стал не просто способом ознакомления читателя с жизнью собственной страны (двигаясь по траектории Россия – Лондон – Россия), но идейной программой и нравственным смыслом существования. Еще бы, каждый свежий номер разоблачительного "Колокола" радовал литературно-театральные гостиные и нервировал присутственные места. Герценовский "типографский снаряд" бывало стоил столичному чиновнику сытной карьеры.
Первенец тамиздата
Днем рождения "Вольной русской книгопечатни" стало 22 июня (по новому стилю) 1853 года, а первой продукцией – листок "Юрьев день! Юрьев день!" с призывом к русскому дворянству освободить своих крепостных.
Названия книг, брошюр и воззваний, напечатанных Герценом 165 лет назад, изумляют перекличкой с сегодняшней актуальностью или пародируют ее: "Тюрьма и ссылка", "Под суд!", "О повреждении нравов в России", "Что нужно народу?". Оценим по достоинству и такие – "Крещеная собственность" или "Поляки прощают нас".
Чем плохо для разделов и рубрик нынешней периодики? Да и само время рождения типографии – канун Крымской войны – напоминает о дурной повторяемости истории.
Дело тогдашнего тамиздата с самого начала не было узконациональным: деньги для начала дал парижанин Джеймс Майер Ротшильд (купив у Герцена билеты московской Сохранной казны – между прочим, арестованные русским правительством, чего Ротшильд не знал), продажей в Европе занимался лондонский немец Николай Трюбнер, станок, краску и помещение помогли отыскать сочувствовавшие польские эмигранты. Они же стали и первыми наборщиками новой типографии, из-за чего потом некоторые читатели жаловались на многочисленные опечатки.
Даже шрифт у Герцена подпадал под понятие тамиздатского
Даже шрифт у Герцена – пусть мелкий, но четкий и прекрасно читавшийся – подпадал под понятие тамиздатского. Дело в том, что он был в свое время заказан Петербургской Академией наук у парижской фирмы Дидо, но по каким-то причинам не подошел. И теперь достался Герцену.
Одно из первых его публичных заявлений о начале издательской деятельности напечатано в лондонской газете "Польский демократ":
"Нам, русским эмигрантам, покинувшим родину из-за любви к ней, следует создать свободную трибуну русской речи за пределами России!.. Основание русской типографии в Лондоне является делом наиболее практически революционным, какое только русский может предпринять в ожидании исполнения иных лучших дел. Таково мое глубокое убеждение".
Обложка первого номера
После первых листков и брошюр Герцен задумался о солидном издании, и 25 июля 1855 года (в 29-ю годовщину казни декабристов) вышла первая "Полярная звезда", мечтавшая быть "третным обозрением" (то есть появляющимся три раза в год, – неуклюжий русский аналог английского Triquarterly), но ставшая лишь ежегодником. Медальон на обложке изображал пятерых казненных на Кронверке Петропавловской крепости, но ни малейшего сходства с реальными Пестелем, Рылеевым, Муравьевым-Апостолом, Каховским и Бестужевым-Рюминым там не было.
За "Полярной звездой" последовали сборники "Голоса из России" и высшее достижение – ежемесячный (иногда чаще) "Колокол". Жена Огарева Наталья передает в мемуарах происходивший при ней разговор соратников (у историков есть сомнения в его достоверности):
"А знаешь, Александр, "Полярная звезда", "Былое и думы" – все это хорошо, но это не то, что нужно, это не беседа со своими, нам нужно бы издавать правильно журнал, хоть в две недели, хоть в месяц раз: мы бы излагали свои взгляды, желания для России и проч.".
Герцен, по утверждению Тучково-Огаревой, с восторгом отвечал:
"Да, Огарев, давай издавать журнал, назовем его "Колокол", ударим в вечевой колокол, только вдвоем, как на Воробьевых горах мы были тоже только двое, – и кто знает, может кто-нибудь и откликнется".
Удар его раздался 1 июля 1857 года.
Герцен был первым, кто взялся за последовательное рассекречивание российской истории, раскрепощение минувшего. Выпущенные им исторические свидетельства нисколько и сейчас не устарели – "Записки княгини Е.Р. Дашковой", "Записки Екатерины II", "Записки сенатора И.В. Лопухина", "Исторический сборник Вольной русской типографии" (два тома), "Русская потаенная литература XIX столетия", "Солдатские песни".
Где спрятался Герцен?
Иногда он пошаливал: "Свободные русские песни" выпустил с ложным местом издания – якобы Кронштадт и якобы "дозволено цензурою". Но любители пошутить были и в России. Герцену не могло не понравиться, что на обложке "Портретной галереи русских литераторов, журналистов, художников и других замечательных людей" (Петербург, издание А.Э. Мюнстера, 1859) красовался он сам, в поддевке, яловых сапогах и с книгой в руке – на самом что ни есть русском берегу. А ниже стояло: "Печ<атать> позволяется. С-Петербург. 30 ноября 1859 г. Ценсор В. Бекетов".
Как декабристов не знали в лицо на Западе, так и Герцена в Петербурге не узнавали.
Это, кстати, был тот Бекетов, который как-то докладывал начальству свои сомнения, "может ли вообще быть допущена история Малороссии, в чем как бы высказывается самостоятельность этого края". И этот именно Бекетов проворонил в 1863 году в некрасовском "Современнике" роман "Что делать?", после чего был гневно отправлен в отставку, несмотря на титулованные связи.
В течение второй половины XIX века по России подпольно ходили герценовские (других и не было) издания: "О повреждении нравов в России" Михаила Щербатова, радищевское "Путешествие из Петербурга в Москву", записки декабристов Якушкина и Трубецкого, стихи Рылеева.
Нынче Герцена читают мало, даже "Былое и думы", забыв или вовсе не ведая, какой он яркий публицист, страстный человек и дивный стилист. Чего стоят такие, например, высказывания:
"Какой жалкий прием выставлять нас врагами России, потому что мы нападаем на современный режим, как будто наше существование не было непрерывною защитою России, русского народа от его внутренних и внешних врагов, от негодяев, дураков, фанатиков, правителей, диктаторов, лакеев, продажных, сумасшедших".
"Мы не можем привыкнуть к этой страшной, кровавой, безобразной, бесчеловечной, наглой на язык России, к этой литературе фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным на университетских кафедрах. Ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чувствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме".
В день рождения русского тамиздата нелепой кажется чья-то уверенность, будто "никакого Александра Ивановича не было".