Иван Толстой: Алфавит инакомыслия. Даниэль. Андрей, опять, в который уже раз единственная фамилия, которую ни с чем не перепутаешь. Один Буковский, один Высоцкий, один Даниэль. Да что же это такое? 250 миллионов жило в советской стране, а на эту фамилию нашелся только один человек.
Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю.
Не тревожьте себя, я долги заплачу к январю.
Я не буду хитрить и скулить, о пощаде моля,
Это зрелость пришла и пора оплатить векселя.
Непутевый, хмельной, захлебнувшийся плотью земной,
Я трепался и врал, чтобы вы оставались со мной.
Как я мало дарил! И как много я принял даров
Под неверный, под зыбкий, под мой рассыпавшийся кров.
Я словами умел и убить и влюбить наповал,
И, теряя прицел, я себя самого убивал.
Но благая судьба сочинила счастливый конец:
Я достоин теперь ваших мыслей и ваших сердец.
И меня к вам влечет, как бумагу влечет к янтарю.
Вспоминайте меня — я вам всем по строке подарю.
По неловкой, по горькой, тоскою пропахшей строке,
Чтоб любили меня, когда буду от вас вдалеке.
Юлий Маркович Даниэль, поэт, прозаик, переводчик, один из самых известных литераторов в послевоенном Советском Союзе, в России. Андрей, когда вы услышали впервые это имя?
Андрей Гаврилов: В 1966 году.
Иван Толстой: Да, я помню, вы счастливчик, вы как-то говорили, что услышали прямо в «режиме реального времени», что называется. Мне тогда было 8 лет и, конечно, даже если бы я прислушивался, мои слуховые рецепторы не восприняли бы эти слова — Синявский и Даниэль. Но вы немножко постарше меня. И как восприняли вы эти имена и что они значили тогда для вас?
Юлий Даниэль, начало 1960-х.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, это был, если не ошибаюсь, 8 класс. Я, конечно, не услышал слово Даниэль, я услышал словосочетание, буквосочетание, звукосочетание Синявский и Даниэль. Я как и многие в это время полагал, в этом возрасте простительнее, чем такие же заблуждения в более позднем возрасте у некоторых других. Я полагал, что была действительно светлая чистая идея - коммунизм или ленинизм скорее, был какой-то грязный поток, который эту идею запятнал, смыл и так далее.
Абсолютно в русле моего настроения, моего мироощущения ложилось то, что начался процесс над двумя писателями. Причем, у меня тогда не было сомнений, что в общем-то, наверное, все правильно, у меня слишком маленький был жизненный опыт, чтобы в этом сомневаться. Но у меня был достаточный жизненный опыт, чтобы заметить, что мне, не только мне, но и всем остальным, но прежде всего мне не дают прочесть эти произведения, чтобы я мог подтвердить правоту тех, кто наказывает этих писателей и вместе с толпой восхититься и аплодировать. Вот это меня сначала озадачило, потом меня, наверное (слово «оскорбило» для такого возраста не совсем правильное), обидело, а потом меня это заставило в школе, я вам уже говорил, что у нас в школе иногда были часы вольницы такой, на уроках, в частности, на уроке истории и литературы задавать вопрос, почему нам не дают это читать, почему мы не можем составить собственное мнение. Я понимаю, что, наверное, лет мне было достаточно мало, и я не совсем четко это все формулировал и выражал, но то, что эта идея у меня появилась, то, что она потом дала корни, то, что она потом проросла во мне, вы видите, к чему это все привело. Я это помню очень хорошо.
Вот тогда я услышал впервые Синявский и Даниэль. Хотя, честно говоря, я первое время думал, что Даниэль — это имя, как Данила, а Синявский - фамилия, я полагал сначала, что есть один писатель Даниэль Синявский. Но выяснилось на самом деле, что их двое. Поэтому когда вы говорили, кстати, что Буковский один — да, это так, а вот Даниэль — это половинка в чем-то, все-таки в сознании очень много лет были Даниэль и Синявский.
Иван Толстой: Да, я с вами соглашусь. Более того, Даниэля как-то отдельно выявить, вынуть из этого сочетания, из этой связки довольно трудно. Я отношусь к этому числу. Если Синявский был все-таки очень много и часто на слуху, конечно, было понятно, что Синявский — это какая-то фигура, да к тому же он еще, оказывается, Абрам Терц, да о нем все время говорят по каким-то радио, да его кто-то читал, взрослые обсуждают, то из речей взрослых было совершенно непонятно: Даниэль, о нем что-то конкретно известно или это действительно некое имя Синявского? И очень поздно, признаться, мне попали какие-то в руки произведения Даниэля. Что значит поздно? Представьте себе, когда мне было 16 или 17 лет, к этому времени человек уже много чего читает, особенно из запрещенного и манящего. А тут вдруг «Руки», «Человек из МИНАПа», «Говорит Москва», какая-то западная книжечка попалась. Я очень рад, что потом, много лет спустя, я отыскал книжки Даниэля, отдельные его книжки, выпущенные в Вашингтоне Борисом Филипповым и некоторые с его предисловием, храню их на своей полке. Вот сейчас я и принес их в нашу студию для разговора, они вдохновляют меня на воспоминания об этом изумительном, мягком, деликатном и очень талантливом поэте, который незаслуженно забыт.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, у меня получилось чуть-чуть по-другому, я прочел сами тексты в итоге, но достаточно быстро после того, как кончил возмущаться, что нам их не дают. Мне попались, конечно, не книжки, потому что времена были для тамиздата совсем уж какие-то мрачные или,может быть, наоборот, он не успел развиться в такой степени, я имею в виду систему доставки тамиздата в Москву. Мне попался самиздат.
Я вчера, когда готовился к программе, позвонил некоторым людям старше меня и спросил, как они читали тексты Синявского и Даниэля, думая, что, может быть, книжки прошли мимо меня. Все, с кем я говорил, сказали, что они читали Синявского и Даниэля вначале в самиздате. Тем не менее, в самиздате, не в самиздате, но до меня дошли тексты.
Я помню, что я был страшно разочарован текстами Синявского. В конце концов, «Что такое социалистический реализм» - кому это интересно, если понятно, что это бяка, а я уже понимал, что это бяка. Не понимая глубин его текста, его философии, его полемики, я пролистал и как-то отложил.
Но на меня совершенно ошеломляющее впечатление, шоковое впечатление произвели тексты Даниэля. Мне страшно не понравился «Человек из МИНАПа», я к нему отнесся слишком серьезно. Политическая сатира мне еще тогда была не совсем понятна, я от каждого слова ждал вдохновения, как от взрыва бомбы. «Человек из МИНАПа» все-таки немножечко по-другому написан, все-таки это сатира. А вот «Руки», а вот «Искупление» в большей степени, чуть в меньшей степени «Говорит Москва», я помню, для меня это было просто откровение, передо мной открывался совершенно другой мир, такой литературы я не читал. Я не так давно перечитал все, что у меня есть Даниэля, зная, что нам предстояло скоро о нем начинать говорить, и мое ощущение не изменилось. Может быть, я чуть-чуть в чем-то более строже стал с точки зрения чисто художественных каких-то приемов, может быть, наоборот я стал чуть-чуть не столь максималистски относиться к таким вещам, но ощущение шока от «Искупления» у меня сохраняется по сегодняшний день. Я его перечитываю, и я чувствую, как у меня встают волосы на затылке дыбом. Одно из самых страшных произведений, которое я читал в советской литературе.
Обложка книги. Вашингтон, 1963.
Иван Толстой: Интересно, Андрей, то, что вы говорите. А я когда перечитывал, правда, не в самое последнее время, скажем, лет 5 или 8 назад, Николая Аржака, Юлия Даниэля, я все-таки был немножко разочарован именно художественной наивностью, какой-то простотой того, что изложено. Наверное, меня испортило знание и прочтение всего последующего. И вот этот первый слой, который был выложен, выстлан на душе, он давно уже загроможден и перекрыт тоннами и тоннами всего последующего на эти же сложные политические, моральные, нравственные темы. Нет, я не могу сказать, что Даниэль остался для меня каким-то прозаиком, который до сих пор манит, но тогда впечатление было довольно сильное, правда, и наивное одновременно. Рассказ «Руки» мне запомнился больше других. Хотя тогда уже было понятно, что может быть мастер переписал бы как-то иначе. Я не знаю, что способствовало этой наивности Даниэля, может быть, его представление о том, что эти тексты уйдут за границу или произведут на кого-то неубеждаемого какое-то впечатление. Помните, это все-таки была эпоха стыка 1950-х и 1960-х годов, разоблачение сталинской эпохи и преступлений советской власти было не столь очевидным, оно было еще ошарашивающим, оно было еще новым. Или тому причиной просто чистота натуры и помыслов самого Юлия Марковича.
Андрей Гаврилов: Опять-таки, готовясь к этой программе, я нашел в интернете фантастическую фразу и спешу с вами поделиться. Я искал в интернете биографию одного человек, который писал песни, в частности, на стихи Даниэля, и про этого человека было написано следующее: он не только был бардом, он еще занимался диссидентством. Я не мог этой фразой с вами не поделиться. Что в голове должно было быть у человека, который это написал?
Иван Толстой: Вот давайте все-таки перейдем к музыке, ведь вы в этом специалист. Есть песни на стихи Юлия Марковича, не так ли?
Андрей Гаврилов: Да, вы знаете, их не очень много, но есть песни на стихи Даниэля, есть песни, которые как-то связаны биографически, я потом об этом скажу, с Даниэлем, есть песни памяти Даниэля. Но, конечно, нет сомнений, что самая популярная песня — это «Песня цыганки». У этой песни интересная история, может быть, я, если будет время, о ней расска жу. А пока давайте просто ее послушаем. Я просто хочу сказать, что я знаю минимум три варианта, не исполнения — их намного больше, а три варианта музыки, три варианта самой песни: это вариант Константина Бабицкого, это вариант Владимира Туриянского и вариант Юлия Кима. Юлий Ким, наш любимый с вами автор, по-моему, как-то признался однажды, что он так часто слышал вариант Бабицкого, уже к тому времени написав свой, такого он высокого мнения о варианте Бабицкого, что тот вариант, который в итоге устоялся в его репертуаре, — это что-то смешанное между музыкой самого Юлия Кима и музыкой, которую он услышал в варианте Константина Бабицкого, такой как бы синтетический вариант. «Песня цыганки», исполнение Юлия Кима, музыка смешанная Константина Бабицкого и Юлия Кима.
(Песня)
Андрей Гаврилов: А вот теперь история песни. Дело в том, что, строго говоря, это стихи, написанные Юлием Даниэлем, но это не совсем стихи Юлия Даниэля, по крайней мере, он их так представил читателям. В повести «Говорит Москва» есть герой Миша Лурье, который пытается показать, что песни под гитару — это не пошлость. Это 1961 год, если мне память не изменяет, или 1960-й даже. Еще вовсю были яростные вопли на концертах Окуджавы: какая пошлость! После чего Булат Шавлович иногда даже уходил со сцены. Так вот, этот герой доказывает, что песни под гитару имеют право на существование. И в качестве доказательства персонаж повести поет эту песню, текст которой является частью текста повести. И песня вдруг зажила совершенно отдельно от повести. Мы знаем, что стихи из романов Бориса Пастернака чаще живут отдельно от романа. Кто прочел роман, тот, конечно, читает стихи в конце, но очень многие, которые знали эти стихи, может быть, даже не читал «Доктора Живаго». Так получилось и с «Песней цыганки».
На самом деле, и я, долгие годы знавший эту песню, никак не мог ее соотнести с тем текстом, который я читал в повести «Говорит Москва». Очень многие, кого я спрашивал, любители бардовской песни, не знают, что это стихи Даниэля, а если знают, то не знают, что они были опубликованы как часть прозаического произведения. Так вот, Константин Бабицкий, прочтя эти стихи, придумал для них музыку и исполнял на своих домашних концертах друзьям. Он вообще написал, у него был маленький цикл, 7 песен на стихи Юлия Даниэля. Тем временем, совершенно отдельно, параллельно в чем-то, но чуть-чуть попозже появился вариант Владимира Туриянского, который он исполняет на своих концертах и на своих дисках, и вариант Юлия Кима. Наталья Горбаневская очень волновалась, что из-за популярности Юлия Кима забудется вариант Константина Бабицкого, и всегда подчеркивала, что существует и такая песня тоже. Юлий Ким узнал о словах Натальи Горбаневской, специально пошел, взял записать послушать вариант Константина Бабицкого, как я уже говорил, получился у него синтетический вариант.
Когда Александр Даниэль, сын Даниэля, спросил отца, какой же вариант с его точки зрения лучше, то Юлий Даниэль ответил замечательной фразой, при том, что он в то время еще ни один из вариантов не слышал, он сказал: «Судя по описанию, вариант Константина Бабицкого — это то, как песню исполнял персонаж романа. А вариант Юлия Кима — это то, как песню исполняет автор, который описал персонажа романа». Вот такая мелкая история этой песни.
Иван Толстой: Юлий Даниэль родился 15 ноября 1925 года в Москве и скончался 30 декабря 1988 года в Москве так же. Его отец известный еврейский писатель и драматург Марк Наумович Меерович. Юлий Даниэль был участником Великой Отечественной войны, его ранило, он награжден медалью «За отвагу». После войны окончил филологический факультет Московского областного педагогического института, работал учителем в Калужской области, преподавал литературу в школе № 720 в Москве до 1955 года, после чего он уволился, предполагают, что из-за отклонения от обязательной школьной программы по литературе. Он очень интересно, как вспоминают его ученики, проводил уроки и его все уважали и любили. С 1957 года он публиковался в СССР как переводчик поэзии, так говорит «Википедия». Переводчик поэзии — это был тот вид заработка для Даниэля, который позволил ему существовать в самые ужасные, бедственные годы, особенно после освобождения из лагеря. Но тогда он вынужден был печатать свои переводы под разными псевдонимами, среди них псевдоним Юрий Петров. Но сразу скажу, что Даниэль пользовался также именами других существующих, реальных, живых поэтов, его друзей, людей, которые предоставляли ему возможность зарабатывать честно свой хлеб, и один из таких людей Булат Окуджава, другой - Давид Самойлов, но были и другие люди.
Обложка книги. Вашингтон, 1966
Начиная с 1958 года, Юлий Даниэль написал несколько повестей и рассказов, которые вослед Андрею Синявскому стал передавать на Запад. На процессе, знаменитом процессе Синявского и Даниэля в феврале 1966 года на вопрос судьи и прокурора Даниэль отвечал, что передавал все эти рукописи самостоятельно той же самой Элен Пельтье, переводчице и славистке, дочери бывшего военно-морского атташе Франции в Советском Союзе, и что якобы Андрей Синявский об этом не знал. Да, передача проходила иногда в квартире у Андрея Синявского, но Синявский в этот момент якобы выходил из комнаты. Во всяком случае судья и прокурор были страшно недовольны тем, что Даниэль на следствии говорил нечто обратное, а на суде он отказался от своих предыдущих показаний, не стал дополнительно увеличивать вину, приумножать вину своего друга Синявского, утверждал, что это все сделано лишь его руками. Тем не менее, как бы то ни было, книги Николая Аржака, а именно этот псевдоним Даниэль взял для публикации за границей, вышли в Вашингтоне, как я уже сказал, в основном они вышли в редакции, точнее с предисловиями или в издательстве, которое курировал, возглавлял известный Борис Филиппов, - это «Говорит Москва», «Руки» и «Человек из МИНАПа», затем сборник, который появился в 1966 году, когда писатели были осуждены, «Повести и рассказы», все, что написал к тому времени или все, что переслал Даниэль к тому времени на Запад, - «Говорит Москва», «Руки», «Человек из МИНАПа», «Искупление» - вышли также в издательстве «Международное литературное содружество», которое возглавлял Борис Филиппов.
Андрей Гаврилов: Я хочу сказать тем нашим слушателям, которые не помнят или не знают, скорее, реалии советской жизни, что Окуджава и Самойлов предоставляли Даниэлю право воспользоваться их именами, он ими пользовался не потому, что это была какая-то шутка или литературная игра, дело в том, что его псевдоним, который вы назвали, Ю.Петров уже был достаточно известен, цензура его знала, впрочем, он и не скрывал от цензуры, что это он, но когда нужно было его прижать, перестали печатать Ю.Петрова, нужно было, чтобы переводы появились не под каким-то случайным именем, взятым с потолка, а чтобы они были от конкретных людей, которые в случае чего подтвердят, что они действительно это написали, Окуджава, Самойлов, которые получили деньги за эти переводы и тут же их передали Юлию Даниэлю.
Иван Толстой: Совершенно правильно, Андрей, спасибо за это уточнение, действительно очень важное. И это как раз говорит о существовании круговой поруки добра и благородства, которая была очень характерна для тех времен.
Я продолжу разговор о биографии Юлия Даниэля. В 1965 году осенью, так же, как и Андрей Синявский, он был арестован, в 1966 году после полуоткрытого суда над двумя писателями (потому что все-таки это было время, в отличие от 1970-х, когда можно было приходить на суд, не всех, конечно, пустили, но тем не менее, были люди, которые присутствовали в зале, которые вели записи). В зале присутствовали те самые люди, которые потом свою стенограмму превратили в расшифрованные тексты, и Александр Гинзург, Алик Гинзбург, собрал эти стенограммы и массу других материалов в так называемую «Белую книгу по делу Синявского и Даниэля», которая в 1967 году была выпущена издательством «Посев» в Германии.
А сейчас я бы хотел остановиться немножко на стенограмме суда, которая получила очень широкое хождение в самиздате и тамиздате уже в те времена. Там есть любопытные диалоги Даниэля и обвинения.
Из стенограммы суда. 10 января 1966 года. Помещение Московского областного суда. 10 часов утра. Верховный суд РСФСР под председательством Смирнова, прокурор Тёмушкин. Секретарь суда оглашает обвинительное заключение, в котором, в частности, сказано: «Даниэль, разделяя антисоветские взгляды Синявского, одобрил его произведения и посылку их за границу и со своей стороны дал Синявскому для прочтения рассказ «Руки», написанный в 1956-57 годах, рассказ, содержащий злобные выпады против советского строя и советской власти, призывающий к возмездию за насилие, которое советская власть якобы чинила над народом. Осенью 1957 года Даниэль тем же путем через Замойскую послал рукопись своего рассказа за границу.
Сознавая антисоветскую направленность своих произведений и желая замаскироваться, он избрал псевдоним Николай Аржак. Даниэль написал повесть «Говорит Москва», в которой содержатся нападки на коммунизм и на советское правительство. В повести клеветнически утверждается, что будто бы 10 августа 1961 года Президиум Верховного совета СССР объявил Днем открытых убийств. В повести содержатся призывы к расправе над вождями, над верными сынами народа. (В зале негодующее движение).
В рассказе Даниэля «Человек из МИНАПа» советские люди оглуплены и выведены уродами. В 1961 году Даниэль передал Синявскому эти рукописи, и тот переправил их в Париж Замойской. Повесть была издана рядом издательств, в том числе в 1961 году в «Пантеон букс», а в 1963-м «Человек из МИНАПа» был издан Филипповым в США. Синявский со своей стороны помогал издаваться за рубежом Даниэлю и Ремезову, произведения которого выходили во Франции под псевдонимом Иванов и так же используются в целях антисоветской пропаганды. (Даниэль улыбается).
В 1963 году, - продолжает секретарь суда, - Даниэль написал рассказ «Искупление», в котором изобразил советское общество, находящееся в состоянии морально-политического разложения. В рассказе проводится идея, что в культе личности виновен весь советский народ, что «тюрьма внутри нас», что «правительство не в силах нас освободить», что «мы сами себя сажали». Этот рассказ Даниэль передал Замойской осенью 1963 года.
Белый эмигрант Филиппов назвал Аржака «духовным наследником Достоевского». Издательства, издававшие Терца и Аржака, начисляли авторам гонорары.
На основании изложенного обвиняется Даниэль Юлий Маркович, родившийся 15 ноября 1925 года, еврей, беспартийный, имеет 14-летнего сына, проживает в Москве, Ленинский проспект 85, квартира 3, в том, что занимая по ряду вопросов враждебную советской власти позицию, написал и переслал за границу антисоветские произведения, порочащие советский государственный и общественный строй, и использование реакции в борьбе против СССР, что он распространял свои произведения среди знакомых, то есть в совершении преступлений, предусмотренных частью первой статьи 70 Уголовного кодекса РСФСР».
Судья: Переходим к допросу подсудимого Даниэля.
Прокурор: В чем выражалась ваша литературная деятельность в СССР?
Даниэль: Я занимался переводами, писал статьи, в «Детгизе» вышла моя книга повесть «Бегство», которая в продажу так и не поступила.
Судья: Ваша повесть имеется в деле.
Показывает книгу.
Прокурор: Стало быть, как поэт-переводчик и писатель вы выступаете в СССР под своей фамилией?
Даниэль: Да.
Прокурор: И не пользовались псевдонимом?
Даниэль: Нет.
Прокурор: Какие произведения и когда писались вами под псевдонимом?
Даниэль: Произведения не пишутся под псевдонимом, их под псевдонимом издают.
Прокурор: Хорошо, так что же вы издавали под псевдонимом?
Даниэль: Под псевдонимом я издал произведение «Руки», «Говорит Москва», «Человек из МИНАПа», «Искупление».
Прокурор: Они изданы?
Даниэль: Да.
Прокурор: Эти произведения находятся в томе 9 дела, прошу суд ознакомиться с ними.
Судья: Суд удостоверяет, что перечисленные Даниэлем произведения изданы под псевдонимом Николай Аржак. (Показывает книги).
Прокурор: Даниэль, эти произведения вы имеете в виду?
Даниэль: Да.
Прокурор: Когда и где были написаны эти четыре произведения?
Даниэль: Рассказ «Руки» написан примерно в 1956-58 годах, точно я вспомнить не могу. «Говорит Москва» написано в 1960-61-м, «Человек из МИНАПа» в 1961-м, «Искупление» в 1963 году.
Прокурор: Писали ли вы эти произведения сами или вам кто-нибудь помог?
Даниэль: Сам писал.
Прокурор: Кто-нибудь подсказывал вам сюжет какой-либо вещи?
Даниэль: Не сюжет, идея повести «Говорит Москва» принадлежит не мне.
Прокурор: Кто подсказал вам идею, расскажите?
Даниэль: Идею повести подсказал мне тогдашний приятель Хмельницкий.
Прокурор: Говорили ли вы с Хмельницким впоследствии о реализации этой идеи?
Даниэль: Да, дважды. Первый разговор у нас с ним был в 1962 году, он при многих свидетелях спросил меня, написал ли я уже повесть с подсказанной им идеей. Я его оборвал.
Прокурор: Вот вы его оборвали, значит вы понимали, что его нужно оборвать, что нежелательно раскрытие псевдонима?
Даниэль: Да, понимал, так как эта вещь уже была напечатана за границей. Второй разговор об этом был после того, как Хмельницкий опять-таки в присутствии многих услышал, что эта вещь передавалась зарубежным радио, воскликнул: «Да ведь это наше с Даниэлем произведение!».
Прокурор: Какое радио?
Даниэль: Не знаю.
Прокурор: А разве не было разговора, что это радиостанция Свобода?
Даниэль: Нет, такого разговора не было.
Прокурор: Это была радиостанция Свобода. Дата передачи указана в справке, имеющейся в деле».
Иван Толстой: Я прерву стенограмму суда над Синявским и Даниэлем. По утверждению прокурора, перед чтением рассказа «Говорит Москва» были сделаны антисоветские выпады. В архиве Радио Свобода сохранилась та самая программа, о которой говорит прокурор Тёмушкин. Давайте послушаем и решим, говорил ли правду советский государственный обвинитель. Архивная пленка, 25 сентября 62 года.
Диктор: В последние годы из Советского Союза за границу попало немало рукописных художественных произведений, которые были напечатаны на многих языках, в том числе и по-русски, - оман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», повесть Абрама Терца «Суд идет», его фантастические рассказы, пьеса «Есть ли жизнь на Марсе» Иванова, много стихов и другие произведения. В этом году за границу попала рукопись рассказа «Говорит Москва», автор ее Николай Аржак. Рассказ был напечатан в Париже в польском журнале «Культура», а затем в американском журнале «Репортер». Сейчас Никита Морозов прочтет рассказ «Говорит Москва» в сокращенном виде.
Иван Толстой: Возвращаемся в зал суда. Февраль 1966-го.
Прокурор: Об этой ли передаче шла у вас речь с Хмельницким?
Даниэль: Не знаю, об этой или нет.
Прокурор: Почему же вы оборвали Хмельницкого, когда он заговорил при посторонних, значит вы чего-то опасались?
Даниэль: Конечно.
Прокурор: Расскажите, Даниэль, как оценили ваши знакомые и близкие с политической точки зрения то, что вы им давали читать?
Даниэль: Один Гарбузенко сказал, что он не опубликовал бы это за границей, так как это может быть неправильно истолковано и использовано врагами нашей страны. Остальные говорили только о художественных сторонах.
Прокурор: Это страшно. Кто это сказал из ваших знакомых о прочитанном?
Даниэль: Не помню.
Прокурор: Не Азбель ли?
Даниэль: Нет.
Прокурор: На предварительном следствии Гарбузенко заявил, что он говорил вам, что эти произведения могут быть использованы врагами в целях пропаганды. Какова была ваша реакция на его предупреждение?
Даниэль: Я не придал его словам значения, меня интересовала оценка художественных сторон.
Прокурор: Почему вы не придали значения его словам?
Даниэль: Потому что я не считаю, что там есть антисоветские выпады.
Прокурор: Если вы не видели в своих вещах ничего антисоветского, то почему вы их не отнесли в советские издательства?
Даниэль: Я очень хорошо знал, что редакции не будут печатать ничего написанного на столь острые темы. В моих вещах есть политическая окраска и их не стали бы печатать по политическим соображениям. Я имею в виду политику редакций и издательств.
Прокурор: Значит, Даниэль, вы понимали, что в ваших вещах есть что-то, препятствующее их изданию в Советском Союзе?
Даниэль (раздраженно): Я имею в виду практику наших издательств, которые боятся издавать что-либо, написанное на острую тему».
Иван Толстой: Андрей, по-моему, просто драматургически в этом месте нужно дать какую-то еще песню на стихи Юлия Марковича, не правда ли?
Андрей Гаврилов: Тут вы мне напомнили немножечко Гамлета, который зазывает бродячих актеров дать маленький спектакль в стенах замка драматургически.
Мы говорили о том, что у Константина Бабицкого есть микроцикл из семи песен на стихи Даниэля, давайте послушаем одну из этих песен «То ли быль, то ли небыль». Единственное, я хочу предупредить всех, в том числе и вас, Иван, что студийных записей у Бабицкого не было, запись сделана, так сказать, в полевых условиях, в домашних, с соответствующим качеством звука. Но, я боюсь, что это единственное качество, которым мы на сегодняшний день располагаем. Константин Бабицкий, «То ли быль, то ли небыль», песня на стихи Юлия Даниэля.
(Песня)
Обложка книги. Амстердам, 1971.
Иван Толстой: После освобождения в 1970 году (я напомню, что Даниэль получил 5 лет лагеря, а Синявский 7, срок Синявского был сокращен, срезан до 5 лет, так что они вышли практически в одно время с Даниэлем) Даниэль жил в Калуге, публиковался как переводчик, мы уже об этом говорили, о его псевдонимах, затем он вернулся в Москву и проживал с семьей своей второй жены Ирины Уваровой и пасынка. Ирина Уварова оставила свои воспоминания, не то, что оставила, она их совсем недавно опубликовала, это книга под названием «Даниэль и все, все, все», она вышла в 2014 году в Петербурге в издательстве Ивана Лимбаха. Первая половина книги посвящена как раз воспоминаниям о Юлии Даниэле.
В самом конце 1988 года, 30 декабря Юлий Маркович скончался. Об этом мгновенно стало известно не только в Москве, не только в России, но, конечно, и на Западе, в эмиграции. Тем более, что времена были уже не те. Не то, чтобы граница была открыта, визы все еще были нужны, но, тем не менее, Андрею Синявскому удалось почти сразу получить визу, там немножко потянули, немножко не давали ему появиться, может быть, власти опасались, не знаю, какое здесь употребить существительное, волнений, жаркой встречи Синявского, впервые приехавшего на родину, может быть опасались того, что...
Андрей Гаврилов: Иван, простите ради бога, вы все сказали: власти опасались. Идем дальше.
Иван Толстой: Синявский опоздал на похороны, он приехал на следующий день после того, как тело его друга и подельника уже было предано земле. Я помню из устных воспоминаний Андрея Донатовича в Париже в январе 1989 года, когда он вернулся назад из этой первой поездки в Советский Союз, он рассказывал о разговоре с таксистом, который вез его и жену Марию Розанову из аэропорта. Дорога была совершенно разбита, какие-то ямы, колдобины, им все время приходилось объезжать что-то, машины, ехавшие рядом, гудели, то проваливалось одно колесо, то другое. И наконец в сердцах шофер-таксист сказал: «Так гибнут империи». Эта фраза, которая словно пришла из текстов самого Синявского, из повести «Любимов» или из каких-то других его текстов, она страшно развеселила писателя, и он, смеясь, рассказывал это, вернувшись в Париж.
Андрей Гаврилов: А вы помните, Иван, что в итоге, когда все-таки Синявский получил визу, меня, извините ради бога, очень позабавила ваша фраза «визы тогда еще были нужны», напомню, что для Франции и России визы нужны до сих пор. Так вот, когда Синявский получил-таки визу, прилетели они в Москву и на этом таксисте приехали на квартиру, где жил Юлий Даниэль, уже после его похорон, прошли первые сутки, после этого в квартире вдруг раздался телефонный звонок. Поскольку это была Ирина Уварова, которая приглашала их официально, я имею в виду с точки зрения виз, или каким-то образом от нее было заявление, или она узнавала судьбу своего заявления, короче говоря, именно с ней, повторяю, они уже сутки были в Москве, связался человек из МИДа и сказал, что получено разрешение: скажите Синявским, пусть собираются и вылетают. Полная неразбериха в то время была такова, что они уже находились в Москве. Как говорил тот же Синявский, судя по всему, консул СССР во Франции немножечко рискнул и выдал им въездную визу по собственной инициативе.
Иван Толстой: Интересная история.
Андрей Гаврилов: Мелкая деталь. И я уж не могу, раз я у вас отобрал микрофон, Иван, не могу не сказать, вы помните одну из первых фраз, опять-таки по воспоминаниям его друзей, которую Юлий Даниэль сказал, когда он сел в машину, выйдя из тюрьмы, за ним приехали его два старинных друга, которые на войне были вместе, до войны были вместе, после войны были вместе, они приехали на разбитом то ли «Жигуленке», то ли «Москвиче», они отъехали от стен тюрьмы, Даниэль посмотрел в окно сказал: «Хорошо в большой зоне». Это были первые из его слов.
Иван Толстой: Теперь я отберу у вас назад, отдайте микрофон.
Андрей Гаврилов: Берите.
Иван Толстой: Спасибо. Я хочу сказать, что во французском фильме, скажем, 1976-го года, который был посвящен Синявскому, тогда еще новинке парижской вполне, буквально три года прошло с его приезда, снимается фильм в университете Париж-IV (он относится к Сорбонне), на набережной Сены, у моста русского императора Александра Третьего, через который с собачкой идет Синявский на лекцию, а потом после лекции, снимается у него дома. И вот дома такая сцена: решили — а давайте под камеру позвоним Даниэлю в Москву. А ведь 1976 год на дворе, то есть что-то совершенно невероятное. И вот в план фильма, в его драматургию вплетается такая отдельная новелла. Я не помню, сколько она длится, потому что когда я смотрел этот фильм (мне МарияВасильевна Розанова любезно дала его посмотреть на диске, переписала для меня), я вспоминаю только, что у меня руки вгрызались в подлокотники, хотя смотрел я уже в 2000-е годы, казалось бы, какое волнение, что тут переживать. Но, по-моему, историко-литературно это совершенно невероятный эпизод — Синявский звонит Даниэлю. Ведь нельзя, ведь могли в любую секунду прервать. Все звонки шли через коммутатор, через телефонистку, как это тогда называлось, не «барышня, дайте Москву», но тем не менее. Звонок состоялся, слышны ответы Даниэля. Они говорят о литературе, конечно, политических вопросов они не затрагивают, но это невероятно. Я не могу до сих пор забыть эти несколько минут разговора. Потом они трубку вещают и снова продолжают, Мария Васильевна рассказывает, как они приехали, Синявский где-то в бывшей французской тюрьме в провинции прогуливается по бывшим камерам и коридорам и говорит, насколько больше, шире, свободнее французская тюрьма, хоть она и тоже остается тюрьмою.
Андрей Гаврилов: Тут же алаверды, простите ради бога, Иван. Вы, наверное, смотрели и советский фильм «То ли быль, то ли небыль», посвященный Синявскому и Даниэлю. Очень любопытно, там много интересных фактов, как раз интервью с его друзьями, которые его встречали. Но там есть одна совершенно потрясающая деталь. Они добились, авторы фильма, того, что их пустили в ту тюрьму, в которой сидел, в частности, Синявский. Вот видите, наша программа посвящена Даниэлю, а мы столько говорим о Синявском. Мы видим, как открывается дверь в камеру из коридора, разумеется, Синявский смотрит на то, что внутри там, и мы слышим его голос: «Что это?». Потому что к приезду съемочной группы из тюрьмы сделали потемкинскую деревню. Там стоят цветочки на столиках, там белые занавесочки, там простыночки и наволочки. И это производит сюрреалистическое впечатление даже на нас, посторонних зрителей. Слышна эта интонация, с начала вопроса интонация непонимания, а под конец вопроса за секунду изменившаяся интонация какого-то ужаса человека, смотрящего на тюрьму вроде бы, а вместо этого видит картонный макет. «Что это?» - говорит Синявский. Потрясающий кадр.
Иван Толстой: Да, вот так и погибла та империя, информационная, точнее, в информационном смысле погибла, ее залгали.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, вы перешли к тому, о чем я мечтал сказать в этой программе. Когда я перечитывал сейчас «Белую книгу», сочинения Синявского и Даниэля, открытые письма в их поддержку или с осуждением их, которые то ли не вошли в «Белую книгу», то ли я проглядел, перелистывая ее, я вдруг понял, что мне теперь кажется, сейчас, может быть, вы меня переубедите, может быть, согласитесь, может быть, посмеетесь, но мне вдруг кажется, что империя рухнула тогда, когда взялась преследовать Синявского и Даниэля. Вот если бы, но тогда бы, наверное, была бы другая империя, если бы их не тронули, если бы придумали что-нибудь менее кровожадное или поумнее, если бы путь, избранный властью, не привел бы к первой демонстрации, к всплеску самиздата, к зарождению диссидентского движения, то, может быть, история страны пошла бы по-другому. Но именно эти двое своим поступком заставили этого динозавра, советскую власть, повести себя совершенно самоубийственно. Мне раньше эта мысль, скажу честно, в голову не приходила. Да, мы с вами говорим, что самиздат появился тогда-то, был самиздат 1950-х годов, был 1940-х годов, такое плавное течение и развитие. Но познакомившись поближе или вспомнив заново судьбу нашего сегодняшнего героя, его сочинения, его тюремное заключение, все, что было вокруг этого, я вдруг для себя как-то осознал, что это была не только первая песчинка, за которой начался камнепад, нет, это был тот самый ошеломляющий удар в лоб динозавра, после которого он может ходить еще 20, 30, 40 лет, не понимая, что на самом деле ему уже пронзили сердце.
Иван Толстой: Я бы сказал, что это не песчинка, а это первая рытвина и яма, о которых говорил таксист, которые он имел в виду. Власть, конечно, отпустив немножко, ослабив вожжи, перестав бить железной дубиной сразу по голове без рассуждений, власть немедленно в диалоге начинала проигрывать обществу, потому что она разговаривать не умела. Она умела только бить, уничтожать и проезжаться асфальтовым катком. Как только власть вынуждали, выманивали из ее окровавленной пещеры на разговор, она тут же на свету теряла свои очки. Вы совершенно правы, я соглашусь с тем, что вы заметили, — это и было начало ее гибели. Подготовка была, когда не уничтожили Пастернака, а всего лишь заставили его сидеть в Переделкино, не высовываться. Следующим шагом было осуждение Бродского, и все-таки взяли назад. И вот когда власть с третьей попытки засадила в лагерь Синявского и Даниэля, вот это действительно был первый акт, первый гром ее проигрыша, это была первая гигантская канава на пути к гибели империи. Я с вами согласен, Андрей.
Андрей Гаврилов: Помните, мы с вами говорили о венгерских событиях 1956 года, о том, что очень для многих это было потрясением, у многих открылись глаза на сущность этой власти. Ни в коем случае не хочу умалить как-то всю тяжесть того, что происходило в 1956 году, но тем не менее, мне кажется, что несмотря на это, первым смертельным ударом, их было несколько, но первым смертельным ударом была история Синявского и Даниэля или, может быть, правильно сказать поступок Синявского и Даниэля. Они осмелились переправить свои произведения на Запад. Я все больше и больше убеждаюсь в том, что не будь этого, пойди они, Синявский и Даниэль, или она, советская власть, по другому пути, может быть, все шло как-то не так, быстрее или медленнее, в ту сторону или эту. Но именно то, что все пошло в ту сторону, как мы знаем, мне кажется, это несомненная заслуга Андрея Синявского и нашего героя Юлия Даниэля.
Юлий Даниэль в последние годы.
Иван Толстой: Да, Андрей, несмотря на то, что сегодня наша программа была посвящена прежде всего Юлию Даниэлю, Николаю Аржаку, тем не менее, отделять его от Синявского было бы несправедливо и неисторично. Они навсегда вместе — так распорядилась судьба. Андрей, а в памяти поэтов, в памяти бардов, каким остался Даниэль? Есть ли что-то, ему посвященное, например?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, у вас двойной вопрос (поэтов, бардов), поэтому я вам дам двойной ответ. Наталья Раппопорт в своих воспоминаниях пишет о том, какой автограф поставил Фазиль Искандер, подписывая книгу Юлию Даниэлю. Там написано: «Сердце радоваться радо // за тебя. Ты все успел, // что успеть в России надо: // воевал, писал, сидел». Это Фазиль Искандер. Но если говорить серьезно, мы вспоминали сегодня Владимира Турианского, автора одного из вариантов «Песни цыганки», у него есть песня памяти Даниэля, она так и называется «Памяти Даниэля».
(Песня)
Андрей Гаврилов: Это была песня Владимира Турианского «Памяти Даниэля». А я хочу завершить программу, если можно, цитатой из Юлия Даниэля, из повести «Говорит Москва», мне так кажется, что, может быть, эта фраза одна из самых главных была для автора этой повести. В самом конце, в последнем абзаце он говорит: «Ты не должен позволять запугать себя». Этим, по-моему, он руководствовался всю жизнь.