Максим Д. Шраер "Бунин и Набоков. История соперничества", Москва, Альпина нон-фикшн, 2015.
Максим Д. Шраер – автор около двух десятков книг, от стихотворных сборников и художественной прозы до серьезных литературоведческих монографий. Кроме того, он известен как составитель "Антологии еврейско-русской литературы: два века двойной самоидентификации в прозе и стихах", вышедшей в 2007 году, и автор книги о Холокосте: I SAW IT: Ilya Selvinsky and the Legacy of Bearing Witness to the Shoah (2013).
Набоковым Максим Шраер занимается давно – результатом этих занятий стало исследование "Мир рассказов Набокова", к тому же он – председатель оргкомитета Набоковских чтений, ежегодно проходящих в Петербурге. Тема Бунина и Набокова кажется Максиму Шраеру очень актуальной и сегодня.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Максим Шраер в программе "Культурный дневник"
– Бунин и Набоков были ярыми антибольшевиками – они несомненно ощущали себя частью того российского прошлого, которое нужно сохранить как оппозицию Совдепии. Они были либералами старого образца, поскольку больше всего ценили свободу – политическую свободу, божественную, художественную. Конечно же, для них тоталитаризм был и оставался врагом – и советский, и фашистский тоталитаризм, и тоталитаризм других образцов. Поэтому они учат нас, кроме всего прочего, огромному уважению к личности, учат тому, что нельзя обижать слабого, а также тому, что если наступают сумерки свободы, то их очень трудно остановить. Понятно, что история Бунина и Набокова – это частная история, но это еще история о том, как в условиях жизни вне России они сохранили то, что в России было почти утрачено. Этот сюжет в русской культуре совершенно особенный: история одновременно любви и соперничества двух гениев, история ученичества, история борьбы, и венчает ее литературная дуэль. Я писал эту книгу урывками, очень медленно, почти 20 лет. Я впервые задумался о том, что этот сюжет пропущен в истории русской литературы, еще когда учился в докторантуре в Йельском университете. В начале 90-х годов я вдруг понял, что ни переписка Бунина и Набокова не опубликована, ни даже в известных биографиях этот сюжет не прописан. Книга эта писалась так долго потому, что мне хотелось восстановить не только сюжетную канву их встреч, их мыслей друг о друге, не только собрать и опубликовать их переписку, но и восстановить некий голографический портрет эпохи, собрать свидетельства разных людей об их общении. Конечно, к тому времени не много свидетелей осталось в живых в Берлине, в Париже, так что этот золотой песок пришлось намывать по крупицам.
– Вы же начинаете свою книгу издалека, из той точки, в которой никаких литературных отношений между Буниным и Набоковым еще быть не могло…
– Конечно, Бунин старше Набокова на 30 лет, он был живым классиком, когда Набоков был еще младенцем. Экспозиция меняется, когда оба оказываются в эмиграции, Набоков – молодым поэтом и начинающим прозаиком, Бунин – крупней литературной фигурой. Взлет Набокова описала Нина Берберова в книге "Курсив мой", она сравнила его с птицей фениксом, восставшим из пепла эмиграции, написала очень трогательные слова – о том, что все ее поколение было Набоковым оправдано. Когда Берберова была уже очень пожилая, я с ней однажды очень долго проговорил по телефону про Бунина и Набокова, после чего получил доступ в ее архив, тогда еще закрытый. А вскоре ее не стало – вот почему эти свидетельства собирались так долго. Важнейшим свидетелем, кстати, был Марк Алданов, он, можно сказать, был посредником между Набоковым и Буниным, они одинаково ему доверяли, поэтому он – ключевой свидетель сцен общения Бунина и Набокова в Париже. Был еще Илья Фондаминский, выступавший под псевдонимом Бунаков, крупный эсер, меценат, соредактор журнала "Современные записки". Именно он был глашатаем таланта Набокова, тогда еще Сирина, и если мы внимательно прочитаем дневники Буниных, то именно от него они узнавали разные новости о нем, еще не столь известном писателе. Ведь именно Фондаминский поехал в Берлин и на корню купил у Набокова рукопись "Защиты Лужина" для "Современных записок" – таких вещей теперь давно уже не происходит! Вот если бы этих людей и еще нескольких из ближнего круга Буниных можно было посадить за стол и расспросить об отношениях Бунина и Набокова, они бы рассказали гораздо больше меня, но, к сожалению, это невозможно.
– Когда читаешь вашу книгу, то мысленно рисуешь в воздухе две кривые, идущие навстречу друг другу: отношение Набокова к Бунину начинается на верхней точке преклонения, благоговения и потом плавно опускается вниз, до пренебрежения и пародии, до отказа писать рецензию и выступать на юбилее прежде обожаемого классика. Отношение Бунина к Набокову начинается с единственной надписи на полях романа "Машенька" – "Ах, как плохо!", потом явно идет вверх, к признанию, но все же не слишком высоко, и дрожит и теряется где-то посередине, на уровне, с одной стороны, соперничества и ревности, с другой стороны, мудрой усмешки и скептического поднятия бровей.
– Да, Набоков послал Бунину этот роман с такой надписью, где все слова звучат с придыханием, с такими словами он вряд ли обращался к кому бы то ни было. Но "Машенька" не взбудоражила Бунина, как не взбудоражили его ни ранние стихи, ни ранние рассказы Набокова. Конец 20-х годов – это качественный скачок Набокова, к тому же он становится романистом. И он посылает Бунину свою книгу "Возвращение Чорба", которая вообще-то выстроена по уникальной бунинской модели: ведь в русской литературе практически только Бунин печатал под одной обложкой стихи и рассказы, это очень смелое решение, видимо, он хотел показать, что у стихов и рассказов больше общих черт, чем различий. Поэтому тут Набоков, конечно, очень четко берет ориентацию на Бунина. А посмотрите на надпись! "Ивану Бунину, великому мастеру, от прилежного ученика". Конечно, в конце 1929 года Набоков не ощущал себя ни прилежным, ни учеником Бунина. Один из лейтмотивов этой книги – политика чувств и политика текстов. Набоков еще будет некоторое время делать такие надписи на книгах, но тексты двух писателей уже удаляются в разные стороны. Бунин посылает в ответ "Жизнь Арсеньева" с надписью, где мы читаем очень высокие слова, а он не принадлежал к породе писателей, которые отвешивают лестные комплименты просто так.
– Кстати, что, по-вашему, Набоков все-таки перенял у Бунина?
– Прежде всего, искусство ритмики прозы. Бунин очень много занимался просодией прозы, она у него, безусловно, обладает заклинательным, молитвенным или библейским ритмом.
– И к чему же пришло это трепетное ученичество и благосклонное наставничество?
Максим Шраер
– Чем дальше, тем чаще в кругу Бунина звучали такие нотки, что Набоков – это его единственный соперник. А потом Бунин получил Нобелевскую премию, и это был праздник для всего русского зарубежья – во-первых, потому что награда была заслуженная, а во-вторых, потому что ее получил не советский писатель. Я помню, в мой первый год за границей, таким же праздником было получение Нобелевской премии Бродским – это была "наша" премия! А ведь во времена Бунина и Набокова противостояние с Совдепией было еще более острым. Они впервые встретились благодаря этому событию. А в 1936 году Набоков приезжает в Париж – в турне. Он уже очень знаменитый писатель, билеты на его выступления раскупаются заранее, и вот тут происходит та знаменитая встреча, о которой мы все читали у Набокова. Он описывал ее несколько раз, и каждый раз переписывал сюжетную канву и изменял оценки. К счастью, сохранилось письмо из Парижа в Берлин, где он описывает эту встречу по свежим следам – как в квартиру Фондаминского является подвыпивший Бунин, как они идут в ресторан, а потом на улице достают из рукава пальто бесконечный шарф – как будто разматывают мумию русской литературы. Это очень важная метафора у Набокова об омертвении литературы – как люди они уже совершенно чужды друг другу. Личные отзывы Бунина о Набокове тоже известны – он говорит о нем своим собеседникам неприятные вещи. Мне были интересны места, где они встречались, например, гостиничка в деревушке Мулинэ, там всего три номера, и я там однажды ночевал, там даже сохранились путеводители по Ривьере 30-х годов, я очень жалею, что не купил. Туда Бунин приехал из Грасса, и мы находим в письме Набокова Зинаиде Шаховской интересную приписочку: "Накануне нашего отъезда среди ералаша укладки явился к нам Лексеич Нобелевский". Как меняется тон! Теперь это не учитель, а шут, некий стилизованный русский персонаж. А Бунин в 1951 году, прочитав книгу Набокова "Заключительное свидетельство", вернее, ему ее пересказывали, так вот, он записывает в дневнике, что он никогда не ходил с Набоковым в ресторан, что это на него вообще не похоже. То есть мы видим, что Бунин опускается до отрицания фактов только потому, что даже в воспоминаниях он не хочет находиться рядом с Набоковым.
В конце книги Максим Шраер как будто веером выкладывает карты – бросает пеструю россыпь цитат, "полемических и сатирических отсылок к Бунину" в произведениях позднего Набокова, начиная с пародии в "Других берегах", а также собственных размышлений и догадок, например, о романе "Ада, или Страсть": "Русское имя главного героя Вана Вина (Van Veen) – Иван (Ivan). Совпадение ли, что он, как и сам Иван Бунин, родился в 1870 году, или же то, что имена Иван Вин и Иван Бунин связывают анаграмматизм и частичная рифмовка, особенно в привычном французском произношении (Ivan Bounine)? Учитывая эти обстоятельства, а также роль, которая отведена в "Аде" поздней русской дворянской культуре, породившей Бунина и его многих литературных героев, можно предположить, что главный герой романа, который вызывал у автора и столь очевидную любовь, и "отвращение"…, был последним выпадом Набокова против Бунина. О бунинском следе в "Аде" Набокова еще стоит серьезно задуматься".
Когда Максима Шраера спрашивают о России, он отвечает, что он давно уже эмигрант, сменивший не только страну, но и язык, и теперь смотрит на родину несколько отстраненно. Но, возможно, книга о Бунине и Набокове, хотя она и касается прошлого, в каком-то смысле говорит об обратном.
– Максим, вы ведь не забываете о своем происхождении и становлении, которое прошло здесь, в России?
– Конечно, я вырос в литературной семье, мама моя Эмилия Шраер – переводчица, мой отец Давид Шраер-Петров – писатель, в России он печатался, в основном, как переводчик, хотя и выпустил одну книгу стихов и две книги прозы. А потом мы попали в "отказ" и его изгнали из Союза писателей и вообще отовсюду и долгие годы не печатали. Именно в это время я стал серьезно писать. Мое становление связано с интеллигентной московской еврейской средой. Когда мне было 8 лет, мой отец научил меня правильно писать стихи, а потом научил писать их неправильно, показал, что есть каноны, но хорошие поэты знают, как их нарушать. В детстве я написал много стихов, которые мне и сейчас очень нравятся, а тогда они нравились и Генриху Сапгиру, но потом я писать перестал и начал снова уже в 19 лет, в самое трудное время, когда мы сидели в глубоком отказе. В Америке я стал писать рассказы по-английски. Как исследователь литературы я стал печататься по-английски очень быстро, стихи продолжал писать по-русски, правда, все меньше и меньше. Одновременно перевод – наверное, я это унаследовал от отца – остается огромной частью моей деятельности. Я всегда говорил, что отец был моим главным учителем, он любит говорить о себе как об играющем тренере, но это, конечно, не так, он всегда был именно учителем, и без него я бы не стал писать так, как я сейчас пишу, хотя, я думаю, мы пишем очень разную прозу. Я надеюсь, что с переходом на английский я не потерял свой русский голос – наверное, я стал петь русским голосом по-английски. Теперь я стал больше переводить свои вещи сам, например, рассказ "Воскресная прогулка", напечатанный в "Снобе", это не совсем перевод, а художественное переосмысление – некий новый жанр. Русские – особенные читатели, я в это верю, поэтому мои поездки в Россию для меня очень важны.
– А часто вы приезжаете?
– Два раза в год, так сложилось: осенью на книжную выставку нон-фикшн в Москву, летом в Петербург на Набоковские чтения.
– Вы видите изменения, которые произошли в России за последний год?
– Мне трудно судить, я приезжаю как иностранец – тот самый иностранец, который все понимает, но переживает не так кровно – с некоторой дистанции. Но я чувствую, что люди удручены. Недавно в одном скиту под Новгородом я разговаривал с одним иеромонахом, спросил его, как дела, он ответил: "Как на Курской дуге". Каждый раз, приезжая летом, я стараюсь поехать куда-то в глубинку, стараюсь показать своим детям – в этот раз со мной Мира, которой 9 лет, – незамутненную Россию. Я просто хочу, чтобы они видели эту жизнь и этих людей – это другие люди, не такие, как в Петербурге или в Москве. А вообще, у меня ощущение такое, что люди очень устали от ожиданий: ожидание Годо, ожидание новой России. Ведь я уехал в 1987 году, а это ожидание все продолжается. Представьте себе, если бы столько длилось ожидание рождения, или любви, или победы – люди ждут 28 лет, и ощущение огромной усталости у меня есть, но ни о чем другом судить не берусь.