"Святой Палач"

Памятник Дзержинскому на Лубянке: 20 декабря 1958 – 22 августа 1991. С ночи 22 августа 1991-го его там нет. Уже 24 года.

24 года назад в эту ночь в большом доме на Лубянке не горело ни одно окно. Все, находившиеся в этом здании, очевидно, испытывали чувство ужаса. Они видели, что происходит на площади. Попробуйте представить, что творилось в душах тех, кто наблюдал за сносом их символа из-за затемненных окон. Все входы и выходы были задраены. Чекистам было роздано оружие, они получили от своего начальства приказ стрелять на поражение при любой попытке штурма здания.

Так или иначе, штурма не было. И не было жертв.

Понятно, что власть в лице Ельцина и его окружения не хотела штурма, иначе, возможно, он был бы. Так что один Дзержинский огреб за всех чекистов – за Ягоду и Ежова, Берия и Абакумова, за Семичастного и Андропова, за Крючкова, наконец.

"Московские новости" в ту ночь написали, что с Лубянки унесли не худшего чекиста, имея в виду, что памятник – это все же лишь памятник, но не организация, которая сохранна. И все же прощание с символом, с тем, что олицетворял Дзержинский, казалось очень важным.

"Святой Палач", вспомнила я, глядя, как наклоняется памятник. Блестящий очерк Андрея Синявского о Дзержинском, опубликованный в 1988 году: "Феликс Эдмундович Дзержинский – это первый и главный палач в новом государстве, показавший себя в самом кровавом и беспощадном блеске. И вот главному палачу и тюремщику в системе новых этических ценностей достается роль самого высокого нравственного образца. Это может показаться на первый взгляд извращением, какой-то патологией нового общества. Но если вдуматься в нрав­ственный кодекс коммунизма и в психологию нового чело­века, ничего патологического или противоестественного в этом нет. Ибо высшая мораль и состоит в том, чтобы отдать себя без остатка служению идее и обществу, переступив во имя долга все мыслимые границы личной или общечелове­ческой нравственности. В этом смысле Дзержинский, взяв на себя функции главного палача, стал святым подвижником и воплощением добродетели. Роль палача не снижает, а увеличивает его моральный престиж.

Отсюда неожиданное сближение Дзержинского – с са­мим Христом. И тот, и другой приносят себя в жертву во искупление грехов человечества. Но Христос, как мы знаем, искупает человеческий грех своей смертью и воскресени­ем. А новый святой, Дзержинский, берет на себя грехи в виде массовых убийств и мучительств, которые он совер­шает во имя установления Царства Небесного на земле. В итоге в советской иконографии Распятый Бог подменяется Святым Палачом".

Внутри конторы Дзержинский сохранится иконой на стене. В этом смысле там ничего не изменилось с момента его смерти. Лубянка осталась таким странным, в известном смысле советским, атавизмом, подверженным старческой деградации, но не поддающимся реформированию.

Если бы кому-нибудь из тех, кто был на Лубянской площади в ту ночь 22 августа, тогда сказали, что всего-то через 9 лет Ельцин, ставший в те три дня августа символом сопротивления, посадит в кресло премьер-министра, а потом президента страны человека, занимавшего – пусть только год – кресло шефа Лубянки (в которое его тоже посадил Ельцин), над ним бы просто посмеялись. Или все же рванули штурмовать КГБ, чтобы уж точно больше никогда…

То, что принято считать победой в августе 1991-го, оказалось по прошествии лет лишь мигом между прошлым и будущим, которым вновь по какой-то странной иронии было предначертано сойтись ровно в этой точке – человек-Лубянка. На свою первую инаугурацию он пригласил одного из главных действующих лиц ГКЧП Владимира Крючкова, который, правда, стоял в зале не для самых приближенных гостей. Крючков уже был слаб, он опирался на руку какого-то молодого человека – то ли с ним пришедшего, то ли к нему приставленного. И с удовлетворением оглядывался по сторонам.

– Владимир Александрович, то, что не удалось в 1991-м, удалось в 2000-м? Чувствуете себя победителем?

– А вы как думаете, Наталия Павловна?

Да, я думала, что Крючков победил, но мне неприятно было ему это подтверждать. Я думала, что он победил хотя бы уже потому, что он в Кремле, а не в лагере по приговору за измену Родине. Я думала о том, что Ельцин его посадил в тот же день, 22 августа 1991 года, а в январе 1993-го Крючков уже был на свободе и в феврале 1994-го амнистирован. Я думала, что в ста метрах от него Ельцин – его враг, человек, который, как считалось, победил Крючкова. Но нет, не победил, если присягу Президента РФ принимает человек из КГБ, бывший подчиненный Крючкова, и Крючков этим гордится и улыбается. Я думала, что Ельцин не решился на люстрацию, которая перекрыла бы дорогу во власть сотрудникам КГБ. Я думала, что человек, который вот сейчас станет президентом моей страны, совсем недавно сказал в интервью: "Меня, без всякого преувеличения, можно было считать успешным продуктом патриотического воспитания советского человека". Я думала, что вокруг может быть суббота, но на Лубянке всегда четверг: психологию, подозрительность, образ мышления, отношение к внешнему миру этих людей, особенно с советской закалкой, не изменить. И думала, что мы вступаем в XXI век с представителем самой консервативной из всех возможных профессий во главе страны. И что Ельцин совершил свою последнюю президентскую и человеческую ошибку, исправить которую он уже не сможет.

Классно, что я была на Лубянке в ту ночь. Ну, просто потому что была в нужное время в нужном месте. Но бессмысленно убирать символы, не меняя смыслов. Бессмысленно вымещать десятилетия собственного страха на истуканах, не устраняя сути, порождавшей страх. Пар ушел в свисток, и в исторической ретроспективе ГКЧП победил. С результатами этой победы мы сегодня и живем. Многим нравится.

Наталья Геворкян – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции