Третья доля земли

Анатолий Ахутин. Европа – форум мира. – Киев: Дух i лiтера, 2015. – 88 с.

Третья доля земли зовется, братья, Европой.

Много живет в ней племен: названьями, нравами, бытом,

Речью и верою в Бога они друг от друга отличны.

Так писал на присущей ему поздней латыни в IX или X веке, описывая нашу часть суши, один европеец. И именно с этих его слов начинает разговор о Европе философ Анатолий Ахутин. То есть – с одной из ключевых, смыслообразующих для нашего континента тем: с темы трудносовмещаемой совместности различного. И того, что всё это разнообразие – не сводясь к нему, надстраиваясь над ним, им же и вырабатываясь – объединяет.

Можно ли вывести формулу Европы? Ахутин предпринимает именно это.

Он размышляет о том, что сделало Европу Европой, а собственное ее грекоязычное имя – в некотором смысле нарицательным, – хоть с маленькой буквы пиши. О Европе как принципе. Или, что и того вернее, – как об источнике таких принципов; о лаборатории, в которой эти принципы все время (и по сей день) вырабатываются, шлифуются, проблематизируются и пересматриваются. Речь идет не просто о европейской уникальности – и разнородного, и его труднопримиряемости изрядно и на иных континентах – но о европейском послании остальному миру. О важности европейского опыта, ключевого для самопонимания человека вообще. (Тот же вопрос, иначе поставленный: в каком смысле Европа, "Европа" входит в существо человека – и что она, однажды возникнув в истории, добавляет к его существу?)

"Существует ли вообще такой исторический субъект, – задается автор вопросом с самого начала, – бытие которого не связано ни этносом, ни языком, ни ментальностью, ни конфессией?"

Он знает ответ. Иначе бы не спрашивал. Ответ этот – всю небольшую книгу и составляющий – примерно такой: он может существовать. Далее рассматриваются условия и корни этой возможности – корни глубокие, уходящие к той самой древней Греции, с которой, по словам автора, и начинают обыкновенно историю Европы.

Если говорить предельно коротко, формула Европы, по Ахутину, – это универсальность. Уточняя: универсальность динамическая. Существующая не иначе, как в движении. Именно такого субъекта, такого участника исторической жизни Европа, как большая лаборатория смысла, и вырабатывает – в том числе, и на уровне отдельной личности: бытие которого не связано ни этносом, ни языком, ни ментальностью, ни конфессией. Всё это – хотя бы первые три позиции, ну по крайней мере вторая и третья, от которых совсем уж никуда не деться – у него есть, но он умеет видеть поверх границ, задаваемых всем этим; он помнит, что человек ко всему этому не сводится. По крайней мере, знает о том, что такое видение возможно, что оно представляет ценность – и хотя бы теоретически умеет прикладывать соответствующие усилия.

В заданном – именно не в данном, а заданном – смысле "Европа" – это постоянное усилие универсальности, – без утраты собственного лица и голоса.

Ахутин говорит о Европе как о пространстве-посреднике: между разными позициями, склонными противостоять друг другу и не слышать друг друга; о Европе как императиве преодоления глухоты и слепоты. Вернее, о возможности такого посредничества и преодоления. Которая существует только тогда, когда упрямо – постоянным усилием – возобновляется. Что бы ни происходило в Европе – а в ней за века много чего происходило: могли и по сей день могут "возникать и гибнуть империи, происходить эпохальные разрывы, конфессиональные расколы, политическмие размежевания, религиозные и… всяческие войны", – нечто оставалось в ней все-таки неизменным. Даже, пожалуй, – как бы ни проводились чисто географически ее границы. "Европа" как принцип – в конечном счёте не географична, хотя исторически географические привязки у нее и есть. Важно, что в задаваемом ею пространстве "разнородные – этнически, национально, ментально, конфессионально, эпохально – миры остаются сообщенными друг другу" (выделено здесь и далее в цитатах автором книги. – О.Б.-Г.).

"Человек, культивируемый европейской культурой, – пишет Ахутин, – европейский человек – это человек общения разных культурных миров. Никакого европейского "гуманизма" вообще не существует, но есть человек, чуткий к разным смыслам humanitas и потому озадачивающийся своей человечностью". И еще того более – не существует (к удивлению простодушного читателя) "никакого европейского "рационализма" вообще" – на котором можно было бы раз и навсегда успокоиться. Взамен того "существует философия, спрашивающая, что значит мыслить, понимать, знать: в чем истинность истинного, как разумеет "чистый разум", как разумеет "чистый разум", как возможна (как замышляется) мыслящая мысль, что первичнее, начальнее её априорной архитектоники?".

Автор, будучи философом, не может не свернуть на философские (довольно узкие, не слишком впускающие непосвященных, не обладающих должной интеллектуальной дисциплиной) пути разговора о предмете, хотя вообще сама постановка им темы гораздо шире – она антропологическая. Названные особенности европейской мысли – скорее, следствия определенного устройства европейского человека (хотя верно и обратное: это европейская мысль, будучи ядром культуры, сформировала себе такого носителя.) Понятно, что самопроблематизация описанной Ахутиным степени радикальности не каждому рядовому европейцу под силу и ещё более не каждый ею занят. Но важно, что она есть в самой сердцевине европейского проекта – и не перестает многое в нем определять, даже когда простые европейцы не обращают на это внимания.

Вот она, "третья доля земли" – третий способ устройства человеческих дел на земле из, предположительно, трех возможных (эта модель, оказывается, очень неплохо работает и заслуживает того, чтобы быть принятой): если доля первая – это разлад, вражда или, в лучшем случае, взаимное безразличие, а вторая – полное слияние и смешение, в общем тоже не слишком отличимое от безразличия, то третья, европейская – это объединение разного (народов, культур, личностей, моделей жизни) с непременным сохранением разности (и да, даже взаимоборства) его участников и видения ими друг друга. Сообщенность друг другу – "разных <…> самосознаний в одном сознании". Общекультурном, конечно, – но таком, которое способно быть вмещенным в сознание одного-единственного человека-наблюдателя. Европейская культура такого наблюдателя воспитывает.

В сообщенности этого рода нет ничего идиллического (говоря об этом, Ахутин ссылается на давнюю статью Леонида Баткина с характерным названием: "Неуютность культуры"). Она даже с изрядной неизбежностью конфликтна. Это – "сообщенность, разрывающая <…> сознание не только отрицаниями, но отречениями, не только почтительным сохранением наследия, но энергичным возрождением, казалось, раз навсегда пройденного, преодолениями, спорами, сомнениями". И тем не менее – сохраняющая, выдерживающая принципиальное единство. Знающая глубину, на которой все сходится.

Универсальность, европейской культурой обещаемая, – универсальность, по Ахутину, особого рода: в некотором смысле у нее нет собственных, неотъемлемых, раз-навсегда установленных содержаний. Это универсальность открытости – и усилия открытости. "Новоевропейская науко-техническая эпоха ничуть не более воплощает суть европейской культуры, чем иудео-христианство или эллинизм. Кроме бытия внутреннего общения – переходов, промежутков, встреч, размежеваний, оспариваний и усвоений – бытия на границах культурных миров (смыслов бытия), иначе говоря, кроме бытия как онтологической озадаченности, нет тут, в европейской культуре, никакого общего бытия, нет и общего естественного или божественного света разума". Такое трудно вместить, да.

"Европа" в том смысле, в котором о ней говорит философ, – конечно, утопия. То есть – планка, поднятая (нашей же собственной культурой) выше, чем мы до нее обыкновенно допрыгиваем. В собственные границы и слепым случаем данные координаты – те самые, поверх которых хотя бы теоретически умеет смотреть заданный европейской культурой человек – очень хочется прятаться и кутаться; они чувствуются – и ведь небезосновательно же – защищающими, успокаивающими, подтверждающими нас. Быть европейцем в заданном смысле всегда хоть немного больно. "Европа" – скорее идея и идеал, чем состоявшаяся реальность. Зато такая, которая постоянно присутствует в нашей реальности, трудной и конфликтной не менее прочих, как живая – и тоже трудная, как все живое – возможность.

Вот это хорошо бы все время помнить.