Тамара Ляленкова: Сегодня мы поговорим об адаптации и обучении детей беженцев, о тех проблемах, с которыми сталкиваются их родители и сотрудники Центра при Комитете "Гражданское содействие".
В московской студии – директор Центра адаптации и обучения детей беженцев Ольга Николаенко; психолог Владимир Рябов и волонтер центра Денис Ланщиков.
Ольга, ваш центр попросили покинуть помещение, где он находился. Возможный повод – "Гражданское содействие". Или это параллельная какая-то история?
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Уроки для беженцев
Ольга Николаенко: Я связываю это с теми сложностями, которые есть между Минюстом и НКО, Комитетом "Гражданское содействие" в частности. И в дальнейшем, когда мы искали помещение, люди нам отказывали и говорили: "Мы к вам хорошо относимся, но у вас метка "иностранный агент", и мы не можем иметь с вами дело". Так что я прямо связывают неприятности, которые нас постигли, с историей с "иностранными агентами".
Тамара Ляленкова: Но московские власти до этого вас ведь поддерживали, были какие-то льготы на помещение…
Ольга Николаенко: Да, была парадоксальная ситуация, когда мы получили субсидию от правительства Москвы, которая покрывала часть аренды. То есть город в лице Комитета общественных связей правительства Москвы признал нашу деятельность правильной и важной, и одновременно город же какой-то своей частью, то есть Департамент имущества, решил, что нас надо изгнать из нашего подвальчика.
Тамара Ляленкова: Сейчас уже учебный год в разгаре, и понятно, что у вас ребята не учатся, как в школе, но для них подчас это единственный способ заниматься. Вы будете где-то открываться, опять возобновлять занятия?
Ольга Николаенко: Да, у нас есть договоренности о временных площадках, где волонтеры будут заниматься детьми. Конкретные места называть пока рано, документы еще не появились на этот счет, но есть твердый договоренности о том, что эта деятельность будет дальше происходить. Думаю, через неделю примерно мы начнем занятия. Но это временные площадки, то есть какие-то организации готовы пустить к себе наших детей, чтобы заниматься с ними. Мы начинаем учебный год, как обычно, в середине сентября, но у нас все-таки подвешенное состояние, не очень нас радующее.
Тамара Ляленкова: Важно сказать по поводу беженцев. Есть официальный статус беженца, и тогда государство берет обязанности по заботе о детях на себя, а есть беженцы по факту, и бывает, что российская администрация не признает их беженцами. Это беженцы из Сирии, Афганистана… Откуда еще у вас детки приходят?
Ольга Николаенко: Сирия, Афганистан, Конго, Таджикистан, Киргизия, Украина, Чечня, есть и какие-то экзотические случае. В основном сейчас Сирия, Афганистан, Конго – наши основные источники. Что касается статуса беженца, цифра есть на сайте Миграционной службы, но, по-моему, с 2005 по 2014 год статус беженца получили порядка 800 человек, то есть можно считать, что не получил никто. И даже этот статус не сопряжен с какой-то помощью в адаптации.
Тамара Ляленкова: Просто в таком случае человек через какое-то время может получить гражданство.
Ольга Николаенко: Да, понятно, что это очень желанная статус для наших подопечных, потому что он еще и бессрочный. То, что дают нашим подопечным, это в лучшем случае "временное убежище", которое дается на год, и к нему точно не прилагается никакой помощи – ни с адаптацией, ни деньгами, ни с жильем. То есть беженец приезжает, и лучшее, что он может получить, это право на каком-то понятном основании в России находиться, и то очень трудно такую бумажку добыть.
Тамара Ляленкова: Я побывала в гостях у Харун-шах Дауд-шах, его семья приехала из Афганистана, 9 детей и 2 взрослых. У него нет статуса беженца, он уже три года в России и не может ничего получить.
Харун-шах Дауд-шах: Люди прекрасно знают, что у нас очень там сложно жить, тем более сейчас. У нас там были проблемы. За то, что я учился в Волгограде, а потом там работал с иностранцами, они убили моего отца. И мне дали предупреждение: либо ты остаешься без работы, либо мы тебя тоже убьем, и твоих детей очередь тоже придет. Нам некуда больше ехать. Я могу в России работать, потому что я знаю язык. У меня был и российский диплом, но все, что у нас там было, все сгорело! Мы 5 лет были в Пакистане, а потом, когда там хуже стало, мы приехали в Афганистан.
А потом я попросил ребят, которые учились со мной, я их попросил прислать приглашение, и мы через это приглашение приехали в Россию. У нас до сих пор тут проблемы – моих детей не берут в школу. А так я работаю один, мои дети несовершеннолетние еще. И нам помогают организация "Гражданское содействие" и наши ребята афганцы, которые здесь работают, бизнесом занимаются. Я переживаю за своих детей, что они не учатся, очень переживаю! Если бы из них хотя бы трое или четверо учились, хоть как-то. Я благодарю "Гражданское содействие", потому что у них нет школы, но они нам помогают, чтобы мои дети учились там. В неделю три раза они ходят туда, занимаются математикой, русским языком.
- Я хочу учиться в школе здесь. Мы еще здесь каждый день спортом занимаемся, в футбол играем. У меня друзья есть, и они говорят: "Почему ты в школе не учишься?" А я говорю: "У меня документов нет".
- Я тоже спортом занимаюсь. И тоже хочу в школу ходить.
- И я тоже хочу в школу ходить! Я люблю игрушки. А еще маме помогаем.
Тамара Ляленкова: А читать, писать учатся?
Харун-шах Дауд-шах: Ну, чуть-чуть, да, они могут. Занимаемся немножко – и на своем языке и на русском.
- Я хочу в школе учиться!
Тамара Ляленкова: А сколько тебе лет?
- Мне 10. Они меня чуть-чуть научили разговаривать, "Гражданское содействие". Мне там очень понравилось! Учили читать. Еще английский и математика там.
Тамара Ляленкова: Позже мы поговорим о том, почему ребят не берут в школу, а пока к Владимиру я хотела бы обратиться. Вот хорошие, открытые ребята, и главная их проблема, наверное, это отсутствие языка. Какие вы еще сложности видите в коммуникации?
Владимир Рябов: Сложностей, разумеется, воз и маленькая тележка! Если брать в общем, есть сложности внутри и сложности снаружи. Сложности снаружи – это юридические, экономические, психологические установки, которые существуют у нашего государства и у конкретных людей. Сложности изнутри тоже есть – центростремительная сила, которая нередко приводит к тому, что люди закрываются. У наших детей ситуация еще относительно благополучные, но бывает, что люди закрываются, не хотят сами какого-то культурного диалога, того или иного встраивания в общество.
Тамара Ляленкова: Денис, насколько такие родители и дети открыты к адаптации? Наверное, те, кто приходит, уже заранее хотят этого, но как это получается?
Денис Ланщиков: На самом деле, не всегда, дети есть дети. С ребятами, которые были показаны в репортаже, немножко другая ситуация, они вообще никогда не ходили в школу, это для них что-то такое заветное. Несколько последних лет в нашем центре у меня был в основном сопровождение детей, которые учатся в школах, и многие из них называются беженцами только номинально, есть люди, которые в раннем детстве переехали в Москву, находятся здесь дольше, чем я, и они, как многие школьники, не особенно любят учиться. Так что проблемы у всех разные.
Тамара Ляленкова: В этом году у таких детей в Москве возникли сложности при поступлении в школе, потому что у многих нет регистрации.
Ольга Николаенко: И не только в Москве. Мы занимаемся такими ситуациями в Москве и Московской области, и знаем все это пальцами, так сказать. К нам в центр попадают дети, которых приводят родители с идеей, что детям надо интегрироваться и учиться, но в подмосковных городах мы сталкивались с ситуацией, что родители не считают, что детям нужно учиться. Они сами не получили образование, и для них это не что-то ценное. Они, скорее, воспринимают нашу помощь как то, что дети чем-то заняты и слава богу. И представление о том, что такое детство у меня, например, и у этих семей часто разное, когда можно идти работать, вступать в брак, какую ответственность и когда на ребенка возлагать.
Да, с января 2014 года ситуация сложнее, чем раньше. Потому что вышел 32-ой приказ, который так написан, что его можно трактовать двояко, но директора школ трактовали его так, что ребенка без регистрации в школу принимать категорически нельзя. Поэтому у нас набралось много детей, которые именно по этой причине, а не по причине незнания языка или нежелания родителей, не могут устроиться в школе. Именно по таким псевдоюридическим причинам их не принимают в школу, и они годами не могут в нее попасть, притом что очень хотят.
Вот семья, которую мы только что видели, одна из моих любимых, потому что там папа очень направлен на образование детей, с которым мы абсолютно в одной лодке. И когда таких детей не принимают в школу, мне это обидно совсем. Потому что и дети хотят учиться, и готовы, и родители хотят этого. Общаться со сверстниками, говорить по-русски, чувствовать себя нормальными и полноценными у этих детей желания много, и есть готовность работать над этим. Они очень ответственные, у них брат за брата, дружные очень. У нас были небольшие выезды, и я могут просто этим ребятам старшим все поручить, и все хорошо. Они из-за сложностей с документами уже который год не могут попасть в школу.
Вот недавно на Снобе вышел материал – рассказ одной из наших мам, Рены, тоже одной из родителей, с которыми приятно иметь дело. Они из Сирии. И там для меня самое отчаянное было то, что они готовы работать, готовы заниматься, и им не нужно снисхождение или деньги, им нужно только дать возможность, дать проклятую бумажку, с которой они смогу ходить в школу, на работу, просто нормально существовать. И вот как раз в этом мы им почти не можем помочь. "Гражданское содействие" может помочь им составить заявление, жалобу на отказ, но не может повлиять на выдачу этой бумажки. А почему им не выдают бумажку – это выше человеческого понимания! У них могут быть разные статусы – временное убежище, обжалование отказа в предоставлении временного убежища, еще кто-то…
Тамара Ляленкова: Но это не дает права на обучение?
Денис Ланщиков: В школе до сих пор все определяется пропиской, и они не собираются совершенно разбираться в миллионах статусов, которые могут быть, хотя они все легальные. И если есть возможность не взять таких детей, их не берут, потому что они проблемные априори – у них сложности с языком и тому подобное.
Тамара Ляленкова: Но когда в классе есть несколько человек, которые плохо говорят по-русски, наверное, это сложно в большом коллективе.
Денис Ланщиков: Это сложно, да, но дети быстро адаптируются, особенно если их не бросать, потратить на них чуть больше внимания, чем на других. К тому же легче работать с мотивированными детьми, у которых есть сложности, но тем слаще преодоление их, чем с детьми, которые прекрасно тебя понимают, но ничего не делают.
Тамара Ляленкова: А что самое сложное для ребят в российское школе?
Владимир Рябов: Самое бросающееся в глаза – это, конечно, языковой барьер. Но это далеко не единственное. Есть культурные барьеры, есть психологические барьеры как у самих ребят, так и окружающего коллектива. Инаковость – это всегда очень сложно, в чем бы она ни выражалась, в цвете ли кожи или в инвалидности. Это сложный психологический феномен.
Тамара Ляленкова: То есть общество не готово принимать других людей, будь то инвалид или беженец.
Владимир Рябов: Ну, дети не знают, как реагировать на таких детей. Представьте, что в школе появляется ребенок – сириец, который выглядит иначе, у него другое вероисповедание, он с трудом говорит по-русски…
Тамара Ляленкова: Но в московских школах сейчас учатся совершенно разные дети!
Денис Ланщиков: Да, разные, с разными социальными статусами. Но школа – это очень жесткое место, на самом деле, и если что-то не пресекать… То есть для детей это всегда стресс!
Владимир Рябов: Да, ребенок смотрит на взрослого, и тот должен реагировать так, как было бы здорово, чтобы реагировали дети для построения нормального учебного процесса и построения коллектива школьного. Если взрослый сам не знает, что делать, или у взрослого есть собственные установки по поводу этого ребенка… Ну, учителей можно в это плане понять, но не оправдать. У него 30 человек детей, а этот ребенок не слушается, потому что не понимает, плохо учится, конфликтует с другими детьми, и это такое бельмо на глазу. Нередко учителя – усталые люди, нагрузка у них большая, со всеми еще бумажками и отчетностью, не будем углубляться, и у них нет амбиции решать эту сложную задачу.
Тамара Ляленкова: Да, это требует дополнительных усилий, которые вы, собственно, прилагаете в своем центре.
Ольга, я знаю, вы знакомы с опытом Германии, где пытались отработать эти проблемы, были центры при школах, языковые курсы для детей…
Ольга Николаенко: В Германии вообще сильно другая ситуация, там просто государственная программа интеграции. Более-менее понятно, что надо делать, чтобы ребенку в школе было проще, но проблема в том, что непонятно, кто это будет делать. Редкий учитель имеет ресурсы и силы этим заниматься. В Германии для всех беженцев, мигрантов есть обязательные курсы, на которые люди ходят и получают стипендию на это время, у них есть мотивация. После этого они получают бумажку, которая дает им разные дополнительные возможности. Ребенка легко устроить в школу, нет юридических сложностей, независимо от его положения. У ребенка в школе есть языковые курсы, он ходит в школу, но его там некоторое время просто не трогают, не хотят от него выполнения заданий и оценок. И к ребенку еде обычно приставляется индивидуальный преподаватель, который помогает ему разобраться со всем. В зависимости от возраста ребенка и изначального уровня языка от нескольких месяцев до года идет интеграция.
Я не то что бы специалист по интеграции в научном смысле, но то, что я читала по этому поводу, говорит о том, что в первом поколении интеграция практически невозможна, то есть человек, который приехал взрослым в страну, может там успешно существовать, но стать полноценным ее гражданином ему очень сложно, почти невозможно. При доброй воле обеих сторон во втором поколении интеграции это происходит на раз. Если нет ситуации, когда семья, община не хочет интегрировать ребенка, не пускает его в школу, или общество не хочет принимать, а если и семья и общество хочет этого, тогда нет сложностей. Ребенок, попадая в школу, быстро осваивает язык, культурный код и дальше существует полноценным членом общества. И то, что это так просто, опять-таки особенно горько нам, потому что мы на это тратим большое количество усилий, но получаем довольно маленький результат. Потому что просто наши ресурсы довольно ограничены.
Тамара Ляленкова: Посмотрим небольшой ролик, как проходит обучение в Центре адаптации беженцев.
(Видеофрагмент)
Тамара Ляленкова: Важно детям не только помогать учиться, но и создавать для них пространство, где они чувствую себя комфортно и хорошо. И тот чай и шоколад, которые они получают, может быть, для них лакомство и редкость, потому что часто в семье у них один взрослый работает. Можно помочь ребятам – на канцелярские товары, ручки, тетрадки. На сайте есть ссылка, как можно отправить помощь.
А ребята действительно такие открытые и дружные или это уже результат проделанной вами работы?
Ольга Николаенко: Показана вами была программа "Школа на коленке", где есть классы. Программа, с которой работает Володя, "Длинный день", там дети посложнее ему попались, но там тоже прогресс невероятный по сравнению с тем, как это выглядело вначале.
Тамара Ляленкова: А как это выглядело вначале? Они сидели по разным углам?
Владимир Рябов: Если бы! Представьте себе такой клубок из рук, ног, игрушек, пожарных машинок, криков, драк, книжек… При этом они говорят на разных языках, но дети понимают друг друга лучше – ты ему в лоб, а он тебе в глаз, в общем, все нормально! (смеются) Не только так, конечно, дети и дружили, но они за день десять раз подерутся, подружатся, но организовать совместную игру гораздо проще, чем совместную учебу или разговор. "Длинный день" – это маленькие дети. Это был муравейник просто, и это было, с одной стороны, здорово – было спонтанное общение, волонтеры, с которыми можно говорить по-русски, но, с другой стороны, нам казалось, что можно сделать больше. И мы совместными усилиями стали структурировать время и пространство, у детей появились занятия, игры… Дети ужасно любят игру "Каравай", вот все! Это тот самый "Каравай, каравай, кого хочешь выбирай…" И вот дети из Конго, из Сирии, из Украины, взрослые из России – все любят игру "Каравай"! (смеются) И абсолютно не говорящие конголезские 3-4-летние малыши могут не играть ни во что, выпускать из рук куклу… У детей часто игрушка – некий такой островок стабильности, и многие дети как раз на "Каравае" впервые выпускали из рук игрушку. И это определенный жест доверия и интереса, мы делаем что-то вместе, и при этом это безопасно и интересно.
Ольга Николаенко: "Длинный день" начинался вообще потому, что приходили маленькие дети, и мы не успевали найти волонтеров, еще Володя не пришел, и первые месяцы основным волонтером была я, и были люди, которые мне помогали. Это дети, которые, например, совершенно не понимают ничего про правила, в их жизни просто этого не было. Часть детей категорически не умели общаться. Был мальчик Базиль, из Конго, который знал один способ общения с миром – схватить и трясти. У меня была девочка Мориса из Сирии, которая знает только "я хочу, дайте мне", потому что она младшая, и, видимо, было проще ей все дать в семье, чем ее воспитывать. И так далее. Это невозможно! А сейчас вот они ходили в зоопарк – и они идут парами, при этом они между собой общаются, конфликты бывают, но это не беспрерывная ситуация. Произошло просто невероятное преображение!
А старшие дети, которые к нам приходили, были все в страшном напряжении. И вся эта история про чай, про игрушки, про раскрашенные стены – это главным образом для того, чтобы они хоть немножко расслабились. Понятно, что дети вырваны из привычной ситуации, целый день слушают незнакомую речь. И программа сопровождения важна не только потому, что ребенок должен выучить что-то и получить "тройку", а потом что он и так в стрессе, а тут еще оценки, успеваемость, новые отношения. А тут он приходит, и от него хотят, чтобы он учился, но не требуют оценок, хотят, чтобы он что-то понял, хотят поговорить. У нас есть условная педагогическая концепция, она даже записана в каком-то виде, где главный принцип: ребенок не должен бояться. Ребенку не уроке не должно быть страшно или плохо.
Тамара Ляленкова: А откуда к вам приезжают дети, есть какая-то динамика?
Ольга Николаенко: У центра были разные ситуации. Центр с 1996 года существует, и в 1996 году это был в основном Северный Кавказ и дети из горячих точек. Потом в какой-то момент больше стало детей трудовых мигрантов, из Таджикистана, Узбекистана, Киргизии. Недавно была большая волна беженцев из Афганистана, Сирии, Конго. Из стран Африки все время идет какой-то поток.
Тамара Ляленкова: А почему они в Россию едут? Может быть, кто-то учился здесь…
Ольга Николаенко: Есть несколько разных схем, как и почему люди попадают именно в Россию. С одной стороны, есть личные знакомства, друзья, и если есть хоть кто-то в чужой стране, знание языка, то едут сюда Часто бывает вопрос, куда просто и быстро получить визу. Если ты понимаешь, что завтра тебе надо уехать, ты идешь в турагентство, и турагентство легко и быстро оформляет российскую визу. Я знаю, что иногда организации переезжают в Россию, потому что в острой ситуации сюда легче все перевести, хотя здесь, на самом деле, тяжелее будет потом.
Тамара Ляленкова: А главные страхи, которые есть у детей, связаны с тем, из какой страны они приехали?
Владимир Рябов: Если ребенок травмированный, в принципе, все равно, откуда он приехал. Важен факт наличия травмы. Но культурные особенности тоже есть, и там ребенок из Афганистана и ребенок Конго ведут себя совершенно по-разному. Я бы сказал, что дети из Конго вписываются очень легко, но правила не усваивают. А дети из Афганистана правила усваивают очень хорошо, но не вписываются. (смеются)
Тамара Ляленкова: А из Сирии давно едут?
Ольга Николаенко: Вообще, из Сирии едут давно, но к нам стали обращаться массово в последний год, раза в три выросло число детей за год. И это семьи, которые обычно уже 3-4 года в России. Понятно, что, когда люди только приезжают, это не первый вопрос, который их интересует. Сперва их интересует крыша над головой, кусок хлеба и документы. Потом, если они тут освоились, они начинают думать, как быть дальше, каково будущее их детей. Непонятно, смогут ли они вернуться в Сирию, сколько там все это еще продлится.
Тамара Ляленкова: Денис, а у вас есть любимчики?
Денис Ланщиков: Это такой наш общий талисман – Эксен, ему 4 года.
Ольга Николаенко: Он прекрасно говорит по-русски!
Владимир Рябов: И он говорит по-французски, но мало и плохо. К детям из Конго, так как там один из государственных языков французский, ходят французские волонтеры учить их французскому языку. И дети оказались ни там, ни здесь, они плохо говорят и по-русски и по-французски.
Денис Ланщиков: Нет, Эксен отлично говорит для четырехлетнего мальчика! Он боится дождя и все такое…
Тамара Ляленкова: А по девочкам и мальчикам есть такая гендерная граница, кто что лучше усваивает? Причем, я заметила, девочек меньше.
Ольга Николаенко: Девочек меньше, и это, боюсь, связано с тем, что у нас много патриархальных мусульманских семей, где первостепенная задача – образование мальчика, а девочки уже по остаточному принципу. Вот у меня есть разница не по гендерному, а по национальному признаку. Африканские детки, например, даже когда у них маленький словарный запас, говорят почти без акцента. И без остановки. (смеются) А дети из Азии, например, могут уже очень хорошо говорить в смысле грамматики и словарного запаса, и при этом у них очень страдает произношение. Такое ощущение, что музыкальный слух у африканских деток лучше.
Денис Ланщиков: Видимо, они очень много между собой говорят на своем языке.
Ольга Николаенко: Но вот у нас была семья из Конго, и они между собой говорили на смеси французского и какого-то своего языка. И вот дети их знали мало очень слов, но у них была абсолютно русская речь.
Владимир Рябов: Я думаю, это связано еще с языковой смелостью, потому что дети из Конго очень смелые! Они тебе прямо с порога говорят "привет", а через пять минут виснут у тебя на шее. Это такая открытость, которая иногда даже выглядит странно и вызывает непонимание у волонтеров, не готовых к такому тесному контакту.
Ольга Николаенко: Да, мы Ришаля долго учили не обнимать человека малознакомого без спроса. (смеются)
Владимир Рябов: А афганские мальчики, наоборот, приходят в пиджаке, и в этом пиджаке, как в латах, он рисует, ест, пьет чай, и пиджак без боя не снимает. Там, наоборот, некая скованность. У конголезских детей очень много спонтанной речевой активности, они говорят неправильно, их исправляют, им хочется говорить, общаться, их переполняют впечатления и мысли. А афганские мальчики говорят коротко, по существу и если очень сильно достали. (смеются)
Тамара Ляленкова: Денис, вы контактируете и с русскими детьми, в средней школе работаете. Такие же дети или есть какие-то особенности?
Денис Ланщиков: Особенности есть у всех, но дети такие же. Иногда даже с ними приятнее, да простит меня школа, потому что здесь можно многое себе позволить, что нельзя сделать в классно-урочной системе. В центр я пришел год назад и думал, что буду преподавать историю. Ведь это так нужно для адаптации! А в ролике показано, что я преподаю математику. История, на самом деле, мало кому нужна, основное – это русский, математика и иностранный язык. История нужна тем, кто учится в школе, кто сдает ЕГЭ.
Ольга Николаенко: К нам часто приходят волонтеры, которые хотят рассказать детям что-то такое прекрасное про литературу, историю, химию, показать им какие-то опыты, а детей надо научить сначала два плюс два складывать, а потом посмотрим. (смеются) Для того чтобы они могли тебя выслушать, надо еще столько пропахать довольно неинтересного! Но это надо сделать.
Денис Ланщиков: Не все дети такие, на самом деле. Вот у меня были два брата, одного из них я учил читать, а другого водил на исторические конференции. И в этом году, надеюсь, буду с ним заниматься. Правда, он очень способный, но суперпереутомленный, и у него колоссальный прирост за год!
Тамара Ляленкова: Посмотрим репортаж моего коллеги Ильи Кизирова, летний репортаж. Там ребята рассказывают, чего они добились.
Илья Кизиров: Шула с сыном Эксеном бежали из Конго. Мужа Шулы, телохранителя одного из лидеров местной оппозиции, похитили неизвестные, ей самой угрожали. С ней мы общаемся через переводчика. Ее четырехлетний сын, один из подопечных центра, уже неплохо говорит по-русски.
Шула: Несмотря на материальные трудности, с самого начала я искала здесь защиты, безопасности.
Илья Кизиров: Кайс уехал из Афганистана с родителями еще в 2006 году. Сейчас уже окончил 9-ый класс и мечтает пойти на психолога.
Кайс: В первые годы вообще не говорил. Я приехал, тогда мы жили в Щелковском, на улицу я боялся выходить, потому что не знал ни язык, ни город, никого не знал. А потом постепенно включился в общество. Русский я на "четыре" написал, хотя для меня русский на "четыре" написать, за три года, это очень хорошо. Я доволен этой оценкой.
Тамара Ляленкова: Понятно, что очень важен русский язык. Вы говорили, что приезжают беженцы из Донецкой области, с Украины, и там другие проблемы?
Ольга Николаенко: Есть еще такой сюжет – про квоты, что в Москве и Петербурге нулевая квота на украинских беженцев. В принципе, Москва и Петербург таких людей не принимают. У нас есть несколько таких детей, и здесь, мне кажется, разговор больше не про адаптацию, а про переживание травмы. Там очевидные симптомы – воображаемый друг как защитная реакция, и так далее. Был мальчик, который попал к нам от фонда "Справедливая помощь" по медицинским показаниям. Но в основном люди из Украины, которые остаются в Москве, в нас особенно не нуждаются. Если они здесь остались, у них есть семья, друзья, есть русский язык, и государство гораздо лояльнее относится к ним. Со многими проблемами люди приходят в Комитет "Гражданское содействие", и там же сейчас работают "Врачи без границ", прямо в офисе "Гражданского содействия". Многие дети больны, с большим количеством хронических заболевание, и здесь им помогают.
Но у нас довольно ограниченный круг проблем, которыми мы занимаемся. Понятно, что все равно все их проблемы – наши. Вот у Шулы, которую мы видели в репортаже, старший сын пошел в школу сейчас, но Денис занимался еще сбором средств для нее, чтобы она могла снять жилье. Сейчас мы пытаемся найти жилье поближе, потому что они живут очень далеко, в Троицке, и в школу каждый день ездить трудно. К нам приходят с вопросами, что нет денег на лекарства, с любыми, на самом деле, сюжетами, и дальше все зависит от нашей стойкости. Если мы стойкие, то мы говорим: вот вам телефон организации, которая вам поможет. Если мы менее стойкие, то мы бросаемся все это делать. У нас еще была такая идея тьюторства, что вот у ребенка есть волонтер, который, может быть, его ничему не учит, но держит в голове все, что с ребенком происходит. Но это очень тяжело для волонтера, который начинает все это воспринимать как свою личную ответственность. И центр, в общем, занимается всеми проблемами детей, потому что без их решения адаптация невозможна.
Тамара Ляленкова: А как к вам приходят волонтеры? Денис, вот как вы сюда пришли?
Денис Ланщиков: Для меня, наверное, это была просто личная потребность. Как в той или иной мере потребность каждого здесь.
Тамара Ляленкова: А педагогов много приходит?
Ольга Николаенко: Профессиональных педагогов не очень много, потому что действующий педагог часто не имеет ресурсов для этого и потребностей. Есть люди пенсионного возраста. И вот, например, у нас есть волонтер, которая работала в школе в Грозном, она сама беженка чеченской войны. Она помогала Комитету "Гражданское содействие", а сейчас она уже много лет с нами, и для нее это тоже социализация. Ей тоже неуютно, страшно и одиноко, а сюда она приходит и чувствует себя нужной и полезной. Понятно, что волонтеры тоже иногда приходят решать свои проблемы, но в этом ничего плохого нет, потому что это ко всеобщему благу.