Иван Толстой: Жизнь в архиве. Только неосведомленный человек думает, что архивы – это собрание пыльных хартий или содержимое чиновного стола Акакия Акакиевича. Архив – это коварство и любовь, ложь и измена, драмы, преступления, деньги. Ну, и на сладкое – человеческое благородство, борение духа, жертвенность и глубина мысли. Перебирая прошлое (в буквальном, бумажном смысле), архивист постепенно становится готовым рассказчиком. В идеале – Александром Дюма.
Сегодня – беседа с московским архивистом Еленой Литвин.
Елена Литвин: Я проработала в двух архивах почти 45 лет. В 1977 году я окончила Историко-архивный институт, который ныне влился в РГГУ. Работу в архиве считала делом моей жизни, моей профессии. Особенность моей работы в том, что я работала двух литературных архивах. Первый архив — это Отдел рукописей Института мировой литературы, в котором я проработала 37 лет, и второй архив — это Отдел рукописных фондов Государственного Литературного музея, в котором я проработала 7 лет.
Когда я шла в архив, я не очень себе хорошо представляла, что это такое, но во время обучения в институте мы занимались архивной практикой, у нас были предметы: теория и практика архивного дела, история организации архивного дела. Все это потом в моей конкретной работе мне не пригодилось, потому что литературные архивы имеют свою специфику.
В литературных архивах кто занимается, кто приходит в эти архивы? В архивы приходят, во-первых, специалисты с твердо определенной темой, они профессионалы, знают, в какой архив, зачем они приходят. Во-вторых, молодые исследователи, аспиранты и дипломники, работающие над своими исследованиями. И, в-третьих, особый контингент — люди, которые хотят продать архиву или предоставить бесплатно наследие своих близких, деятелей науки, культуры, искусства.
Есть такая история, связанная с ИМЛИ...
Иван Толстой: ...ИМЛИ — это Институт мировой литературы...
Елена Литвин: ...рассказанная моей коллегой Людмилой Кирилловной Куваловой. Где-то середина 1960-х годов, она собралась идти домой, вышла в вестибюль, к ней обратились служащие и сказали: «Вы знаете, тут мужчина вас спрашивает». Она к нему подошла, был человек довольно такого простоватого вида с большой сумкой или сеткой, в которой лежали бумаги. Он сказал: «Мне посоветовали к вам обратиться. Может быть, вам это будет интересно». Она спросила: «Что это?». Он сказал, что его бабушка была горничной в семействе Евгения Николаевича Чирикова. Известно, что Чириков с семейством уехал в эмиграцию, они забирали какие-то вещи, а часть бумаг лежало на чердаке. Так случилось, что эти бумаги пролежали на чердаке, в это время дом собирались рушить. Он, найдя огромную пачку бумаг, посмотрел, что это письма на чистой бумаге, стал спрашивать, куда это отнести. Видимо, он жил недалеко от Поварской, ему посоветовали обратиться в Институт мировой литературы. Моя коллега подошла, открыла эту сумку и первое, что она там увидела, — это были письма Леонида Андреева Чирикову. Она ему сказала: «Вы знаете, конечно, нас это заинтересует, мы можем даже заплатить». Он как-то растерялся, потому что был непривычен к этому. Как-то договорились, сторговались, он передал. Благодаря этому человеку в ИМЛИ образовался фонд Евгения Николаевича Чирикова, которым потом стал заниматься наш сотрудник, тоже уже ушедший в мир иной, Вадим Чуваков. Сейчас готовится собрание сочинений Андреева, я думаю, эти письма туда попадут.
Надо сказать, что первое время я входила в архивную систему, меня учили обрабатывать фонды, описывать их по определенной схеме. Давали сначала небольшие фонды, а потом постепенно со временем я стала обрабатывать фонды большего объема. В итоге я пришла к самому большому фонду, который хранится до сих пор, я надеюсь, это фонд вашего дедушки Алексея Николаевича Толстого.
Иван Толстой: Ваш собственный исследовательский интерес уже определился к началу прихода в архив?
Елена Литвин: Нет, вы знаете, мне было 19 лет. Когда я пришла, мелкие фонды, а спустя несколько лет я обработала немало фондов, потом мне дали огромный толстовский фонд, который попал в 1945 году по распоряжению правительства. Тогда ИМЛИ получил два фонда — фонд Демьяна Бедного и Алексея Николаевича Толстого. Фонд Демьяна Бедного до сих пор не обработан. Фонд Алексея Николаевича благодаря его последнему секретарю Юрию Александровичу Крестинскому, пришел в ИМЛИ.
Я, учась в Историко-архивном институте, обрабатывая Толстого, еще разные фонды, очень заинтересовалась фондом друга и соратника Алексея Николаевича — Павла Елисеевича Щеголева. История этого фонда довольно интересная, потому что в свое время после смерти Щеголева в 1931 году, супруга его умерла в декабре 1931 года, Валентина Андреевна, а сын Павел умер в 1936 году. То есть вся семья практически быстро ушла. Его архив поступил весь практически в ИМЛИ. Но потом случилось так, что часть материалов, которая у нас была дореволюционных, стал к себе требовать Пушкинский дом. Часть материалов до 1917 года они просили по акту. Получилось так, что фонды не рекомендуются разбивать, рекомендуется, чтобы фонд хранился в одном месте, но фонд Щеголева оказался раздробленным. В Пушкинский дом попали его дореволюционные рукописи, попала часть переписки, а в ИМЛИ осталась огромная переписка более позднего периода и деятельность поздняя в журналах «Былое», в журнале «Минувшие годы». Я Щеголевым занялась потому, что там был интересный момент, связанный с Пушкиным, я о нем расскажу позже.
Первая моя архивная публикация (всего у меня на сегодняшний день более ста архивных публикаций по разным материалам, не только Алексея Николаевича) связана с Толстым и Щеголевым. Дело в том, что эта публикация была сделана в 1976 году в 5 номере ленинградского журнала «Звезда». Это была некрологическая заметка Алексея Николаевича, посвященная памяти Павла Елисеевича Щеголева. Если можно, я немножко процитирую. Эта статья не была опубликована, она осталась у него в автографе. Толстой писал: «Он был римлянином по спокойному и саркастическому уму, восприятию бытия, этого пенистого и горького кубка жизни, где на дне темное ничто. Он был «варваром», потому что кровь его была молода и кипуча. Он был умнейшим из людей, проницательным и дальновидящим, точным и неожиданным в человеческих характеристиках. Он был одним из славной стаи русских, чьи имена перекликаются в отдаленных туманах нашей культуры».
История такова: известно, что Щеголев был очень разносторонним, он был писателем, писал не только о Пушкине, но известен он главным образом все-таки как исследователь Пушкина. Самая известная его работа — это «Дуэль и смерть Пушкина», она выходила тремя изданиями в 1916, 1917, и последнее издание вышло в 1928 году.
Иван Толстой: В 1936 даже был последний, сокращенный.
Елена Литвин: Да, но 1928 год считается самым. Сейчас его переиздали. К изданию 1928 года Щеголев заказал экспертизу анонимного пасквиля, полученного Пушкиным и ставшего причиной пушкинской трагедии. Проводил ее некто Сальков, эксперт.
Иван Толстой: Следователь ленинградского уголовного розыска.
Елена Литвин: И первая публикация до выхода книги, факсимиле этого пасквиля появилось в октябре 1927 года в журнале «Огонек». На нее обратили внимание. Но главное, кто обратил на нее внимание, — это был наш нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин. И вот он написал ему 18 октября 1927 года: «Многоуважаемый Павел Елисеевич, в «Огоньке» 16 октября я впервые увидел факсимиле пушкинской анонимки. Почерк поразил меня как знакомый. Мне кажется, что это почерк Филиппа Ивановича Брунова, многочисленные частные письма которого я читал почти 30 лет назад, когда работал с Павловым-Сильванским в Госархиве. Конечно, могу ошибаться, но характер почерка уж очень знакомый, на почерк Долгорукова совсем не похож».
Тут я немножко отступлю, дело в том, что впоследствии, уже в 1960-е — начале 1970-х годов группа киевских экспертов-почерковедов провела экспертизу и также подтвердила, что это не почерк Долгорукова, то есть с Долгорукова практически снято обвинение. Что касается Брунова, то перед годом 200-летия Пушкина я решила все-таки, поскольку он был дипломатом, с Пушкиным он встречался в Одессе в 1820-е годы и между ними были не очень хорошие отношения, есть об этом воспоминания, я взяла бумагу в ИМЛИ и пошла в Исторический архив Министерства иностранных дел на Серпуховке. Там я по описи заказала донесения самого Брунова, посмотрела, но трудно, потому что официальные документы пишутся одним почерком, а пасквиль был написан немножко по-другому. Я готова была часть материалов заказать и сделать ксерокс. Потребовались большие деньги, в 1998 году, как вы помните, был дефолт, когда я пришла к нашему начальству, мне сказали: помилуйте, какие экспертизы, у нас денег нет. На этом дело кончилось, поэтому мне пришлось, у меня было несколько публикаций сокращенных, а более полная появилась, вышел сборничек, была конференция в 1999 году в Шаляпинском музее, в филиале Музея имени Глинки. Там я выступила, потому что стали писать уже бог знает что. Один человек, по фамилии Аринштейн, написал, что этот пасквиль написал чуть ли не Александр Раевский, хотя Александра Раевского в это время не было даже в Петербурге.
Сборник называется «Душа в заветной лире».
Иван Толстой: Издан он кем и когда?
Елена Литвин: Издан он в Москве в 2000 году. Редактором его был известный человек по фамилии Смелянский.
Иван Толстой: Анатолий.
Елена Литвин: Да, Анатолий, он там выступал. Далее в этом письме Чичерин пишет: «Брунов сын немецкого пастора, сделавшийся бароном и графом. Блестящий дипломат старой школы, злой остроумец и насмешник, в молодости подлизывавшийся вовсю, позднее изводивший Горчакова своими сарказмами. В последние годы перед англо-русскими переговорами 1840-1841 года был в Петербурге при Нессельроде. В период Крымской войны, крымской кампании князь Петр Андреевич Вяземский изображал, как Брунов пластонировал перед великими княжнами. Это была его большая слабость».
В 1930 годы он несомненно пластонировал перед Марией Дмитриевной. Известно, что Мария Дмитриевна не очень любила Пушкина за его эпиграмму на ее папашу графа Гурьева. В заключение своего письма Чичерин просит, чтобы проверили, посмотрели автографы самого Брунова, чтобы можно было это сравнить.
Иван Толстой: Но ведь разве рука, которая писала этот подметный пасквиль, не была совершенно искусственно изменена для того, чтобы Пушкин не догадался об авторстве? Мне что-то вспоминается, что поговаривали о том, что человек писал левой рукой, полупечатными буквами. Во-всяком случае, это не живой почерк, не беглая, не быстрая рука, правда?
Елена Литвин: Там было 5 или 6 пасквилей, может быть, побольше, сохранилось 2 или 3. У меня есть фотокопия, которую мне сделали в Пушкинском доме. Там, я согласна, почерк такой, как будто специально выводили, как в чистописании это делали. Тут есть такой момент, что есть воспоминания одного человека, что уже в более поздние времена император Александр Второй в узком кругу сказал, когда речь зашла о гибели Пушкина: «Теперь мы знаем, чьих рук это дело, — это дело рук Нессельроде». То есть считалось, что Нессельроде были руководителями, а поручить она могла и Брунову, который, как нам известно, перед ней пластонировал, был у нее как бы на посылках. Пока не сделана экспертиза ксерокса или фотокопии того, что хранится в историческом мидовском архиве, мы ничего не можем сказать.
Иван Толстой: С тех пор уже 15 лет прошло.
Елена Литвин: Прошло 15 лет. Сравнительно недавно ко мне обратился молодой предприниматель, который прочитал мою публикацию, наверное, в «Огоньке», была сокращенная, я ему сняла ксерокс и отдала. Он тоже заинтересовался. Я ему сказала: «Если вам повезет больше, если вы достанете автографы и вам удастся их как-то ксерокопировать и сделать экспертизу, но экспертизу надо делать не в каких-то частных конторах». Раньше при МВД был специальный институт, который занимался экспертизой почерков и прочего. В ИМЛИ это было связано с историей Есенина, это была очень долгая экспертиза, потому что там была целая группа людей, которые считали, что его убили, извините, жиды и неизвестно кто. Этот акт, который подписал Гиляревский, был весь порезан на клочки. У нас очень долгое время работала целая группа сотрудников из этого института.
Иван Толстой: Из какого?
Елена Литвин: Из Института судебной экспертизы МВД еще при советской власти, естественно. Она была такой эксперт, она складывала эти кусочки, очень долго сидела. Я не знаю, как сейчас, но когда я уходила, в фонде Есенина их придавили стеклом, и они хранятся в папке, придавленные стеклом, то есть все сложилось.
Иван Толстой: Вы имеете в виду его предсмертную записку?
Елена Литвин: Нет, не записку, а акт о вскрытии Гиляревского. Потому что они утверждали, что его повесили, но там никаких данных, что его повесили, повесился он сам. Причем, была такая история, когда все исследование было закончено, там участвовал прокурор, участвовал какой-то специалист оттуда, все они дали свои заключения. Есенинская группа, которой в то время руководил Прокушев, издала книгу, посвященную этой истории с есенинской экспертизой. Мне рассказывали, было заседание в ИМЛИ, они презентовали эту книгу, пришла группа сумасшедших, которые считали, что Есенина убили и повесили, там одна особа, я сейчас фамилию ее запамятовала, она схватила со стола все эти бумаги, которые они зачитывали, рвать она их не стала, но на просто схватила. Ее взяли под белы руки и повели в ближайшее отделение милиции, чтобы она их отдала. Книга вышла, книга существует.
Иван Толстой: Как называется?
Елена Литвин: Я не помню точного названия, помню, что она зеленого цвета, называется «Гибель Есенина», по-моему, что-то с этим связанное. Это надо уточнить у представителей есенинской группы.
Иван Толстой: Что мешало за эти 16 лет раздобыть бумаги в мидовском архиве?
Елена Литвин: После этой истории, когда деньги мне не дали, я уже второй раз не стала. Когда я опубликовала здесь, написала об этом, что мне не дали денег. Вот это Брунов и вот пасквиль.
Иван Толстой: Он напечатан у Щеголева?
Елена Литвин: Нет, это напечатано в XIX веке из «Русской старины», 1877 год, номер 5. Не пришлось, потому что я потом другим занялась серьезно.
Иван Толстой: А кинуть клич, собрать по коллегам? Я не думаю, что на одну страничку пасквиля или на две денег не хватило у народа.
Елена Литвин: Потом я занялась всерьез обработкой фонда Алексея Николаевича и уже это дело отошло. Диплом у меня, который я писала в Историко-архивном институте, курсовая работа у меня называлась «Обзор фонда Щеголева в Отделе рукописей ИМЛИ», а диплом был «Обзор документальных материалов Щеголева, хранящихся в архивах СССР». Архивы СССР — это Москва и Петербург, потому что ИМЛИ, Пушкинский дом и немножко в Историческом архиве. Я была знакома с Ириной Щеголевой, которая была вдовой Павла Щеголева, потом была вдовой Альтмана. Такая была специфическая женщина, мы ее вспоминать не будем.
Иван Толстой: Почему?
Елена Литвин: Очень она была нервная.
Иван Толстой: Так это самое интересное вспомнить этакого человека.
Елена Литвин: Мы с ней общались, она мне показала могилу Щеголевых, которая находится в Александро-Невской лавре в Петербурге. Щеголев все равно остался в моем обороте. Готовится сейчас такой словарь под названием «Русские литературоведы ХХ века». История интересная, но пока печальная. Потому что люди сделали этот словарь, представили, а потом, когда этот словарь дали на рецензию, не буду называть учреждение.
Иван Толстой: Вдову младшего Щеголева, вы не хотите раскрывать, ее подноготную, учреждение не хотите...
Елена Литвин: Учреждение - ИНИОН сгоревший. Там конкретно один человек, тоже не хочу его называть, он раньше работал в ИМЛИ, он сказал, что уже издали такой словарь, хотя это не словарь, а типа телефонной книги, там просто данные. Тот словарь сделала наша бригада под руководством двух людей из университета — это Олег Клинг, который заведует кафедрой теории, и Алексей Александрович Холиков, мой большой друг, молодой доктор наук, это уже совсем другое, потому что словарь чисто энциклопедический по образцу «Словаря русских писателей», который тоже до сих пор никак не выйдет, там непонятная история.
Иван Толстой: Готов уже «Словарь литературоведов»?
Елена Литвин: Он готов. Когда они подали на грант в прошлом году, там было несколько рецензий, было две рецензии положительные, а из ИНИОНа была рецензия отрицательная. Они в этом году снова будут подавать, и они надеются, что в этот раз получится. Потому что этот словарь интересен тем, что туда попадут не только московские и питерские, а присылали со всей территории России из филологических центров. Там единственным условием было то, что человек уже завершил свой жизненный путь. Потому что живые - как их мерить, кто-то считает, что великий, а кто-то не великий, люди обижаются. Они там поставили последней датой в словаре 2010 год. Там будет три тома, в двух томах будет основной корпус материалов и третий том — это будут дополнения. У меня в этом словаре 8 статей, в том числе о Щеголеве. В основном, у меня там получились литературоведы, я уж не буду об этом так подробно рассказывать.
Иван Толстой: Естественно, раз он «Словарь литературоведов».
Елена Литвин: Щеголев, Гроссман Леонид Петрович, Цявловский, еще несколько человек.
Иван Толстой: Цявловская?
Елена Литвин: Нет, ее я не брала. Цявловского, слава богу, фонд сохранился очень хорошо, он сохранился в основном в РГАЛИ, часть материалов биографических в музее Льва Толстого. Потому что он помимо своих пушкинских штудий принимал активное участие и составил бумагу.
Иван Толстой: Он — это кто? Гроссман?
Елена Литвин: Нет, Цявловский. Составил текстологические правила, по которым издавался 90-томник Льва Николаевича.
Иван Толстой: Цявловский же в 20-е годы был редактором одного из собраний сочинений Льва Толстого.
Елена Литвин: Что касается Алексея Николаевича, тоже было немало публикаций. Первая публикация, которая была сделана по архивным документам, это был сборник 1983 года, к 100-летию Алексея Николаевича, которую сделал ИМЛИ, редактором его была Алиса Крюкова. Там я опубликовала письма Алексея Николаевича, что хранятся в ИМЛИ — это письма к Наталье Васильевне Крандиевской и переписка с Корнеем Ивановичем Чуковским.
Иван Толстой: Практически одновременно ведь вышла публикация переписки Алексея Николаевича и Крандиевской в альманахе «Минувшее». Как они корреспондируют между собой?
Елена Литвин: Вы знаете, там, во-первых, меньшее количество, в альманахе «Минувшее».
Иван Толстой: Который вышел в Париже.
Елена Литвин: Да, я его видела. Там есть неточности текстологические. То, что издано в ИМЛИ, это все сверено по автографам, то есть издание более точное. В 1995 году вышел второй сборник, новые материалы исследования, здесь я дала, поскольку фонд был обработан — это архив Толстого в ИМЛИ. Я сделала его фонд, рассказала о том, как фонд поступил, рассказала о наиболее интересных документах. Здесь я хочу прочитать единственный документ уже из того, что пришло впоследствии от Людмилы Ильиничны.
Иван Толстой: Пожалуйста, поясните нашим слушателям, кто это.
Елена Литвин: Людмила Ильинична — это четвертая жена Толстого. Там ее материалы занимают довольно приличное место, большое — это материалы биографического характера, воспоминания о работе Толстого, записки о поездке в Испанию 1937 года, дневниковые заметки и записи. Наиболее содержательным в этом плане представляется дневник Людмилы Толстой февраля 1944-го — февраля 1945-го, то есть когда Алексей Николаевич уже был болен, рассказывающий о последнем годе жизни писателя. Здесь отмечен круг общения Толстого, прослежены заключительные этапы работы над «Петром Первым» и пьесы об Иване Грозном. Среди упоминаемых в дневнике - писатели Андронников, Павел Григорьевич Антокольский, Уткин, Корней Иванович Чуковский, академики Богомолец, Капица, композитор Прокофьев, актеры Михоэлс и Симонов, видный деятельно французского коммунистического движения Морис Торез. Большой интерес представляет собой запись от 21 февраля 1945 года, то есть буквально за два дня до кончины писателя. Вот его рассказ, который она записала: «В Париже в 1920 году он видел сон, когда проснулся, понял, что он вещий. Он его до сих пор помнит. В Париже они с Фефой и Никитой жили без перспектив и средств за счет Скирмунта». Скирмунт— это отчим Натальи Васильевны Крандиевской.
Иван Толстой: Не отчим, у нее был отец, отец живой был.
Елена Литвин: Друг ее матери, скажем. «Однажды Алеша увидел во сне, что на каком-то пожарище он поднимался на деревянную обугленную башню, и кругом внизу были обугленные развалины и пожарища. Наверху башни оказался глубочайший колодец. Он взглянул в него и увидел глубоко воду, закинул удочку и вытащил черную ворону. Стал ее давить и выдавил из нее ярко-зеленое изумрудное стеклянное яйцо. Когда проснулся, то понял как-то, что все смутное позади, выход есть, что он вещий. Через несколько дней начал писать «Хождение». Вот это цитата из дневниковых записей Людмилы Ильиничны. Мне очень жаль, конечно, что я не успела до конца обработать фонд, в основном он обработан. Сейчас там, насколько я слышала, идет работа над собранием сочинений, но все это непонятно, когда будет. Потому что основной человек, который толкал все это, была Алиса Крюкова, которая умерла уже более 20 лет назад, в 1993 году.
Иван Толстой: Давайте поговорим о вещах, которые гораздо более понятны и могут занять нашего слушателя, нежели конкретные публикации и такие имена, о которых никто не имеет никакого представления. Давайте поговорим об архивоведении, об интересе к архиву с человеческим лицом. Расскажите какие-нибудь тайные истории, связанные с архивами, которые кажутся вам занимательными, которые могут привлечь человека к самому существованию архива.
Елена Литвин: Я могу рассказать историю, связанную с материалами Евгения Ивановича Замятина, фонд которого тоже попал в свое время в ИМЛИ. До определенного времени он не выдавался по известным причинам, потому что Замятин был эмигрант. Но опись на него была составлена и фонд был обработан. Был такой человек, вам известный, без сомнения, Гарик Суперфин, который у моей коллеги выпросил на какой-то момент третий экземпляр этой описи замятинской. Поскольку Гарик Суперфин был под таким серьезным, как говорят, доглядом известной организации, буквально через несколько дней, но не потому, что знали об этом, что-то было связано с другим, к нему домой нагрянул обыск. Мы ничего об этом не знали. Потом он пришел спустя две недели и нам рассказал, что смотрели то, смотрели это, слава богу, что эти товарищи не были подкованы в архивоведении и литературе. Они увидали этот список, этот перечень и спросили: «Это ваше?». Он сказал: «Мое». Потом он принес этот экземпляр, потому что моя коллега говорит, что если бы они докопались, что это было передано ему из архива, мне было бы просто не сносить головы. Потому что такому диссидентствующему человеку я вручила. Бывают такие вещи, что, к сожалению, в архивах иногда пропадают документы.
Иван Толстой: Воруют сами исследователи?
Елена Литвин: Бывает.
Иван Толстой: А в архиве не ставят таких современных электронных звенящих пометок, как в магазине готового платья?
Елена Литвин: В ИМЛИ такой пометки нет, в отделе рукописном Литературного музея тоже нет. По бедности, я думаю, исключительно. В каждой единице хранения в архиве должен быть лист использования. Человек, который берет документ, он расписывается, что он смотрел документ, число. Мы обязательно записывали его, специальная была большая книга, кондуит. Когда человек сдавал свои материалы, они всегда проверяются и потом человек, который выдавал материал, он его списывал. Пару раз, по-моему, недоглядели. Пропала в свое время фоторепродукция одного из портретов Есенина, давно было дело, и на моей памяти какой-то автограф Хлебникова. Но автограф Хлебникова, к счастью, нашли и вернули. Кто его брал и кто его утащил, мы так и не выяснили, это было невозможно.
Иван Толстой: Как же нашли?
Елена Литвин: Привлекли хлебниковедов, моего американского друга Генриха Барана и еще кое-кого, на каком-от аукционе он всплыл. Текст этот вошел в собрание сочинений Хлебникова, который выпустили в ИМЛИ.
Иван Толстой: Часто ли бывает, что исследователь, ища одно, находит совершенно другое попутно, и это другое - невероятно интересное и культурно ценное?
Елена Литвин: Дело в том, что в ИМЛИ сравнительно небольшой архив. При мне таких случаев не было, возможно, это было раньше, потому что архив существует с 1930-х годов, может быть, раньше что-то такое и происходило. Какие-то неожиданные вещи для себя человек, безусловно, находил. Он был уверен, что писатель написал какую-то вещь по такой причине, а оказалось, что он ее написал по другой причине. Есть какая-то заметка, есть какое-то письмо, есть какие-то вещи, которые не в фонде, а в каком-о другом фонде находятся. Помимо описей на каждый фонд, которые имеются во всех архивах, нужно иметь хороший каталог. В ИМЛИ был тоже каталог не полный, хотя мы старались необходимые вещи туда вносить. Образцовый каталог, как я считаю, находится в единственного архиве — это архив РГАЛИ. Там просто каталог совершенно уникальный. Но у них все время требуют, чтобы они этот каталог прикрыли и перевели на электронный каталог. Это просто нереально, потому что в электронный каталог все, что у них есть на карточках, просто не втиснется. Сами сотрудники ЦГАЛИ категорически против.
Иван Толстой: Эта материя нашему слушателю непонятна, он не видел ни того каталога, ни другого. Давайте об общих сейчас вещах поговорим. Если представить себе как сто процентов все литературные, историко-литературные архивы, которые есть в России, какая их часть описана так, что человек, молодой исследователь может придти и сразу заняться какой-то темой, ему все уже расписано?
Елена Литвин: Нет, не все. Дело в том, что в краях, в областях и раньше в Советском Союзе каждая республика имела свой большой исторический архив, где была часть, конечно, и литературных материалов. Но издавали такие книги, Государственный архив, допустим, Казахстана, условно говоря, там по разделам, в одном разделе то-то, то-то, хозяйственная деятельность, партийная деятельность и деятельность историко-литературная и культурная. Потому что в Казахстане в силу определенных обстоятельств работало достаточное количество писателей, в том числе, русских писателей. Как мы знаем, там Юрий Домбровский, например, жил довольно долго. В идеале, конечно, хорошо, чтобы на каждый фонд было описание, но иногда материалов накапливается столько, что люди просто физически не успевают обрабатывать.
Центральный архив литературы и искусства, сейчас он называется Российский государственный архив, периодически еще с советских времен выпускал большие анонсированные справочники. Там было не по разделам, там был материал о писателе и его творчестве, а потом, например, его письма к кому-то и письма к нему. Но если был большой фонд, обработали огромный фонд Мейерхольда, они его весь описали очень полно. Человек прежде, чем знакомиться с описью того же Мейерхольда в архиве литературы и искусства, он должен познакомиться с этим печатным описанием.
Иван Толстой: Говорят, что политические, военно-политические архивы до сих пор во многом закрыты или их целые части закрыты для исследователей, или открыты только для некоторых избранных исследователей. Что делается в такой области, как история и литература? Существуют ли закрытые фонды какие-то? Существуют ли писатели, доступ к материалам которых закрыт или прикрыт?
Елена Литвин: Вы знаете, мне такие писатели неизвестны на данный момент. Другое дело, что те писатели, которых репрессировали в известное время, часть их материалов, как, например, материалы того же Бабеля, часть материалов пропала.
Иван Толстой: Пропала — об этом и не говорим.
Елена Литвин: Может быть, она не пропала, мы не знаем. Потому что часть отправлена вроде бы в Самару, до сих пор точно они не говорят. Я знаю, что сейчас на некоторые фонды, я не знаю, связано ли это с фондами писателей, просто немножко затруднен доступ.
Иван Толстой: Почему?
Елена Литвин: Это вопрос не ко мне.
Иван Толстой: А все-таки, что это за писатели такие?
Елена Литвин: Я не знаю, может быть, это какие-то документы, связанные с какими-то не очень хорошими поступками писателей.
Иван Толстой: Не понимаю, о чем разговор.
Елена Литвин: То, что они, грубо говоря, стучали на своих товарищей. Может быть, какие-то их письма в соответствующие инстанции, такие тоже были.
Иван Толстой: Неужели такие письма хранятся в литературных архивах?
Елена Литвин: Могут быть копии. Был ряд известных деятелей, как известный Заславский, еще кое-кто.
Иван Толстой: Архив Заславского существует?
Елена Литвин: Насколько мне известно, какая-то часть находится в ЦГАЛИ, какая-то часть, я думаю, находится, сейчас он называется Архивом социально-политической истории, находится в бывшем Институте марксизма-ленинизма. Там документы не литературные, а связанные с историей страны, с какими-то важными политическими вещами, они стараются активно публиковать. Недавно, как мы знаем, была история, когда здесь же на Свободе выступал Мироненко, говорил о деле так называемом «панфиловцев», за что получил нагоняй от известного нашего деятеля культуры, который возглавляет Министерство культуры. Мироненко наоборот считает, что все материалы, которые каким-то образом не засекречены, они все должны быть открыты для обзора.
Что касается литературных материалов, то дело в том, что в ИМЛИ опять же, например, много фондов репрессированных писателей, в свое время мне говорили, что там небольшой фонд есть Михаила Кольцова, который принесли из архива КГБ, он тоже пришел оттуда, то, что они сочли нужным, они передали, но это совсем немножко. Что там у них осталось, мы тоже не знаем. В свое время получили архив известного человека по фамилии Шульгин.
Иван Толстой: Василий Витальевич.
Елена Литвин: Да. Но он до сих пор, по-моему, не обработан, насколько я знаю. Когда я уходила в 2006 году, он не был обработан, по-моему, до сих пор не обработан. Он писал в тоненьких школьных тетрадках специфическим почерком, довольно трудно его разобрать. Там есть фотографии. Получала в свое время моя коллега вместе с тогдашним директором Феликсом Кузнецовым. Даже по телевизору был сюжет на эту тему.
Когда я работала в Литературном музее, там был интересный момент такой, считалось, что рукопись романа Василия Семеновича Гроссмана, по которой печатали его сначала за границей, а потом у нас, хранилась только у Липкина. Но потом выяснилось, что была не только Липкин, а был его давний друг по фамилии Лобода, текст Гроссмана хранился у его дочки или внучки. 11 июля этого года состоялся вечер в бывшем Музее революции, посвященный Гроссману, и там показывали замечательный фильм Елены Якович, связанный с историей публикации этого романа. Там как раз показали дом чуть ли не в Вышнем Волочке, куда они отвезли эту рукопись, которую перекладывали из погреба на чердак, таким образом она сохранилась. Эта рукопись попала в Литературный музей. Ей заплатили, потому что это большой объем, это машинопись с очень четкой правкой синим и красным карандашом самого Гроссмана. Она выставлялась на выставке в Коломенском. Выставочная работа, на которой выставляются автографы, документы, — это тоже большая часть архивоведения, архивы таким образом показывают часть своих материалов.
Иван Толстой: А кто самые крупные величины российского архивоведения, если брать последние 200 лет, кто титаны?
Елена Литвин: За двести лет я вам вряд ли назову.
Иван Толстой: Я вам наоборот даю такое широкое поле, чтобы назвать несколько человек.
Елена Литвин: Был замечательный в свое время директор Исторического архива Бантыш-Каменский, многим известный. После революции архивами ведал тот же Павел Елисеевич Щеголев. Потом был известный деятель, тоже историк Максаков. И люди, которые были связаны с историко-архивным институтом, там же работал Отто Юльевич Шмидт. Из тех преподавателей, которые там остались, замечательная Наталья Ивановна Басовская, которая пропагандирует свой предмет. Тем не менее, я заканчивала, это был 1977 год, был год такого застоя, и мне, извините, даже в моей дипломной работе, которая была обзором фонда Щеголева, мне обязательно в предисловии нужно было процитировать Леонида Ильича Брежнева. Я сказала, что у Леонида Ильича Брежнева на эту тему ничего нет.
Иван Толстой: Надо найти. Мы все помним эту славную эпоху.
Елена Литвин: Что-то из Ленина на архивную тему можно было взять.
Иван Толстой: «Хранить наследство еще не значит ограничиваться наследством», - вот вам замечательная цитата.
Елена Литвин: Там еще было что-то. Что касается Леонида Ильича, то из-за него я на государственном экзамене получила не «отлично», а «хорошо», потому что я его назвала только по фамилии, меня один раз поправили, сказали, что я должна его называть по имени-отчеству. Я упорно говорила «Брежнев, Брежнев», за что получила «четверку».
Иван Толстой: Так вам и надо.
Елена Литвин: Сейчас, когда рассказываешь об этом каким-то молодым людям, они в это не верят просто.
Иван Толстой: Верят-верят. Пусть подумают о сегодняшнем дне. Елена, если бы, например, вас пригласили на кафедру прочесть какую-то лекцию или цикл лекций, связанных с архивной специальностью, что бы вы отобрали для рассказа, что бы вы рассказывали студентам? Какую премудрость вы извлекли из многих лет работы с архивами?
Елена Литвин: Премудрость — надо быть усидчивым, надо быть терпеливым, надо помимо самого архива получать массу дополнительных знаний и работать в библиотеке. Потому что не всегда все можно понять в архиве. Об архивах, к сожалению, популярно пишут очень мало. В этом смысле на меня очень большое влияние оказала книга Мариэтты Чудаковой «Беседы об архивах», я считаю, что это образец того, как надо писать об архивах в таком популярном плане. Причем, она там замечательно написала, как трудно искать, например, когда обрабатываешь фонд, она правильно заметила, что если там нет никакой фамилии, начинаешь безумно злиться, начинаешь ненавидеть этого Ивана Ивановича. Другое дело, если человек имеет редкое имя и отчество, как тот же Павел Елисеевич, его не спутаешь, или Михаил Евграфович, такие есть имена. Она тоже написала, что архивист должен быть терпеливым и верить в то, что все равно рано или поздно правда пробьется, несмотря ни на какие ветры времени, относиться критично ко многим таким псевдоисторическим исследованиям, которых тоже, к сожалению, немало и которые создают много мифологических вещей, которые сильно вредят. У нас наше население любит мифологию, поэтому это очень печальная история, я бы сказала. Для меня архив, я немножко пишу рифмованные тексты, я не решилась сюда принести свои сборники и прочитать несколько стихов об архивах, но у меня в стихах сказана вся моя любовь к архивам, все мое отношение, в лирическом плане там все высказано. Для меня архив — это сама жизнь.