Бродский, Путин и белая лента

Стихи Бродского на отделение Украины по мнению многих читателей являются самыми лучшими стихами поэта. Эффект шедевра усилен тем, что эти стихи долго скрывали, а когда предали огласке – ахнули: до того ярко и страстно выражены народные чаяния. И так обнаружилось, что Бродский отнюдь не "отщепенец", а подлинно народный поэт.

Удача не только конкретного автора – данное стихотворение русские читатели считают одним из самых хороших на свете. Согласно анкетам, стихотворение вошло в число "лучших ста стихотворений всех времен".

Нет оснований оспаривать мнение большинства читателей.

Напротив.

Стихотворение вернуло эмигранта Иосифа Бродского в ряды исконно русских писателей; сделало борцом за Россию. Оказалось, что разногласия Бродского с Россией касались советской власти и коммунизма, а Русскую империю поэт почитал.

И это знаменательно и, по-своему, прекрасно, хотя многие интеллигентные люди ужаснулись строкам Иосифа Бродского. Читатели Бродского не попрекали своего кумира за безаппеляционность, присущую историческим суждениям поэта, приветствовали прозападный пафос a la Бернард Клервоский, звучащий в напористом эссе о Стамбуле; приветствовали антикоммунистический задорный дискурс ("Маркс в производстве не вяжет лыка" и т.п.) – притом что Маркс очевидно разбирался в производстве не намного хуже Бродского, а история Средних веков была поэтом освоена не подробно. Однако пафос Бернарда Клервоского приветствовался, а пафос Александра Дугина не был оценен; и это несмотря на то, что и то, и другое выражено поэтом одинаково талантливо.

Но Российской империи и неоимпериализма испугались.

Однако, бояться нечего – Российская империя, как объясняют сегодня, это доброжелательное просвещение малых народов, а вовсе не насилие. Это своего рода добровольно-принудительное братство. И если оно проводится в жизнь с легким нажимом, то можно отнести это за счет страсти поэта. Дело обстоит так: сильный магнит русской культуры притягивает малые народы, и образуется то, что называют сегодня "русский мир". (А. С. Пушкин называл этот феномен "русское море") Современный писатель Г. Садулаев утверждает, что Россия должна быть империей, если не хочет кануть в историческую Лету; а быть империей, добавляет писатель, это значит все время воевать, иначе ослабнет боеспособность и воевать страна разучится. А если империя разучится воевать, тогда враги оторвут от империи некоторые ее части. Ради сохранения цельности русского мира, то есть ради нерушимости русской империи надо постоянно воевать. По замыслу и содержанию русский мир добр и отзывчив, но для поддержания русской империи нужна война – такая диалектика.

Стихотворение Бродского оказалось кстати. Именно против того, чтобы империя распадалась, и написаны эти страстные строки. Если прежде оппонентами империи выступали т.н. западники, интеллигенты прозападной ориентации, то теперь им наглядно показали, что даже Бродский (а кто есть более "западный"?) был певцом Русской империи. Теперь Бродского называют "имперцем", даже иногда "милитаристом"; так его называет другой писатель, З. Прилепин. Кстати, проповеди Бернарда Клервоского строились на том, что, уничтожая внешних врагов, рыцарь-храмовник как бы борется со злом в самом себе, совершает духовный подвиг; милитаризм стал рыцарством давно. "Бродский – имперец" стало сегодня расхожим выражением; писатели-патриоты цитируют стихотворение Бродского, чтобы объяснить войну с Украиной и доказать, что война с Украиной неизбежна. Никто даже не обсуждает того, что империя – это нехорошо; и, во всяком случае, несовместимо с республикой. Это долг русского человека – объединить исконные земли.

Собственно, стихотворение Бродского (подобно стихотворению Пушкина "Клеветникам России") направлено против тех, желает отделиться от России и разрушить русский мир.

Шок интеллигентного круга объясним, но оправданий не имеет. Стихотворение пытались спрятать (не публиковали в собрании сочинений), попытка не удалась, тогда стихотворение стали шельмовать. Доказать, что данные стихи не принадлежат Бродскому, невозможно: намеренно хулиганская интонация (в этой интонации иногда проявляется изысканное кокетство Бродского – использование им обсценной лексики или непринятых выражений), хлесткие определения, типичная рифмовка – все это не просто указывает адрес; данные стихи и впрямь из самых страстных. Но объяснить их для интеллектуального читателя надо. Так, критик А. Наринская, компетентная в оценке произведений данного поэтического круга, говорит, что поэт Иосиф Бродский "империалист – но иначе", нежели писатели Г. Садулаев и З. Прилепин, например. Определение "империалист – но иначе" звучит невнятно; как можно быть иначе мокрым, нежели просто мокрым? Пушкин приветствовал Российскую империю ("От вас узнал я плен Варшавы – Вы были вестницею славы"), Павел Коган приветствовал обширность российских территорий ("но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя"), и Бродский тоже выступает защитником исконных российских приобретений ("плюнуть что ли в Днипро, Глядишь может вспять покатит"). Однако критик полагает, что империализм гения имеет иную природу, нежели империализм просто одаренного человека или, тем более, люмпена.

Признаюсь, это суждение не показалось убедительным. Прозвучали и более резкие суждения. Иные назвали стихотворение Бродского "гнусным".

Принять данное суждение никак нельзя.

Поскольку данное стихотворение написано безусловно крупным поэтом и мастерство поэта явлено в полной мере – данное стихотворение назвать плохим (тем паче, гнусным) невозможно: это безусловно очень хорошее стихотворение. Причем, типичное для поэта. Строчки следует знать и анализировать, стараясь понять, что именно хотел сказать поэт.

Сам Иосиф Бродский любил анализировать стихи своих предшественников. И будет естественным следовать его примеру.

2.

Это произведение не относится к любовным стихотворениям; это образчик гражданской лирики. Впрочем, особенность дарования Бродского (и всякого, в скобках замечу, крупного поэта) в том, чтобы делать общественное переживание – личным, персонально выстраданным.

Поэт взялся за перо потому, что большая Российская империя распадается, и вот поэт пишет в адрес отделившегося народа гневное письмо, упрекая представителей этой нации в предательстве.

Гражданственная позиция поэта в этом стихотворении раскрывается в своей мужественной требовательности.

"Скажем мы, звонкой матерью паузы метя строго" – в этой строчке поэт сообщает, что говорить с отступниками мы (наш народ) сможем, не пряча свое раздражение. Придется употреблять и обсценную лексику, то есть ругаясь матом. Перемежая аргументы распространенным в России выражением "** твою мать" ("звонкой матерью", по Бродскому). Любопытно, что манера вставлять матерные выражения в речь трактована поэтом как аналог поэтической цезуре. Сам поэт очень любил в стихах использовать обсценную лексику, смешение этой (во многом игровой, нарочито хулиганской) интонации с интеллектуальным (столь же игровым, часто поверхностным) началом – составляет особенность лексики поэта. Надо сказать, что этот урок Бродского советская/русская интеллигенция усвоила. "Пусть КГБ на меня не дрочит", "я не б****, а крановщица" и т.п. – это не просто цитаты поэта, это образчики типичной речи российского интеллигентного человека.

Итак, перемежая слова упрека матерными выражениями, для придания упреку звонкости, мы скажем:

"Скатертью вам хохлы и рушником дорога".

Слово "хохлы" поэт употребляет сознательно, отчетливо зная, что наряду со словами "жиды", "кацапы", "ниггеры", "армяшки" – это слово является оскорбительным для нации. Но в том-то и пафос стихотворения, что Бродский противопоставляет мелкую (жадную, себялюбивую) мораль отдельной нации – всему общему русскому миру. Видимо, отделяясь, нация мельчает и тем самым заслуживает легкой укоризны в определении. "Хохлы" = это намек на национализм, вынуждающий украинцев отделиться.

Расставание – это всегда больно. Распадается семья – это боль. Тем более – семья народов.

"Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит!" с горечью констатирует поэт. Расставание – с женщиной ли, с революцией ли (как у Маяковского), с родиной – переживалось поэтами всегда. Расставание с подмандатной территорией (как ее ни называй – "братской республикой", "колонией", "сестрой", "Новороссией") – тоже болезненно. Бродский пишет стихи на расставание с империей. "Пожили вместе, хватит!" – здесь много сарказма и горечи.

Так говорят уходящей женщине, чьему уходу, конечно, не рады. Однако, разводы встречаются, увы. Реагируют на это событие люди по-разному.

Как проводить уходящую любовь?

Например, Маяковский написал уходящей женщине: "Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг".

А Пушкин написал так: "Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим!"

Это благородные слова полные самоотречения; любовь такова, что счастье любимого (пусть и в разлуке с ним) дороже собственных эмоций.

Но поэт Бродский настроен не столь сентиментально. О нежности речи нет. Поэт бросает уходящему народу горький упрек.

– "Плюнуть что ли в Днипро? – восклицает в раздражении русский поэт (Днепр – главная река Украины; ср. плюнуть в Волгу, в Темзу, в Рейн) – Глядишь, может, вспять покатит?" – этими строками Бродский как бы спрашивает себя, возможно ли возвращение истории, если выказать презрение и обиду народу (например, плюнуть в реку, являющуюся национальным символом). Страстная эмоция поэта – желание плюнуть так, чтобы повернуть историю, выдает крайнюю степень интеллектуального возбуждения. Так просто воспитанные люди не плюются. Чтобы плюнуть, тем более плюнуть в реку (ср. не плюй в колодец), надо пережить сильнейшие гражданские чувства. И поэт эти чувства переживает.

Мы не знаем, чем конкретно обидели поэта украинцы, возможно, лично его и ничем; персональная обида остается за рамками стиха, но народ – обидел народ, и это чувство поэт разделяет со своим народом (русским), от имени которого он и разговаривает с изменниками.
До какой степени это народное чувство является поводом для личного выражения – можно дебатировать. Бродский в данном случае выступает скорее как эпический сказитель, автор "Слова о полку Игореве", например. Неслучаен интерес к эпосу (то есть к имперсональному переживанию за нацию) у современных патриотических литераторов: Д. Ольшанского, З. Прилепина, Е. Холмогорова, и т.д.

"С Богом орлы, казаки, гетманы, вертухаи" – в данной строке поэт прозрачно намекает на участие украинской нации в охране сталинских лагерей. Поскольку Бродский не употребил слова "полицаи", ясно, что прежде всего речь идет о том, что украинцы служили охранниками в ГУЛАГе, хотя поэт мог бы вспомнить тех украинцев, что коллаборировали с немецкими оккупантами. Тот факт, что отдельные русские люди также служили вертухаями (и тоже работали охранниками в Штатлагах) в данном случае поэта не интересует; не интересует поэта и то, что вольное (и часто жестокое в своих поступках) казачество – не есть особенность одной лишь Украины. В конце концов, это право поэта – он упоминает то, что считает нужным. Конечно, иной украинский националист мог бы сказать, что во время организованного на Украине Голодомора вертухаями выступала отнюдь не украинская сторона, но поэт гневно отметает подобную спекуляцию.

На сей счет поэт высказывается определенно:

"Полно качать права, шить нам одно, другое".

Поэт негодует заранее на возможные попытки обвинить Россию в ущемлении украинских прав. Речь идет не об украинских правах, говорит поэт, но о том национальном характере, который вечно (со времен Мазепы, о чем свидетельствуют первые строчки стиха) толкают на предательство и смуту.

"Дорогой Карл Двенадцатый,
Сражение под Полтавой слава Богу проиграно" –

в данных строчках Бродский сразу и недвусмысленно обозначает себя продолжателем поэмы "Полтава" и, соответственно, обличителем украинской самостийности.

"Жовто-блакитный реет над Конотопом
Сотканный из холста, знать припасла Канада
Даром что без креста. Но хохлам и не надо".

В этом четверостишии сразу отмечено несколько геополитических реалий: обильная украинская диаспора в Канаде (которая могла влиять на появление прозападных украинских тенденций); очевидное (как кажется поэту) безбожие украинской нации, которая легко обходится без креста, в отличие от русской нации, а "жовто-блакитный", реющий над Конотопом, напоминает о Конотопской битве – в которой русское войско билось с коалицией из крымских татар, поляков и украинцев, ведомых гетманов Выговским. Ту битву русские войска проиграли, что, тем не менее, не остановило процесс присоединения Украины к России, проходивший именно в те годы. Бродский вспоминает Конотоп именно как временную победу соединенных антироссийских сил, которые вскоре будут сломлены. Отныне в русской традиции словом Конотоп обозначают любую провинциальную дыру, это символ провинциальности.

И поверх всего: провинциализма, жадности, мнительности, злопамятства, коварства – исконное, как считает поэт, украинское свойство – склонность к смуте.

Поэт рассматривает в данном случае то национальное украинское свойство, которое ведет к насилию. Речь идет, судя по всему, о генетической склонности к бесшабашному бандитизму, который (проявляясь, как напоминает Бродский, то в казаках Сечи, то в гетманах Гуляй поля, то в вертухаях) свойственен украинцам как нации.

Впрочем, не будем торопиться, считая, что обвинение в сотрудничестве с немцами снято.

"Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире".

Вот где вспомнил поэт про мундир, скорее всего, выданный тем украинцам, которые подписались на сотрудничество с Гестапо, украинским полицаям. Какой же еще мундир мог иметь в виду поэт? Вряд ли мундир офицера НКВД – в этом мундире прочь от России не пойдешь. Не будем поминать армию Власова и миллионное количество солдат РОНА – этнических русских; в данном случае, речь о предателях-хохлах. Они не имели права уходить – но из жадности возмечтали о свободе и ушли. Впрочем, поэт прозревает скорую расплату за уход из русского мира – предателя всегда ждет расплата.

"Пусть теперь в мазанке гансы
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы".

Какова будет расплата, поэт описывает в подробностях: это типичная для Бродского и по лексике, и по образному строю деталь. Так, Бродский уверен, что немцы ("гансы") и поляки ("ляхи") изнасилуют Украину, причем сделают это, принудительно поставив "поганцев" украинцев в так называемую коленно-локтевую позу (на жаргоне "поставить на четыре кости"). В буквальном описании циничного полового акта и проявляется поэтическое возмездие убегающей неверной нации – ее будут насиловать, поставив на колени, в "собачьей позе", doggy style, так сказать.

И мы, читатели, поддаваясь логике стиха, видим, что такое возмездие заслуженно. Если "орлы, казаки, гетманы, вертухаи", носящие чужие мундиры, жадные и склонные к насилию, бросают братьев в беде – то какая может быть жалость в отношении "поганцев".

Можно с данным приговором спорить, можно говорить о том, что потребность в саомоопределении не предательство, можно указывать на примеры благородных украинцев – Костомарова или Вернадского, например, – но так уж поэт видит! Безусловное поэтическое право на обобщение создало строку, определяющую народ "орлы, казаки, гетманы, вертухаи" и "поганцы" .

Далее, в том же четверостишии следуют самые загадочные строки стихотворения, так сказать, посылка в будущее.

"Но когда придет и вам помирать, бугаи,
Будете вы хрипеть, царапая край матраса,
Строки из Александра, а не брехню Тараса".

Поэт предрекает своему оппоненту ("хохлу") смерть, причем во время мучительной агонии (смерть явно сопровождается корчами: "царапая край матраса") украинец будет вспоминать строчки А.С. Пушкина. Поэт говорит тому, кто его покинул, что смерть (причем, мучительная) отступника не минует – и это слово, сказанное вслед былому брату, полно пророческой горечи.

На смертном одре предатель русского мира осознает свою неправоту и сделает попытку вернуться в лоно русского мира. Умирающий хохол захочет читать стихи А. С. Пушкина, вот о чем пророчествует русский поэт.

Загадкой остается, какие именно строки Пушкина будет твердить умирающий украинец. Вряд ли это будет стихотворение "Я вас любил безмолвно безнадежно, …как дай вам Бог любимой быть другим" – скорее всего, на смертном одре "хохол" вспомнит пушкинское "Клеветникам России", именно эти "строки из Александра" и будет в агонии повторять.

"Славянские ль ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет, вот вопрос", – захрипит предатель-украинец и испустит дух.

Вот об этом написано стихотворение И. Бродского, запрещенное к публикации интеллектуалами и столь любимое русским народом и его передовыми литераторами. Конечно, кое-кто может посетовать на недостаток гуманности в данном стихе. Да, это не гуманистическое искусство. Ни прощения изменнице (Украине), ни нежности к ушедшей (ср. "последней нежностью выстелю твой уходящий шаг") здесь не наблюдается. Это стихотворение к гуманистическому искусству вообще отношения никакого не имеет. (Как, замечу в скобках, и эссе "Стамбул" того же автора, и пьеса "Мрамор", и несколько других, столь же популярных произведений). И что же с того? Искусство вообще не обязано быть гуманистическим. Искусство бывает разным: эпическим, плакатным, пропагандистским, салонным. В пушкинской поэме "Полтава" никакого гуманизма вообще не содержится. Про что же данный стих Бродского? Проклятие тем, кто порвал отношения с Россией? Достойно ли это проклятие ранимого поэтического сердца? Но поэт и не стремится быть гуманистом (как написал однажды З. Прилепин, "не пристало мне быть гуманистом"). Боль за русский народ как за единое целое, вот что ведет перо – а потому сказал поэт другому народу, который отказался служить русскому народу, как служил прежде, – сказал горько:

"Идите на три буквы
На все четыре стороны" – и боль поэта можно понять.

Справедливости ради скажем, что не всегда поэт с точностью описывает свои и державные чувства, иногда допускает преувеличения.

"Вашего неба, хлеба
Нам, подавись вы жмыхом, не треба".

Жмых – это продукт, полученный при отжиме растительного масла, в случае Украины, масла подсолнечного, конечно же. Именно подсолнухами и славна украинская природа.

Зачем поэт желает украинцам подавиться жмыхом, не вполне ясно, но, скорее всего, в насмешке над украинской национальной флорой – скрыт укор за украинскую жадность, за желание побольше урвать; в данном случае урвать в личное пользование земли с подсолнухами, которые украинцы считают своей гордостью. И вот поэт горько говорит украинцу: "подавитесь вы своими подсолнухами, нам вашей земли не надо".

Это, конечно, художественное преувеличение, и реальность не вполне соответствует поэтической декларации. Весьма быстро оказалось, что "треба" и неба, и хлеба, и даже жмыха – и даже оборудования заводов, вывезенного из Донбасса в Россию. Но в стихах горечь расставания – мол, уноси, бывшая жена, свои серебряные ложки, я их не попрошу обратно – как бы не дает возможности отобрать у бежавшей жены ложки; в стихах галантность соблюдена. А что потом серебряные ложки изымут – так это к поэзии не относится.

Данное стихотворение – типическое; а типично в нем то, что оно – партийное, а не личное. Личное – в искусстве встречается редко.

3.

Ирония истории состоит в том, что некритичная любовь русской интеллигенции к Бродскому сделала интеллигенцию жертвой именно этой слепой партийной привязанности.

Легко было допустить, что агрессивная логика Бернарда Клервоского в отношении мусульман, коммунистов и т. п. – однажды обернется логикой Александра Дугина в отношении украинцев. Но этого ни видеть, ни признавать никто не хотел. Да и не мог.

В отношении литераторов, объявленных великими, в патерналистской России традиционно отношение такое же, как и к начальству. К Пушкину и к Путину относятся примерно одинаково – 86% населения почитает, хотя мало кто может объяснить, за что именно.

Трудно назвать хранителем духовных скреп субъекта, про которого мы не знаем вообще ничего: миллиардер он или аскет; если аскет, то почему его личные друзья миллиардеры; агрессор он или защитник малых сих; а если защитник, то почему отказывается от солдат, которые едут воевать по приказу; женат или прячет от мира молодую жену и детей.

Трудно назвать образцом нравственной политики вранье: "не знаю, чьи войска", "в магазине купили обмундирование", "танки отняли у Киева" – все это очевидное вранье; но народ считает вранье стратегией и даже умиляется вранью. Все в мире лгут. И наш тоже врет. И то, что народ лидера любит, – говорит о многом; смешно это опровергать и оспаривать. Великий – или нет, какая разница? Перед нами достаточно длительный период российской истории – 15 (вероятно, будет больше) лет. Это объективная история народа. История вот такая.

Равно и народное отношение к писателям, о которых народ пристально предпочитает не думать (или вовсе не знает). Пушкинское жовиальное и неразборчивое женолюбие не может служить безусловным нравственным ориентиром. Вы не пригласили бы его составить компанию своей дочери. Но мы умиляемся его прыти и дневнику побед. Пушкин не был глубоким мыслителем, он (по выражению Т. Манна "славянский Моцарт") был, подобно Моцарту, человеком легким, игривым, то глубоким, то мелким, то свободолюбивым, то императоролюбивым, то государственником, то эскапистом. Все это чередовалось непринужденно. Пушкин писал "недорого ценю я громкие права", "для власти для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи" – и одновременно принял камер-юнкерство, не бежал туда, где "спасенья верный путь и тесные врата", одновременно написал "Полтаву". Это все один и тот же человек. В отчет на философическое письмо Чаадаева, в котором Петр Яковлевич посетовал на отсутствие рефлектированной личной истории в России, Пушкин ответил своим письмом "Войны Олега и Святослава и даже отдельные усобицы – …разве все это не история?" Для Чаадаева, последователя Шеллинга, это – разумеется, не история; об этом и его первое письмо написано; Олег и Святослав – это эпос, лишенный рефлексии и, соответственно, нравственного начала. Но Пушкин не услышал, не понял, о чем говорил Чаадаев. Тот самый Чаадаев , который "в оковах службы царской", с которым "посудим, перечтем, поспорим, побраним". У Пушкина легко уживается "самовластительный злодей, тебя твой трон я ненавижу, твою погибель смерть детей с жестокой радостию вижу", "и на обломках самовластья напишут наши имена" – и "в надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни, начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни". Пушкин разный. "Певец свободы и империи" – называл его философ Федотов.

Он не философ, не историк, не мыслитель – сколь ни соблазнительно его так именовать. Он – великий поэт, но в сонм учителей человечества не вошел именно потому, что никакой твердой позиции (в отличие, например, от Толстого, или Рабле, или Данте) – не имел. Это Пушкина никак не умаляет. Моцарт тоже ее не имел, и ничего – писал хорошую музыку.

Культура России очень разная, многосоставная.

Ф.М. Достоевский одновременно писал о слезинке ребенка и о том, что "Константинополь должен быть наш", о том, что война омолаживает нацию. Он действительно призывал к войне. Понимал ли, что война чревата несколькими слезинками ребенка? Толстой к войне не призывал – он был пацифист, последовательный и убежденный. А Достоевский к войне призывал.

Маяковский империализм и войну ненавидел, презирал (см. поэму "Война и Мiр", там про это сказано подробно). А Брюсов российский империализм любил.

До умилительности полюбив Бродского, либеральная интеллигенция не желает знать, что Бродский действительно не чужд империалистических настроений. А Маяковский написал так: "Москва для нас не державный аркан, влекущий земли за нами". Или так: "товарищ москаль, на Украину зубы не скаль… нельзя людей в одно истолочь – собою кичись не очень. Знаем ли мы украинскую ночь, нет мы не знаем украинской ночи".

Сейчас русская культура переживает период чрезвычайно нелепый, рыхлый, ватный. Ценности не просто сместились, они слиплись в тяжелый грязный ватный ком.

В свое время Германии, пережившей и "либеральное" (беру слово в кавычки, поскольку мздоимство и социальный разврат не похожи на либерализм Монтескье и Канта) воровство, и национальный угар, – в свое время Германии пришлось провести анализ собственной культуры, чтобы произнести внятно, чему немцев учил Ницше, в чем состояло искушение Хайдеггера, к чему взывал Юнгер, – и т.п.

Такое усилие России сделать еще предстоит.

Гуманистическая культура стоит того, чтобы долго учиться и много стараться.

В сегодняшнем – и вчерашнем, увы, – дискурсе гуманизма было немного. Сегодняшний патриотический угар – прямое следствие угара либерального. Движение "белой ленты" при всей своей пафосной красоте – сыграло, безусловно, роль детонатора, отделив себя от "народа", позволило народу выбрать национализм. И это было бы еще полбеды, если бы движение "белой ленты" имело хоть тень собственной программы", но ничего даже близко приближенного к программе в баронской фронде не было. Движение называло себя "внесистемная оппозиция" – объединяя Немцова и Лимонова, который через короткое время плюнул на могилу застреленного Немцова. Рука об руку шли националисты и социалисты – и если бы им кто-то сказал, что их объединит национал-социализм, они бы не поверили. И империалисты, и республиканцы считали, что могут маршировать рядом. Вот и все – более ничего и не требовалось. Тот, кто это придумал, рассчитал все просто.

Интеллигенция попала в ловушку, которую старательно выстраивала себе сама – вот и Бродский пригодился. И русский патриот сегодня злорадно ставит либералов-"поганцев" "на четыре точки". Эпическое торжествует сегодня над личным, но и личного ведь и не было прежде. Вата – это не только про патриотов; это ведь и про либералов.

Поскольку данный процесс мне отнюдь не симпатичен, поскольку я крайне не люблю империализм, я решил написать очерки культуры ватного периода. Это был очерк первый.