"Экология стала политикой, а мы – политиками"

42-летний инженер-геолог, эколог из Славянска-на-Кубани Евгений Витишко стал широко известен в связи с уголовным делом о “порче забора”. В ноябре 2011 года Витишко, который к тому моменту занимался активной природоохранной деятельностью в Краснодарском крае и состоял в “Экологической вахте по Северному Кавказу”, вместе с группой экологов принял участие в инспекции так называемой “дачи Ткачева” – участка леса, обнесенного забором, за которым, предположительно, должны были построить летнюю резиденцию губернатора Краснодарского края Александра Ткачева. После этой инспекции на заборе появились надписи “Саня – вор!”, “Ткачев, уходи, жулик и вор!”. В связи с этим в декабре 2011 года возбудили уголовное дело и двух экологов – Сурена Газаряна и Евгения Витишко – обвинили в порче этого забора.

Летом 2012 года экологов признали виновными и приговорили к трем годам колонии условно. Сурен Газарян вскоре покинул Россию и получил политическое убежище в Европе. Евгений Витишко продолжил природоохранную и политическую деятельность и даже пытался баллотироваться на пост главы Туапсе летом 2013 года, однако по решению суда был снят с выборов.

Евгений Витишко в декабре 2013 года

В конце 2013 года, в канун Олимпийский игр в Сочи, Евгению Витишко из-за “систематических нарушений” изменили приговор по делу “о даче Ткачева” с условного на реальный и отправили в колонию-поселение в Тамбовской области на три года. С тех пор Евгений Витишко, который не признавал себя виновным, пытался добиться освобождения. Суд неоднократно отказывал ему в УДО, аргументируя это, среди прочего, тем, что Витишко не выигрывал конкурсы в колонии и допускал нарушения при прополке помидоров. Однако после вмешательства президентского Совета по правам человека и его главы – Эллы Памфиловой, которая обратила внимание президента на то, что эколога не только “незаконно посадили”, но и “незаконно не отпускают условно-досрочно”, в деле Евгения Витишко наметились изменения. Сначала Тамбовский областной суд отменил все предыдущие решения об отказе экологу в УДО, а потом во время нового рассмотрения заменил реальное наказание Витишко на ограничение свободы. После этого эколога еще месяц все равно не отпускали из колонии, так как прокуратура обжаловала решение, попросив уточнить, где именно Витишко должен находиться оставшуюся часть срока – по месту регистрации в городе Славянске-на-Кубани или же по месту жительства в городе Туапсе. 22 декабря 2015 года Евгения Витишко освободили из колонии.

В январе его поставили на учет в Туапсинском филиале Уголовно-исполнительной инспекции УФСИН. На него надели электронный браслет, чтобы контролировать передвижения. По решению суда Витишко не может покидать Туапсе и должен ежемесячно отмечаться в инспекции.

Евгений Витишко о свободе, экологии и политике

Сейчас, спустя месяц после освобождения, 42-летний эколог Евгений Витишко признается, что не исключает, что на него продолжат оказывать давление и могут завести новое уголовное дело. В интервью Радио Свобода Евгений Витишко рассказал подробнее о том, как прошел первый месяц на свободе, почему забота об экологии вынуждает людей идти в политику и чем новый губернатор Краснодарского края Вениамин Кондратьев лучше своего предшественника Александра Ткачева:

Евгений Витишко в Туапсинском районе, январь 2016 года

– В целом сейчас пока ощущения сложные. Для меня не так просто выйти, пройти свободно по улице. Я хожу сейчас, в основном, по лесам, которые раньше любил, водопадам, рекам. С людьми мне достаточно тяжело, разве только что с близкими, с друзьями общаюсь. Плюс те ограничения, которые на меня дополнительно возложили, создают некоторые проблемы. Пока я до конца еще не социализировался. Тем не менее, я потихоньку пытаюсь интегрироваться в те процессы по защите окружающей среды, в которые был вовлечен ранее.

– На прошлой неделе на вас надели электронный браслет. Насколько это было законно с точки зрения тех условий, на которых вас отпускали из колонии? Какие у вас сейчас возможности передвигаться?

– С точки зрения Уголовно-исполнительного законодательства тут противоречий нет. Закон позволяет в случае, если тот режим, который определен мне судебным решением, сотрудники Уголовно-исполнительной инспекции не могут исполнить, то они вправе надевать на меня все, что угодно – пользоваться аудиопрослушкой, средствами видеофиксации и надевать этот электронный браслет. Я фактически должен появляться рядом с прибором, который стоит – такой большой телефон у меня в квартире, не меньше чем раз в сутки, чтобы показать, что я не меняю место жительства. Как оно будет использовано в дальнейшем, непонятно. Многие уголовные дела и многие проблемы гражданских активистов возникают на пустом месте. Доказать этим прибором, что я, даже сидя в этой квартире, нарушил какой-то режим, несложно. Это своеобразный посыл: сиди спокойно хотя бы до окончания срока. Хотя в любой момент может возникнуть какое-то другое уголовное дело, связанное с моей экономической деятельностью ранее, или с какими-то другими событиями, сейчас происходящими в стране. Я не могу показать, что я выпал из процесса. Я не для того боролся в колонии за свое освобождение вместе со всеми, чтобы сейчас сказать, что я спрятался, что меня нейтрализовали. Поэтому я буду продолжать выражать свое мнение и всячески помогать тем людям, которые стремятся изменить неправильные управленческие решения.

– Вы сказали, что вы опасаетесь, что может быть какое-то новое уголовное дело. Почему вы так думаете?

– По своему складу, я всегда рассчитываю на максимально пессимистичный сценарий развития. И отправка меня обратно в колонию будет фактически тем же самым, бесполезно потерянным временем. Те люди, на которых мы пытаемся влиять, могут посчитать, что мы достигли возможности влиять на достаточно высоком уровне, и могут сделать то же самое – отправить меня снова в колонию по каким-то надуманным обстоятельствам. Поэтому может случиться и такое, все может измениться в диаметрально противоположном направлении – после свободы обратно в несвободу.

– Мы с Евгенией Чириковой неоднократно обсуждали ваше дело. Она уверенно говорила, что считает "дачное дело" личной местью бывшего губернатора Краснодарского края Александра Ткачева. Вы согласны с этим?

Александр Ткачев

– Мне бы тоже хотелось так считать, как считает Женя. Но у нас здесь слишком много было, скажем так, “серьезных соперников” в плане возможностей влиять как на судебные решения, на следствие, на сотрудников ФСБ. Сказать, кто был крайней точкой, невозможно: либо бывший губернатор Краснодарского края, либо "Роснефть", против которой мы системно вели борьбу, чтобы они не загрязняли территорию Туапсинского района, либо начинающаяся Олимпиада. Информационный вакуум привел к тому, что большинство событий перед Олимпиадой для международных СМИ комментировали мы. Я отвечал так, как видел развитие ситуации в период подготовки и проведения Олимпийских игр. Мне казалось, что меня посадили, когда вышел фильм “Путинские игры”, это был тот момент, который они уже простить не смогли. Губернатор тоже остался влиятельной фигурой. Его решения, когда он стал министром сельского хозяйства, тоже далеки от идеальных, логически продуманных и направленных на гражданское общество – то же уничтожение сыров, других продуктов питания. Ситуация в сельском хозяйстве, в обеспечении продуктами питания россиян очень сложная, и она только ухудшается. Но сейчас, если брать по большому счету, Ткачев мне не интересен. Я думаю, что он плохой министр сельского хозяйства, как и, на мой взгляд, был плохим губернатором Краснодарского края. Но не думаю, что сейчас мы будем конфликтовать. Хотя степень влияния нельзя недооценивать.

– Ткачев ушел с поста губернатора Краснодарского края в апреле прошлого года, с осени начались суды по попыткам вас освободить. Вы считаете, что это связано? Если – нет, то почему тогда в итоге вас все-таки отпустили?

– Я считаю, что мы вышли на максимальный уровень – моим делом заинтересовался Совет по правам человека. После этого начались какие-то изменения. К процессу подключилась Памфилова. Мало того что на публичном мероприятии с Путиным озвучили несколько раз мою фамилию, проблему, связанную с моим нахождением в колонии, и в целом ситуацию с этим "заборным делом". Я думаю, повлияло это, а не смена губернатора Краснодарского края. Сейчас мои друзья говорят, что непосредственно у "Экологической вахты по Северному Кавказу" более-менее наладились взаимоотношения с новым губернатором, который, скажу мягко, более лоялен к иному мнению. Команда структурируется. Приходят другие люди, некоторых из которых я даже лично знаю. Я раньше с ними сталкивался. Если они нам не помогали в области охраны окружающей среды, то, по крайней мере, не мешали и не ставили палки в колеса.

– Как к вам относились в колонии? Какие были отношения с администрацией, с другими заключенными? Было ли понимание, что вы сидите, по сути, по политическому делу?

– Я думаю, понимали это и сотрудники колонии, и осужденные. Какое-то время я пытался не конфликтовать в колонии, максимально пытался смягчить и свой стресс от нахождения в другом миропорядке, и стресс тех людей, которые были уполномочены охранять меня. Но дальше я понял, что если в России авторитарный режим, то в колонии остался тоталитарный. Там не существует практически никаких законов. Они соблюдаются для видимости, не действует Конституция РФ. Многие конфликты у нас возникали именно на этой почве. Сотрудники считают, что то, что они говорят, то так и правильно. Я понял, что моя публичность, возможность через меня передавать какую-то информацию на свободу позволяет влиять на колонию. Потихонечку мы ситуацию стали выравнивать. Восемь месяцев меня практически не трогали. По моему освобождению колония меняла свое мнение четыре раза: от “полностью не поддерживаем”, потом “на усмотрение суда”, а потом поддержала мое ходатайство о замене мне лишения свободы на ограничение свободы, потом еще два поощрения мне дали. Я понимаю, что это тоже определенная система, которая не собирается из-за какого-то человека меняться. Она меняется, но очень медленно, неповоротливо. Я думаю, что и в колонии нам многое удалось, так как это завершилось моим освобождением. Любой человек способен сопротивляться системе, опираясь на поддержку на свободе и имея внутренние убеждения, стойкость, уверенность в себе.

Евгений Витишко в январе 2014 года

​– Что за это время было самым тяжелым?

– Тяжелее всего – расставание с любимыми, близкими, когда чувствуешь ограничение, когда ты находишься за колючей проволокой, за забором. Отсутствие возможности общения с любимыми самое тяжелое, тем более дети. Мне хотелось быстрее выйти, чтобы оказаться с детьми. У меня два сына, они сейчас подростки, они растут, зная, что отец их находится непонятно где. Моей бывшей супруге тяжело контролировать весь процесс. Не скажу, что я их сильно воспитывал. Я считал, что они, уже родившись, являются свободными людьми и способны вполне самостоятельно принимать решения. Моя задача – им просто помогать, направлять. Бытовые сложности в колонии были, абсолютно незначительные. Морально и психологически я был свободен, даже находясь за колючей проволокой. Чувствовался немного недостаток общения. В колонии своеобразный контингент, не очень много людей, с которыми хотелось бы разговаривать.

– А дети к вам приезжали на свидание?

– Да, старший приезжал. Жена привозила его. Младший – нет. При длительных свиданиях больше нарушений Уголовно-исправительного кодекса возникало с ними. Они чувствуют тяжело, ущербно. Например, по УИК должны меня полностью обыскивать, а меня даже не досматривают, а ребенка моего и жену раздевают практически до нижнего белья. Это не предусмотрено УИК, но предусмотрено какими-то внутренними регламентами колонии. Осужденный – я, не должны страдать мои близкие. С этим мы тоже боролись.

– Кроме отстаивания прав заключенных, чем вы в колонии занимались? Как там быт устроен? Ведь все-таки в колонии-поселении должен быть мягче, чем в колонии общее режима.

– Отличием от общего режима является то, что в моей колонии-поселении можно было ходить в одежде и носить с собой деньги. А так – женщин там водили строем под охраной, там четыре забора – это жесткий режим. Жесткий даже по сравнению с другими колониями-поселениями. Например, в Краснодарском крае колонии-поселения вообще без ограничений. По сути, осужденные в Краснодаре или в Новороссийске приезжают на работу в колонию, а живут за пределами исправительного учреждения, практически свободными людьми, приезжают на проверки. У меня такого не было. Мне казалось, что хуже этой колонии-поселения нет, а их, по-моему, 134 в России из чуть более 700 вообще исправительных учреждений. Думаю, что благодаря пристальному вниманию многое удалось изменить. Все-таки сам режим и тяжесть тех условий, того быта, которые создаются искусственно, изменился. Чем я занимался? В большинстве случаев в свободное от работы время читал и писал. Это было время копания в себе. Не скажу, что я много открыл плохого или хорошего, что-то изменил, тем не менее это было время подумать, помыслить, как-то скорректировать свои действия. Я думаю, что мы изменились, но изменились в хорошую сторону, стали сильней.

– А как ваше здоровье после голодовок? Вы не один раз голодали, и довольно длительное время.

– У меня был очень интересный сосед Владимир Топорков, бывший депутат Законодательного собрания Тамбовской области. Он когда-то голодал в какой-то платной клинике в Европе. И я подходил к голодовке с научной точки зрения. Мне казалось, что голодовка нужна моему организму, потому что я уже немножко набрал веса. Возраст 40 лет – важный, внутренне человек должен переключиться, понять, что есть надо меньше, потому что обмен веществ хуже. Я абсолютно научно голодал, то есть входил в голодовку, выходил из нее. Поэтому на мое физическое состояние это не повлияло. В период голодовки я ощущал, что у меня энергии больше, чем обычно, я также занимался спортом – в футбол играл, в волейбол играл. И я ни разу не обращался в медицинское учреждение колонии. Только в период голодовки контролировал свой вес и давление, чтобы оно не опустилось ниже нормы. Не скажу, что это было удобно всем, но здоровье свое в период нахождения в колонии я не подорвал. Когда меня не выпустили в предыдущий раз, перенесли судебное заседание в областной суд, мне казалось, что мое протестное голодание покажет, что у меня нет других механизмов. За меня уже просили и Федотов, и Памфилова, и все организации, которые есть в стране и в мире. Все равно это не работает. Тогда оставалось последнее – рискуя своим здоровьем, показывать свой протест, но на осознанном уровне. Ну, нет другого в стране механизма. А так голодовки – абсолютно неэффективны, а чаще всего – вредны.

– Давайте вернемся к началу вашей природоохранной деятельности. Вы по образованию не эколог, а инженер-геолог. Почему вы решили заняться природоохранной деятельностью? Чем вы занимались до этого?

Евгений Витишко

– Фирма, которую я основал, – “Черноморское управление берегозащитных и противооползневых работ” занимается экологической деятельностью. Она проводит структуру изысканий для строительной деятельности, куда входят и экологические изыскания. Большинство вопросов, которые я решал, были связаны с влиянием строительства на окружающую среду. Моя задача была пробурить скважины в тех местах, где будут строить многоэтажный дом, и понять, как себя будут вести грунты, как будет вести себя территория – затапливаться, не затапливаться, как будут влиять различные климатические условия на фундамент. Инженерная геология включает в себя экологию. Также я работал подрядчиком и у "Роснефти" в период реконструкции нефтезавода, занимался изысканием на всех реках Туапсинского района, делал изыскания в период олимпийского строительства.

Я понял, что масса вещей в дальнейшем может привести к определенным негативным последствиям, которые могут повлиять не только экономически на бюджет, они могут повлиять и на человеческие жизни. Например, когда я находился в колонии, многие ссылались на меня и рассказывали про наводнение, которое произошло в районе Сочи, селе Веселое, в Имеретинской низменности, в самом Адлере. Там построили аэропорт, но смысл был его строить, чтобы потом его затопило? Люди, приезжая на такого уровня соревнования, страдали, передвигаясь по аэропорту по колено в воде. Если бы Сочи рассчитывался из своего собственного бюджета за те вещи, которые там происходят – за наводнения, стихийные бедствия, – он вообще был бы беднейшим городом страны. Моя деятельность чаще всего была скрытая. Публичность нашим действиям придало участие меня, Сурена Газаряна и Андрея Рудомахи в выборах в Государственную думу и потом в Законодательное собрание. Мы целенаправленно шли по этому пути, понимая, что выборы – это единственная возможность, которая дает нам возможность действительно на что-то влиять. Раз экология стала политикой, значит, мы пошли в политику.

– Но почему, с вашей точки зрения, экология стала политикой? И почему она превратилась в деятельность, неугодную власти? Ваше дело с Суреном Газаряном, по сути, первое громкое дело против именно экологических активистов.

– Наверно, первое и не первое. Наша “заборная тема” с Газаряном просто вышла на достаточно высокий уровень, дошла до россиян и международного сообщества. Есть более страшные вещи – в докладах “Белоны” говорится, что экологов вообще убивают. А экология стала политикой, потому что никто не скрывает, что наша страна торгует ресурсами – лесами, нефтью и прочими. Ущерб от этой деятельности в любом случае будет нанесен. Например, страна на протяжении все своей советской истории шла к тому, чтобы внести Кавказский заповедник в список охраняемых. Но мы его вносим и тут же начинаем уничтожать – расположением дач, олимпийских объектов, гостиниц непонятного происхождения. Это неправильно. Поэтому мы апеллируем к ЮНЕСКО: смысл был все это сохранять, чтобы сейчас уничтожить? Ну ладно, одна дача президента России, но когда строит и его окружение, то это полностью потерянный объект всемирного наследия. Его никак не восстановишь. Это уникальные системы, их больше нет. А я хочу их оставить для своих детей. Поэтому у меня железная мотивация за них бороться. А раз надо идти в политику – значит надо идти в политику.

– Вы могли вообще подумать, что история с дачей получит такой резонанс и все так закончится?

– Масса наших акций, проводимых ранее, до такого не доходила. Мы старались повлиять на ситуацию. Даже в ситуации с “Еврохимом". Мы провели крупнейший митинг в масштабах маленького 60-тысячного Туапсе: на акцию вышли 4,5 тысячи. Многие вопросы удалось решить и с самим “Еврохимом”, и с администрацией Туапсинского района. Юридическая основа, которую мы закладывали в свои действия, была для нас понятна и незыблема. Не скажу, что “дачное дело” стало для нас шоком, но мы не ожидали от этого забора уголовного дела, которое доведет до реальной посадки в колонию меня и эмиграции Газаряна.

Пикет в поддержку Евгения Витишко в Москве, февраль 2014 года

​– Насколько вы чувствовали, что люди на вашей стороне, что ваши экологические требования поддерживают, что люди готовы бороться и отстаивать природные ресурсы? Или люди считали, что раз вас посадили, значит, было за что?

– Такие вопросы возникают постоянно. Мы с Женей Чириковой даже хотели издать методичку для гражданских активистов: что делать, если у нас вырубают деревья внутри двора и непонятно кто решил построить там магазин. У некоторых людей возникнет недоумение, кто-то попытается предпринять какие-то действия, обратиться к прокурору, мол, дерево я посадил, почему его срубают, строят непонятного назначения сооружение. Кто-то проигнорирует, кому-то все равно. В Европе само “зеленое движение” занимает в некоторых парламентах порядка 15%. Люди неравнодушны, есть те, кто будет бороться. В масштабах страны точно так же. Есть вещи, которые позволяют судить, что всегда будут появляться люди, которые смогут сказать “нет” безбашенному строительству, неправильной эксплуатации предприятий. Я не могу уйти с этого поля деятельности, потому что я понимаю, что я должен показывать всем своим существованием, что мы способны бороться, способны выдержать такой натиск, как посадка в тюрьму. Я должен оставаться здесь, помогать советами, возможностью своего влияния гражданским активистам, чьи действия направлены на охрану окружающей среды.

– Вы говорите, что не собираетесь уезжать из России, а будете продолжать бороться. Вы верите, что в ближайшее время Россию не только в плане экологии, но и вообще ждут изменения к лучшему?

– Я думаю, да. Сейчас мы находимся на пике экономического, социального кризиса. Может произойти все что угодно. Наша задача показать, что мы все вместе. Я не исключаю, что буду дальше поддерживать перемены, которые в России могут произойти.

– Вы почти два года были в колонии. Несмотря на это, у вас сложилось понимание, что происходит в России? Каково ее состояние? Что делают российские власти и к чему это может привести?

– У меня сейчас, наверно, как у всех, ощущение, что в стране хаос. И курс рубля, и рост цен, происходящий непонятно по какой зависимости. Видимо, нет никакой стратегии по выводу государства из кризиса, нет материальных ресурсов. То, что вещает телевизор, рассчитано на не вникающего в суть вещей пользователя. Мне тяжело от того, что создаваемая видимость не соответствует действительности. Я уже почувствовал кризис на себе и экономически. Думаю, при ухудшении ситуации это выльется в акции граждан. Как показывает практика, это уже происходит: то стихийно выходят пенсионеры на митинг в Краснодаре, то – в Сочи за отмену льгот за проезд. Здесь направлений много. Откуда ветер подует, прогнозировать не берусь, но думаю, что перемены неизбежны. Россия должна быть и будет свободной.

– Вы сказали, что вы продолжаете экологическую деятельность. Есть ли у вас какие-то планы с политической точки зрения?

– Мы готовы участвовать в выборах в Государственную думу. Теоретически у меня нет юридического механизма, поскольку я осужден, я не могу баллотироваться. Но я могу участвовать в кампаниях за своих друзей как руководитель штаба и прочее. Тот опыт, который мы набрали за период предыдущих кампаний, позволяет сказать, что это надо делать системно. На выборы приходит много людей с активной жизненной позицией. И в дальнейшем с ними можно будет совместно делать что-то, направленное на улучшение жизни, даже если сами выборы пройдут впустую. Кроме того, моя задача сейчас – также попытаться наладить взаимодействие с самой властью, по крайней мере в пределах Краснодарского края. Как сейчас уверяют мои друзья, взаимопонимание по некоторым вопросам с администрацией Краснодарского края у нас есть. Я бы хотел взаимодействовать и как-то помогать. Например, по вопросу дальнейшего развития комплекса “Роза Хутор”. Оно будет в направлении ледника, а это вредно всем, ледник – это потенциальный источник воды, есть вещи, которые могут повлиять на локальное изменение климата в районе Красной Поляны и самого постолимпийского Сочи. Моя задача этого не допустить. Какие механизмы будут использованы для этого: попытка апеллировать к ЮНЕСКО или к международным организациям, я не знаю. Сейчас многие вещи настолько непонятны в прогнозах, согласятся ли краснодарские власти с нами сотрудничать или нет. Но думаю, что здесь можно и нужно вести диалог. Политика это или нет, я не знаю. Но это вещи, которые происходят публично, я даже в колонии пытался вести себя публично и отдавал отчет, почему я говорю. Поэтому, наверно, да, мы политики экологической направленности, мы демократы и либералы, мы любим свою страну и будем бороться за те вещи, которые считаем ценными, – заключает Евгений Витишко.

Правозащитный центр “Мемориал” внес Евгения Витишко в список политических заключенных. Международная организация Amnesty International признала его узником совести.

Срок наказания Евгения Витишко истекает зимой 2017 года. Тогда с него должны быть сняты все ограничения. Эколог намерен продолжать оспаривать решения российских судов вплоть до ЕСПЧ и добиваться реабилитации.