Закрытое общество: что это такое? Авторитаризм и тоталитаризм как реакция на модернизацию. Что такое “стилистические разногласия” с властью? "Незначительные" культурные частные практики и традиции “внутренней эмиграции”. Поляризация общества и отсутствие политического языка. Конец ХVIII века как время первого русского инакомыслия, связь с поведенческими “кодексами чести” советского времени. Эстетика, этика и политика: почему редукция к культурному сопротивлению ведет к краху протестного движения? Почему власти выгодно поддерживать культурную автономию хипстеров и художников, если она не претендует на социальные и политические площадки? Абсурд как политически маркированный способ борьбы за свои права. XXIV Банные чтения в Обществе Мемориал.
Ирина Прохорова, главный редактор издательства и журнала “НЛО”. Елена Марасинова, историк (Институт русской истории РАН, Москва; доклад “Иная, лучшая, потребна мне свобода”: фронда русского дворянства во второй половине XVIII века. Илья Калинин, редактор журнала “Неприкосновенный запас”, историк культуры (факультет свободных искусств и наук Петербургского университета, Санкт-Петербург), доклад “Стиляги XXI века. Стилистическая автономия и узость политического горизонта”. Алексей Юрчак, социальный антрополог, професор Калифорнийского университета в Беркли, США, доклад “Монстрация: смысл, абсурд и политическое высказывание в сегодняшней России”.
Елена Фанайлова: "Стратегии культурного сопротивления и автономизации в закрытых обществах" – так называется международная конференция журнала "Новое литературное обозрение", 24-я по счету. Она носит в народе название "Банные чтения", потому что начиналась эта одна из важнейших российских гуманитарных конференций в Банном переулке.
Ирина Дмитриевна Прохорова за нашим столом, главный редактор журнала "Новое литературное обозрение"; Алексей Юрчак, профессор социальной антропологии Калифорнийского университета в Беркли; Илья Калинин, историк культуры, редактор серии "Неприкосновенный запас" и журнала "Неприкосновенный запас" "Нового литературного обозрения”, доцент факультета свободных искусств и наук Петербургского государственного университета; Елена Марасинова, историк, она представляет Институт русской истории Российской академии наук с докладом о фронде русского дворянства.
Конференция в целом представляет собой прекраснейший разброс тем, от истории филателии до фронды русского дворянства, от стратегии поэтического сопротивления до стиляг, о которых докладывает Илья Калинин, или монстраций, о которых докладывает Алексей Юрчак. Но прежде я хочу спросить, какой смысл вы вкладываете в представление о культурном сопротивлении? Первое, что мне приходит в голову в таком ироническом даже ключе, это что у нас разговор об эскапических практиках, об эскапизме как таковом, о нежелании индивидуума участвовать в жизни социума? Или про что это?
Ирина Прохорова: Нет, эскапизм может быть небольшой частью разговора о практиках культурного сопротивления в закрытых обществах, но я хочу просто сказать, что для нас важна тема закрытых обществ в современную эпоху, а именно модерных обществ, обществ Нового времени, то, что обычно связано с идеей модернизации, собственно, то, что происходит в всем мире в последние 300-400 лет, появление современного типа государства. Этой теме мы посвящали многие и конференции в той или иной степени, и у нас была тема “антропология массового психоза”, что тоже связано вполне с современным государством. Но краеугольным камнем, серьезным разговором был сотый номер "НЛО", который был посвящен антропологии закрытых обществ. Собственно, главная суть проблемы, которую мы обсуждаем, что есть такое убеждение, что с момента модернизации, формирования современных государств, происходит возникновение секулярной культуры, светской, открытие обществ, глобализация и так далее. Но на примере не только России, но и очень многих других стран мы видим, что очень часто вызовы модернизации приводят к закапсулированию обществ, самоизоляции. И в этой ситуации для формирования гражданского общества, светской культуры требуются какие-то другие стратегии. Потому что мы понимаем, что в закрытых обществах, как правило, бывают авторитарные режимы, очень жесткая система управления, и в данном случае такие традиционные вещи, классические для открытых обществ, то, что мы называем светским обществом или потом гражданским, на поздних этапах, они не всегда работают. Вот для нас всегда было интересно... Я бы сказала, что 1991 год был ведь таким большим культурным шоком, не только в политическом смысле, но и для идентификации. И для меня, например, был вопрос: почему мы сами не замечали, насколько общество радикально изменилось, что оно уже переросло ту систему управления, в рамках которой оно долго развивалось? Где были эти формы эволюции, которые мы не считывали, потому что они как бы не вписывались в классическую парадигму развития общества? У нас есть представление о структуре западного общества, причем отдельных его стран. В конце концов, в ХХ веке и Испания, и Португалия, и Германия, и Италия, и многие другие страны так или иначе оказывались в ситуации полузакрытого, закрытого, авторитарного, и это разговор не об эскапизме, а о том, какие интересные, порой оригинальные способы находят общества, чтобы развиваться дальше, преодолевать эту замкнутость и раскрываться.
Елена Фанайлова: Это очень интересно: вы говорите об обществе как о живом организме.
Алексей Юрчак: В заглавии стоит: "Стратегии культурного сопротивления”, и для меня эта тема интересна потому, что можно говорить про разные виды политического: как можно участвовать в политическом процессе, не обязательно высказываясь, например, напрямую за или против. В Советском Союзе тоже можно было участвовать в разных видах политической жизни. И я могу немножко рассказать про свой доклад. Скажем, монстрация – это явление, которому уже 10 лет, оно появилось в Новосибирске, сейчас оно в разных городах происходит раз в год, обычно 1 мая. Она интересна тем, что этот марш и общее, коллективное высказывание имеет прямое отношение к политическому; тем не менее, оно оформлено, кажется, в таких терминах, которые часто называют абсурдными. То есть там очень много лозунгов, которые не интерпретировать напрямую, но при этом если посмотреть на то, когда это происходит – 1 мая, посмотреть на этот марш со стороны, издалека: там 5 тысяч человек с плакатами, они явно совершенно имитируют, повторяют форму политического действия.
Елена Фанайлова: Да, политических демонстраций, связанных с 1 мая.
Алексей Юрчак: Это важно. Они несут впереди баннер какой-то большой. Вот в 2014 году, когда у всех на слуху был лозунг "Крымнаш", монстрация шла под заголовком "Аднаш". То есть она, безусловно, отсылалась к определенному действию, определенному контексту и оценивала его. Дальше внутри есть тоже политические высказывания, которые такие же завуалированные, не буквальные. Например, там "Россия без Агутина" – и всем сразу понятно, к какому лозунгу идет отсылка, при этом как бы буквальный смысл – "без Агутина". Плюс там совершенно абсурдные высказывания внутри. Мне кажется, что их надо читать в контексте вот этих маркировок политического. И еще тут вот что важно. Последнее время, мне кажется, глядя со стороны, потому что я здесь все-таки не все время нахожусь, политическое поле и вообще российское общество на уровне дискурса мифологизировано таким образом, что существуют как бы две России. Есть Россия с точки зрения государства, патриотов, и "пятой колонны", и любые высказывания в это вставляются; и есть, с точки зрения большого количества либеральной оппозиции, Россия свободных людей и Россия 86 процентов, зомбированного большинства, “ваты”, как их называют. Мне кажется, и одна эта бинарная картинка, и вторая, неверные. На самом деле, есть масса людей, у которых есть позиции, что они могут быть, например, за присоединение Крыма, но против политики правительства в других вещах. То есть вот такое бинарное деление не позволяет образовываться политическим дебатам с разным количеством взглядов. В первую очередь государственная машина давит, но мне кажется, что и оппозиция тоже часто воспроизводит эту картинку с другим знаком. И такого типа стратегии, как, например, эти псевдоабсурдные высказывания политические, очень тяжело в эту бинарную рамку вставить. Это явное политическое высказывание, но его не отнести ни к одному, ни ко второму, и получается, что главный политический смысл такого марша – это сопротивляться бинарности, этой модели двух Россий, говорить: мы к другому политическому полю апеллируем, где можно иметь разные взгляды. Потому что внутри монстрации люди с разными взглядами бывают. И мне кажется это очень важным, и это очень интересное начинание.
Елена Фанайлова: Да, это интересный пример, и совершенно не эскапического отношения к действительности.
Илья Калинин: Безусловно, эта борьба за культурную автономию, или сама культурная автономия, может вырождаться в эскапизм как в способ ухода, избегания не просто артикуляции какой-то общественной или политической позиции, но вообще неучастия в этом. И более того, в предъявление этой позиции неучастия как единственной достойной позиции художника, интеллектуала, ученого, принадлежащего к настоящей науке, настоящей академии. Мне кажется, что это вырождающаяся форма автономии, когда автономия выхолащивается в эскапистский уход. В действительности автономия необходима полю культурного производства именно для того, чтобы участвовать в общественно-политической жизни, а не являться простой какой-то символической надстройкой над государственными институтами, оформляющими те действия, стратегии, которые необходимы власти для воспроизводства существующего положения дел. Вот если мы будем рассматривать культуру не как какую-то легитимирующую, пропагандистскую машину, которая оформляет уже существующую политическую реальность, а рассматривать культуру как поле производства новых форм и смыслов, и здесь как раз монстрации, о которых говорил Алексей, прекрасный пример, так вот, для того чтобы культура существовала как сфера производства новых форм и смыслов, ей, безусловно, необходима автономия. А вот эти формы и смыслы таким опосредованным образом, в свою очередь, способны задавать то более сложное и дифференцированное пространство, на котором потом возможна и политика, то пространство, которое ускользает от простого бинарного членения на патриотов и врагов России, патриотов и нацпредателей. Чтобы в самом политическом пространстве возникла возможность для одновременно более и адекватных, и сложных, и попадающих в реальность разделений, собственно, и необходима культура, повторюсь, работающая из какого-то своего собственного автономного поля или пространства. И чуть-чуть поясню насчет своего доклада, этих стиляг ХХI-го века. Подобным образом я попытался или попытаюсь обозначить какую-то одну из основных стратегий, это мое обозначение активистов протестного движения 2011-12 года. И, как мне кажется, одна из причин спада этого движения и его даже не просто поражения в противостоянии с режимом, но как бы внутреннего поражения, внутреннего опустошения. Ну, вот фильм "Стиляги" Тодоровского выходит еще до всех этих событий, но там артикулируется очень простая и очень притягательная для многих как раз будущих сторонников протестного движения оппозиция нормального человеческого, либерального – и тоталитарного, жестко структурированного государства, как просто противопоставление находящегося в области эстетики, культуры. Если вы помните, там все противостояние между вот этими, условно, советскими комсомольцами, как бы фашистами монструозными, и нормальными людьми, вот просто нормальными людьми – это, по большому счету, тот или иной способ одеваться, грубо говоря. В принципе, различия уже не просто эстетические, а, скажем так, вкусовые. Последние кадры фильма "Стиляги", где есть эта серая масса советского населения, и есть эти ярко одетые стиляги, которые потом пополняются уже современными представителями субкультур, панками, хиппи, другой стиль современности, финальное шествие по Тверской, – это, по большому счету, можно рассматривать, будто это же сцены будущей Болотной или Сахарова. Вот эти люди, этот креативный класс, креативная молодежь, которая потом выйдет на улицы и площади Москвы и Петербурга. Эта редукция довольно сложных политических, социальных и, конечно, культурных различий между этими двумя Россиями, о которых тоже уже говорил Алексей, редукция к их каким-то вкусовым, эстетическим, культурным опять же кодам и языкам – это то, что и не позволило, как мне кажется, протестному движению выйти за пределы субкультуры столиц, ну, или там крупных российских городов.
Ирина Прохорова: Мне кажется, не совсем верно говорить, что это различие и попытка кодировки разных политических взглядов через стилистику, что это редукция. Напротив, мне кажется, что если смотреть на Болотную, как раз недостаток стилистического, визуального оформления во многом проявлял некоторую размытость и нечеткость, нефокусировку этого протеста, при всей широте взглядов. Мне как раз кажется, что в закрытых обществах, почему так важно это, разногласия стилистические – это и есть разногласия мировоззренческие, политические, и они куда более сложные, нежели такая идея, как ты одеваешься.
Елена Фанайлова: Тезисы Калинина и начинаются с отсылки к Синявскому, который говорил: "Мои разногласия с властью носят стилистический характер".
Ирина Прохорова: Но мне кажется, что это упрощение. Надо знать контекст советского, чтобы воспроизводить его и понимать, насколько это глубокое и серьезное высказывание. Потому что фактически это речь не о том, в какой ты костюмчик одет, а это язык общества в закрытом состоянии, где нет политического языка, и, кстати, это проблема и нынешнего дня, но общество находит другие формы высказывания политического. Вот как, собственно, разговор начал Алексей. И странным образом советские люди всегда четко, на уровне каких-то микроэлементов, визуально... визуальность очень была развита, люди пытались определить "свой - чужой" по каким-то признакам, которые мы сейчас уже не можем считать. Думаю, что это тоже один из интересных способов гипертрофирования социалистического, как некоторый аналог политического.
Елена Фанайлова: У Бродского и Рейна есть об этом много.
Ирина Прохорова: Да, конечно.
Алексей Юрчак: Мы уже употребили термины "закрытое" и "открытое", а мне они не совсем понятны, я хотел уточнить. Закрытое общество - имеется в виду советское?
Ирина Прохорова: Вообще-то, не обязательно, но по большей части у нас, конечно, о собственном отечестве разговор.
Алексей Юрчак: Я имел в виду – советское или постсоветское.
Ирина Прохорова: А вот это как раз знак вопроса.
Алексей Юрчак: Мне это кажется слишком упрощенным.
Ирина Прохорова: Можно написать о закрывающемся обществе или открывающемся, то есть мы видим контекст на самоизоляцию.
Алексей Юрчак: Я даже имел в виду не то, до какой степени оно закрыто...
Ирина Прохорова: Но вообще генерализация необходима, иначе мы просто не сможем вообще ни о чем говорить.
Алексей Юрчак: Но редуцирование на две России тоже проблематично, это тоже некое обобщение, по-моему, не очень работающее.
Илья Калинин: В том-то и дело. Например, для меня главная проблема в том, что здесь либеральная оппозиция воспроизводит тот же язык, который предлагает власть. Если власть говорит о большинстве, которому принадлежит большая национальная культура всех, классическая традиция, наша культура, от Пушкина до Прилепина, то и та же самая критика со стороны оппозиции воспроизводит, переставляя только некоторые акценты и оценки, то же самое разделение на нормальных и быдло, на светлые интеллигентные лица и серые массы зомбированного молчаливого большинства. И играя на этом пространстве, пытаясь играть на нем, оппозиция всегда будет проигрывать, она всегда будет оказываться в меньшинстве, потому что она, акцентируя свою особость, свои какие-то эстетические, культурные, интеллектуальные качества, просто обречена оставаться в меньшинстве, если она не реартикулирует те принципы, по которым предлагает консолидировать некое оппозиционное сообщество по отношению к режиму. Мне кажется, что как раз эстетические критерии, вкусовые... Естественно, я просто в качестве примера все свожу, акцентирую внимание на прикиде, на том, как ты одет, но это просто некий полюс, до которого может, опять же, редуцироваться политическое противостояние. Если это работало применительно к 60-70-м годам, это стилистическое разногласие было неким уже передним краем более фундаментальных разногласий, которые за этим стояли, то современная ситуация, современное противостояние, современные различия между оппозицией и режимом позволяют многим все свести именно к этому стилистическому разногласию, где оно является формой, лишенной какого-либо социального содержания. Что позволяет и власти довольно легко администрировать эту искомую автономию, говоря о том, что, ну, хорошо, если вы за то, чтобы просто самовыражаться с помощью кед "Конверс", самокатов, хорошей музыки, то, в принципе, для вас есть всякие сферы автономии, вроде Стрелки, Завода, "Гаража", Пушкинской 10, можно дальше называть эти креативные пространства, где креативный класс чувствует себя абсолютно в своей тарелке, и очень хорошо. И точно так же очень хорошо в двух километрах от этого чувствует себя Краснопресненский и Басманный суды, Администрация президента, и так далее. И в результате эта борьба за автономию оборачивается самомаргинализацией, превращением в какие-то гетто, которые живут по своим законам, добившись желанной автономии, и никак не мешают существующей ситуации воспроизводить себя и дальше.
Елена Фанайлова: Илья, вы говорите о том, что меня волнует. Я бы хотела к этому вернуться чуть позже, сейчас хочу послушать Елену Марасинову, у нее интересный доклад про фронду русского дворянства во второй половине XVIII-го века. Как это было устроено? Почему ваши прекрасные русские дворяне фрондировали, и как это было связано с политическим процессом?
Елена Марасинова: Я говорю о последней трети ХVIII-го века, и характерно, что на чтениях XVIII-ый век представлен очень мощно. У нас отдельная секция, презентация книги Андрея Зорина, и это неслучайно. Мне кажется, что особенность русского протеста, какие-то родовые черты, содержательно-ценностное наполнение начиналось именно в этот период. Даже не в начале XIX-го века, а, собственно, та ценностная эра, в которой мы сейчас продолжаем жить, и условно говоря, как весь XIX-ый век доделывал то, что сделала Великая Французская революция: так, я думаю, русская интеллектуальная, духовная культура получает импульс именно тогда. И по многим механизмам возникновения этого условного протеста в среде дворянства мы можем говорить в целом об особенностях этих русских культурных стратегий протеста. Потому что мне кажется, что, может быть, неосознанно эта дворянская фронда второй половины XVIII-го века определила дальнейшее развитие вообще общественного сознания во многом.
Елена Фанайлова: А как это выглядело? Условно мы думаем, что “декабристы разбудили Герцена”, и тут все началось, советская историография нас к этому приучила.
Елена Марасинова: На самом деле, разбудили отцы и деды. Я занималась дворянским протестом, и у меня получается, что механизм, на самом деле, в закрытом и полузакрытом обществе один и тот же, он всегда начинается с Базаровского “противоположного места”. Вот есть господствующая система ценностей, и любой протест начинается с противодействия и отрицания, с жесткой критики, пусть в частном письме, пусть в дружеском кружке, пусть в масонской ложе, пусть на кухне, вот этой господствующей системы ценностей. Может быть, при бытовой свободе дворянства это, на первый взгляд, не было так опасно. Дворянство имело Манифест о вольности. А главный эпицентр критики – это статусность, особая ценность чина и те унизительные для личности пути продвижения по иерархической чиновной лестнице, которые приводили многих дворян в некоторое оцепенение и нежелание “доискиваться”. Казалось бы, ну, не хочешь доискиваться, не хочешь выхаживать чины – отправляйся в свою усадьбу, и в этом, в принципе, нет ничего опасного. Но если мы обратимся к тексту "Горе от ума", это просто энциклопедия зарождения и формы явления дворянской фронды. Что особенного говорит Чацкий? "У посетителей зевать на потолок, явиться, помолчать, пошаркать, пообедать, подставить стул, подать платок…" И вдруг у Фамусова невероятно резкая реакция: "Он вольность хочет проповедать!" Тогда Чацкий говорит: "Ну, хорошо, мы уйдем, уйдем от двора, уйдем из Москвы. "Кто путешествует, в деревне кто живет. – Да он властей не признает!". А почему это было опасно? Потому что под сомнение ставилась главная ценность, на которой было все завязано: дворянство – слуга государя и отечества. И вдруг возникает вопрос: а чин для меня не важен. Как не важен, если это главный статус дворянства? А я служу отечеству, а придворной жизни снести не могу. Может показаться, что этот протест иногда был со стороны той дворянской фронды, которая не нашла места при дворе, которая была оттеснена фаворитами, и часто мне это говорят: "Ну, Воронцовы, они же неудачники, они не нашли место при дворе Екатерины – и они все ругают". Но важно не то, что они неудачники, а важно, как они ругают. А ругают они таким образом. Первое, они, все эти фрондирующие дворяне, ставят под сомнение ценность чина, ценность службы, ценность продвижения по иерархической лестнице. И после этого они выдвигают какую-то позитивную программу. Позитивная программа иногда заключается в том, чтобы уйти, я называю эту сферу социальной периферией, вот уйти на социальную периферию. Социальная периферия могла быть самой разнообразной, и первое – мой богатый духовный внутренний мир. "А моя личность отнюдь не страдает, - как Муравьев Михаил пишет, - от того, что я не офицер. Я, например, пишу стихи, и их даже похвалил Сумароков. Я понимаю, батюшка, ваше волнение, но чин выхаживать я не хочу". Уходит в дружеский кружок, в масонскую ложу, просто в созерцание своей натуры, и пишет: "Вот мои упражнения душевные". Оставляет карьеру суетной чести. Великолепный язык в письмах: "Душевно отстал я от всяких великосветских замыслов и счастье сыскиваю в уединении". Было ли это явление в дворянстве широко распространенным? Я бы сказала, да, особенно в образованном дворянстве, и особенно в политической, интеллектуальной элите дворянства. Почему мы не видим какого-то явно выраженного движения? Потому что если мы посмотрим сейчас, то тоже нельзя очень жестко разделить общество на тех, кто не фрондирует, и тех, кто фрондирует. Так вот, в конце XVIII-го века одну личность иногда нельзя было разделить. То есть он мог одной рукой служить, а другой рукой мог фрондировать, он мог быть статс-секретарем Екатерины, как Державин, и при этом он мог писать оду "Бог". Это порождало в это время такие сложные, противоречивые фигуры. Гефтер мне в свое время подарил этот термин – “едкие пересмешники Екатерининского царствования”. Подобные Суворову, или тому, кого называли "прусский король", отцу Болконского. Эти сложные, противоречивые фигуры, между тем, задавали такое особое настроение, во-первых, самости, во-вторых, принятия фаворитизма, какой-то очевидной подлости при дворе. И второе – вот какое-то личностное самостояние. Потому что протест был завязан именно на развившуюся индивидуальность.
Елена Фанайлова: Очень интересно. Это что, внутренняя эмиграция такая? Я думаю про стратегии сопротивления брежневского времени.
Ирина Прохорова: Это с одной стороны, похоже, но как раз очень интересно, насколько это похоже. У нас первая секция действительно посвящена XVIII-му веку, и мы ее назвали – "Воспитание чувств". То, что Елена описывает, то, что происходит в русском обществе в последней трети XVIII-го века, это, конечно, эмоциональная революция. Условно говоря, формирование новой идентичности, говоря современным языком. Принципы, которые раньше не вызывали никакого возмущения, это было нормально, для части общества становятся таким анахронизмом. Не то что бы они отказываются совсем служить, но "служить бы рад – прислуживаться тошно". То есть складывается другая культура. Мы начинаем нашу конференцию с презентации книги Андрея Зорина "Появление героя" – история эмоциональной культуры конца XVIII-го – начала XIX-го века. То, что, кстати, у нас почти не изучается, и вот первый опыт. Изменения и мощная эволюция внутри общества может идти и по этой линии, эта смена эмоционального регистра, самой структуры чувств, что мы называем, представления о достоинстве личности, о ее внутренней самоидентификации. И это не менее важно, нежели какой-то политический лозунг, лозунги приходят значительно позже. А то, что вы заметили, это да, в каком-то смысле послевоенная ситуация в России, после Второй мировой войны, начинается некий такой дворянский культ, квазидворянский, и это попытка найти другие основы этические эмоциональной жизни, отталкиваясь от советского тоталитарного. Поскольку демократическая традиция в России была все-таки очень слабой, и она не была проявлена как культурная память, несомненно, вся эта идея дворянской чести, понятая довольно специфически, она, мне кажется, и привела к тому, что очень многие формы эволюции общества протекали во внешне похожих формах. Хотя содержание было совершенно другое.
Елена Марасинова: Когда мы говорим о дворянской части, тут мы попадаем некую ловушку. В принципе, их было немного, и о них говорили: "Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино…" Они выделялись, выделялись своей странностью. И, собственно, тот капитал, который мы имеем и называем дворянской культурой и дворянской честью, формировался именно как протест против ценностей и взглядов основной массы сословия. То есть по своему запалу, несмотря на то, что они все были дворяне, собственно, протест был антидворянский, он был противопоставлением большинству. И культура-то дворянская, которую мы пестуем и видим во всех героях литературы, она направлена как раз против фамусовского общества и против ценностей большинства.
Елена Фанайлова: Хочу спросить у автора книги "Это было навсегда, пока не кончилось", у человека, который изучал этот мир советского: Алексей, вами отмечалась, фиксировалась эта легенда о дворянской чести, такая позднесоветская, о чем Ирина Дмитриевна сказала, поиск некоторых образцов, чтобы выстроить личную стратегию культурного сопротивления? По крайней мере, в образованных слоях, наверное, это присутствовало.
Алексей Юрчак: Я не говорю в этих терминах в книге, и более того, мне было интересно посмотреть, книгу я начал писать, отталкиваясь от вопроса: почему не ожидали обвал Советского Союза, и как воспользоваться этим фактором неожиданности, чтобы потом посмотреть, как была устроена жизнь до обвала. Это как некая линза, через которую новые вещи будут видны. Поэтому я смотрел на определенные феномены, это не описание советской культуры, советского субъекта. И мне было особенно интересно, что подавляющее большинство представителей и последнего поколения, моего, например, поколения, и старше людей, не относили себя, и их нельзя отнести к людям, которые сопротивляются, к диссиденской культуре, что называется, ни к тем, кого можно назвать активистами, что активно участвовал в комсомольской карьере. То есть была какая-то этическая идея у большинства, что можно участвовать в воспроизводстве системы на уровне формы, и даже многие социалистические ценности считать важными, но при этом менять смысл своей жизни. Советская жизнь в 70-е годы очень сильно меняется на уровне формы. Она выглядит так же, как партийный дискурс ее описывает, а на уровне существования ежедневного, если посмотреть внутрь этих собраний комсомольских или институтов, как они делают, их фабрика другая. И конечно, можно говорить об этой реальной жизни с точки зрения дворянской этики, какой-то истории, генеалогии этики. Никто не говорил в терминах дворянства, но… И между прочим, то, о чем говорил Илья до этого, связанном со стилистикой, я хотел чуть-чуть не согласиться. Даже не то что поспорить, а может быть, добавить немножко. Я бы не сказал, что упор на стилистические особенности этого креативного класса позволяет власти делать такие гетто, и оппозиция всегда будет проигрывать, потому что она все время изолирована. Мне кажется, что проблема немножко шире или глубже. Постоянное воспроизводство идеи, что есть свободное люди, а есть большинство, которое смотрит федеральные каналы, есть масса терминологии, как в социальных сетях это называют, ведет к тому, что в политическом пространстве оппозиции сложно вставить протест дальнобойщиков. Ведь это же потрясающее политическое действие! И таких действий много, это было одно из самых медийно заменых. И хорошо бы, чтобы они оказались частью политического, а тут они непонятно откуда берутся, они берутся из большинства, и непонятно, что с ними делать. Они не являются участниками Болотной, и многие из них носят георгиевские ленточки, то есть они как бы другие. Мне кажется, это ошибка – так вот делить. И это не имеет отношения к советскому, потому что в то время отказ от деления на этих активистов, диссидентов и уход в эту третью как бы, нормальную советскость, которая не подразумевает поддержку всех высказываний, которые звучат из телевизора, от власти, но не подразумевает и отказа от них. Можно вполне что-то считать важным, но при этом уходить…
Ирина Прохорова: Мне кажется, Алексей очень важную вещь уже неоднократно затрагивает. Такая поляризация и редукция – люди света и некоторая тьма – это вообще, мне кажется, драма российского общества. Ведь если мы посмотрим на эпоху 60-х годов, как становление либеральной интеллигенции и все прочее, она ведь тоже отторгала огромную часть общества, которую обвиняла в мещанстве. Если вы посмотрите фильмы начала 60-х годов, где все направлено на идею, что люди жаждут приобретать мебель, слоников и так далее, это тоже какой-то невероятно тоталитарный, безжалостный взгляд на общество, которое в формах повседневности выражает какой-то политический месседж, который выражен идеей другой нормы и качества жизни. Что никогда не считывалось как очень важный феномен гуманизации общества. И поэтому очень любопытно, особенно сейчас, смотреть, все эти фильмы, которые невероятно безжалостны. Вот это такое презрение к этим несчастным мещанам, которые все пытаются шкафчики какие-то достать, стоят в очередях, чтобы обставить свой дом, - это выбрасывание из большого спектра эволюции общества, внутреннего изменения важнейшей части. Думаю, кстати, что нынешние процессы очень сходны. Это не только дальнобойщики, это и более ярко выражено, но я думаю, что и какие-то трансформации общества, разных слоев его и страт, они не считываются, как бы не существуют. В данном случае конференция говорит о стратегиях культурного сопротивления, а слово "сопротивление", наверное, вызывает здесь тоже какую-то редукцию, это очень сложная система. Это может быть изменение системы чувствования, образа жизни или повседневности.
Елена Фанайлова: Мне очень про филателистов нравится доклад. История жизни филателиста в мире – это нечто особенное.
Илья Калинин: Я хотел бы отреагировать на то, что сказал Алексей. Мне-то кажется, что ты не споришь со мной и даже, я бы сказал, не расширяешь проблематику, которую я пытаюсь затронуть, поскольку тот пример, который ты приводишь с этим протестом дальнобойщиков или другими протестами, еще менее заметными, их незаметность, их выпадение из той сетки дискурсивной, которая задается через такую автономную пусть даже и маргинальную, но гегемонию либеральной публицистики, связано именно с тем, что эти протесты, социальные факты сопротивления не могут быть артикулированы на языке культурных или стилистических различий. Для этих протестов просто нет языка. Потому что тот язык оппозиции, который на данный момент является доминирующим, это язык прежде всего эстетический и этический отчасти, такой нравственный, но не политический и не социальный. То есть те протесты, которые связаны с какой-то социальной повесткой, со здравоохранением, образованием, пенсионной системой, какими-то социальными или экономическими практиками, как в случае с этими транспортными перевозками, они просто проваливаются как бы внутри той грамматики, которая задана во время протестного движения и потом на волне осмысления этого протестного движения, где язык культуры оказался доминирующим. И во многом понятно почему – потому что во многом деятели культуры оказались одними из лидеров протестного движения, и еще неолиберальная идеология, которая накладывает мощнейший отпечаток на все эти процессы. Помимо требований "за честные выборы", некой прозрачности и прочее, одним из главных энергетических ресурсов протестного движения было внутреннее ощущение тех, кто причислял себя к креативному классу, это было внутреннее недовольство теми возможностями личного самовыражения, которые в этом закрытом или закрывающемся путинском обществе бесконечно сужались. И дальше возникал вопрос: почему эти страдания креативного класса, тоскующего по возможностям более яркого и многообразного самовыражения, не оказались поддержаны дальнобойщиками, жителями моногородов и вообще большинством, что называется, смотрящим зомбоящик. Можно объяснять это просто как темный народ, который нужно идти просвещать, и тогда, может быть, эта культурная повестка окажется востребованной. А можно, например, мотивировать этот разрыв просто через обращение к каким-то социальным или даже политэкономическим разрывам. Потому что это требование самовыражения является требованием, характерным для постиндустриального общества. И в России, безусловно, в крупных городах уже аккумулировался какой-то слой людей, занятых именно в тех сферах экономики, которые характерны для постиндустриального общества. Естественно, что для большей части России, которая живет даже не просто в индустриальном обществе, а в индустриальном обществе, которое еще и деиндустриализировалось на протяжении последних 20 лет, эта повестка оказывается просто вообще не считываемой в качестве какой-то жизненной программы. Это будет совершенно другое объяснение, поскольку, по большому счету, этот креативный класс тоже возник как результат той политэкономической системы, которая вполне устраивает и существующий политический режим. Это вполне органическое другое лицо той же самой путинской России. Креативный класс возник как побочный эффект путинской стабильности и экономического роста.
Ирина Прохорова: Сейчас мы так увлечемся самокритикой, что перечеркнем все то, что даже позитивного было сделано. Я все-таки не соглашусь с идеей гетто, что возникновение таких пространств, как “Стрелка” и прочие, это геттоизация. Как бывший советский человек я хочу сказать, что это все-таки огромный шаг вперед, потому что в советское время никаких таких площадок, где люди могут заниматься творческими персональными вещами, просто не существовало.
Илья Калинин: Я сказал не про гетто, а про опасность превращения в гетто, и ее нужно осознавать.
Ирина Прохорова: В каком-то смысле в ситуации закрывающегося общества, которое тянет в стороне фундаментализма, эти бастионы, не побоюсь этого слова, тоже важные площадки, которые надо отстаивать. Потому что, в конце концов, именно на таких площадках разрабатываются новые смыслы, которые потом разделяются большим количеством людей. Поэтому я бы сказала, что, несмотря ни на что, это большой шаг вперед, что они существуют и продолжают функционировать.
Илья Калинин: Конечно! Но только мне кажется, что в этих зонах автономии нужно ставить вопрос не об автономии, а вопрос о культурной гегемонии.
Ирина Прохорова: Мы делаем конференцию не про то, что осталось, а как это развивается, на самом деле, общество находит какие-то новые способы и площадки. Да, социальное поле сужается, когда общество начинает самоизолироваться, открытое политическое поле с большим количеством партии и прочее, но появляются новые формы высказывания политического. Чем интересны закрытые общества и так неожиданно для остального мира трансформируются, потому что мы не видим других способов выражения политических и социальных процессов.
Елена Фанайлова: А действительно ли закрытые общества являются или могут быть продуктивными для развития новых идей? И насколько закрытое общество Российской империи конца XVIII-го века было продуктивным для создания новых типов мышления, психологии, социального и политического?
Елена Марасинова: Я бы не разделяла таким образом эскапизм условный, поиск социальной периферии и политический протест, как неполноценный протест, и тот протест, который должен быть. С моей точки зрения, исследования истории России показывают, что политический протест – это попытка в той или иной форме диалога с властью, это попытка прямого выхода на какое-то давление на власть, получения какого-то ответа. А для нашего общества, я думаю, сила состоит в том, что у нас сильно развито это вот направление – попытки протеста вне диалога с властью, помимо власти, без всякого контакта с властью. Если посмотреть с политической точки зрения, может быть, это более сильная дискредитация власти, чем попытка какого-то выстраивания диалога. А когда личность начинает жить не за, не против, а на своей периферии, в какой-то степени это имеет очень важное значение. В свое время с Михаилом Яковлевичем Гефтером мы много спорили об этом, и он тогда сказал, что высокое примирение с действительностью, которое было характерно для Пушкина, в какой-то степени противопоставлено лобовой атаке декабристов. Лобовая атака не всегда более продуктивна, чем сохранение собственной самости, не за, не против, и при этом внутреннее развитие. Но в любом случае эта отстраненность является своеобразным приговором для государства с точки зрения политики, когда какие-то довольно мощные и важные силы в стране просто не идут на диалог.
Елена Фанайлова: Все-таки какая стратегия, какие виды культурного сопротивления вам наиболее милы? Сидеть дома и писать статьи, или на площадь выходить с лозунгами?
Илья Калинин: Продолжая критику бинарных оппозиций, застрельщиком которой за нашим столом является Алексей Юрчак, я не вижу никакой проблемы в смене трудовой активности или в разных формах досуга. Мне кажется, что для собственного интеллектуального творчества гражданская позиция, ее вполне активное проявление есть тоже важный источник энергии и вдохновения. Для этого не обязательно заниматься современностью, ты можешь заниматься дворянской фрондой XVIII-го века, позднесоветским социокультурным режимом, советскими 20-ми годами или Cредневековьем, и вопрос не в том, чтобы находить в этих эпохах зеркало, с помощью которого ты описываешь современность, но тем не менее, это возможность, занимаясь своим предметом, отвечать на какие-то вопросы, которые тебя волнуют здесь и сейчас. То есть совершать процедуру, которую в науке принято называть процедурой историзации, отвечая на вопрос, что для тебя имеет значение. Мне кажется, это вопрос, который и ученый, и художник не то что бы должен ставить, но, по крайней мере, может ставить.
Алексей Юрчак: Я совершенно согласен, но я бы добавил к этому, что хорошо бы, чтобы эти идеи и тексты запускались в какое-то публичное пространство и играли роль в формировании политического. Потому что когда такой вопрос – сидеть дома и писать тексты… Потом эти тексты циркулируют в пространстве, и это уже не просто тексты, это уже не так сильно отличается от выхода на улицу. Практики, которые помогают создавать политический дискурс, формировать мостики с протестным движением или просто с гражданским движением, которое не вписывается в такие бинарности, о которых мы говорили, это очень важно. Или критиковать такой либеральный дискурс, который говорит, что с одной стороны есть свободные люди, которые должны объединиться, а с другой стороны есть это большинство, и что нам с ним делать…
Ирина Прохорова: Этот дискурс называют либеральным, но мне кажется, что к либерализму он мало имеет отношения. Я согласна, почему мы должны одно с другим разделять, просто я хочу сказать, почему для меня важно обращение к закрытым обществам разного типа, прежде всего, естественно, к советской ситуации. Потому что, если мы посмотрим позднесоветское общество, послевоенное, это же не только было для сохранения души, на самом деле, был выстроен параллельный информационный мир, очень мощный и креатиный. И системная работа, которая проводилась людьми по просвещению, эта ситуация, собственно, и привела к серьезным изменениям внутри общества, которое стало требовать какой-то другой системы координаты, системы жизни. Можно ходить на демонстрации, и это право гражданина, но серьезная, системная, профессиональная работа – создание новых социальных институтов – это важнейшая и абсолютно необходимая вещь для расширения базы поддержки. Это все не ново и не нами придумано, но мне кажется, что сейчас, когда мы видим, как стремительно закрывается страна, я вижу поднимающееся осознание людей необходимости какого-то нового и серьезного этапа по просвещению, по профессионализации и так далее. Так что я думаю, что это сложная, интересная, драматическая картина, и может быть, в общем, не безнадежная.