“Могу сказать честно: я тоже быстро полюбил Бухенвальд”.
Этими словами завершает краткий рассказ о лагере герой самого известного романа Имре Кертеса "Без судьбы" Дюри Кевеш – 14-летний будапештский гимназист, в 1944 году отправленный, в числе других 424 тысяч венгерских евреев, в Освенцим. В изложении Дюри, правда, получается, что отправили его не на смерть, а на бесплатную летнюю экскурсию по достопримечательностям Тюрингии. Прибыв в Бухенвальд после трех дней в Освенциме, он рассуждает о том, что поблизости находится знаменитый с культурной точки зрения Веймар и что где-то на территории лагеря растет дерево, собственноручно посаженное Гете, великим автором "Лесного царя" – стихотворения, которое он помнит наизусть по-немецки. Не каждому венгерскому школьнику доводилось побывать на такой экскурсии! Дюри Кевешу очень повезло: он еще и назад вернулся. Если не считать рассказов Тадеуша Боровского, романы Кертеса – самое смешное из написанного о нацистских лагерях смерти.
Разговор о единственном пока венгерском лауреате Нобелевской премии по литературе (2002) Имре Кертесе (1929–2016) необходимо начинать со смеха, потому что иначе его придется начать с набившей оскомину констатации: Кертес – писатель одной темы. "О чем бы я ни думал, я всегда думаю об Освенциме. Когда я говорю вроде бы о чем-то другом, я все равно говорю об Освенциме. Я – медиум, посредством которого дух Освенцима обращается к людям; Освенцим говорит из меня", – пишет Кертес в "Галерном дневнике" (1992). Прочитав эти слова, трудно удержаться от вздоха раздражения ("Сколько же можно!"), но удержаться необходимо, потому что Кертес имел в виду прямо обратное тому, что все подумают, прочитав их вне контекста: смысл не в том, что он пишет только о Холокосте – смысл в том, что он пишет обо всем на свете, но каждый раз, в силу внутренней необходимости, его размышления обо всем на свете становятся размышлениями о Холокосте. Потому что он понимает его как основной вопрос бытия – ну или как минимум, бытия европейского. И не может от этого вопроса отвернуться – в отличие от Адорно, спросившего однажды о возможности поэзии после Освенцима, да так ничего и не ответившего.
"Без судьбы"
Имре Кертес родился в Будапеште 9 ноября 1929 года в нерелигиозной еврейской семье. Его отец был не бедным, но и не богатым торговцем мебелью, братьев и сестер у Кертеса не было. Событийная канва первых пятнадцати лет его жизни воспроизведена в романе "Без судьбы" (1975). Отца отправляют в "трудовые лагеря" (из Маутхаузена он не вернется), летние каникулы в гимназии начинаются в 1944 году еще весной: "Сказали: из-за того, что война". Вскоре бывшего гимназиста отправляют по разнарядке на работу на окраине Будапешта, а еще через некоторое время снимают во время очередной облавы на евреев с автобуса, отправляют в пункт передержки, а оттуда – в Освенцим. Послушавшись совета старого лагерника, разгружавшего вагон с новоприбывшими, Кертес, как и его герой Дюри Кевеш, прибавляет себе во время селекции два года, благодаря чему попадает не в группу детей, подлежащих немедленному уничтожению, а в группу пригодных для работы мужчин, которых через три дня перевозят из Освенцима в Бухенвальд, а оттуда – в Цейц. Год, проведенный в этих лагерях, собственно, и составляет содержание романа.
Роман, как уже сказано, очень смешной. Британский литературный критик Николас Лезард даже назвал его "приключениями Швейка-интеллектуала". Сравнение со Швейком очень верное. В лице Дюри Кевеша мы действительно не имеем дела с живым мальчиком, которому можно сопереживать и с которым можно было бы идентифицироваться. В его лице нам дан, как и в случае Швейка, определенный набор представлений, железная логика и кристально ясная речь. Внутри себя эти элементы пребывают в полной гармонии, но вот обстоятельства, в которых они нам демонстрируются, настолько с этими представлениями и образом мыслей несовместимы, что читателю ничего не остается, как покатываться со смеху и утирать слезы. Вот, скажем, Дюри прибывает в Бухенвальд и по-порядку описывает, что с ним происходит: "Потом соотечественник, обитающий здесь уже давно, с отросшими волосами на голове, записывает твое имя в амбарную книгу и выдает треугольник желтого цвета и широкий лоскут материи – то и другое из холста. В середине треугольника, в знак того, что ты в конце концов венгр, стоит буква U, а на лоскуте отпечатаны цифры твоего номера; на моем лоскуте значилось: 64921. Однако номер не наносят тебе на кожу, и, если тебе придет в голову еще прежде, например, где-нибудь в бане, с беспокойством поинтересоваться на сей счет, старый заключенный, воздев руки к небу и закатив глаза, запротестует: Aber Mensch, um Gotteswillen! Wir sind doch hier nicht in Auschwitz! (Ну боже ж ты мой! У нас же здесь не Освенцим!)"
Смешно ужасно. В чем Николас Лезард неправ (как минимум применительно к первому роману Кертеса), так это в определении кертесовского Швейка как интеллектуала. Дюри Кевеш – не интеллектуал, он образцовый гимназист-отличник. Школяр, который воспринимает все происходящее с ним как должное, хочет хорошо выполнить задание и получить заслуженную пятерку.
С чисто ученическим восторгом он обнаруживает, что все в лагере делается очень логично. Вот, скажем, требование запомнить номер крючка, на который вновь прибывшие в Освенцим должны повесить свою одежду перед стрижкой и душем. В течение получаса выясняется, что запоминать этот номер было абсолютно ни к чему: старой одежды никто уже никогда не увидел. Удивившись этому обстоятельству и поразмыслив, Дюри приходит в восхищение от изящности решения: "Как ловко, с помощью трюка с вешалкой и номером, который обязательно надо было запомнить, нас обвели вокруг пальца, заставив переодеться в лагерную робу!" – и даже воображает, как большие немецкие начальники, собравшись с сигарами вокруг стола, разрабатывали всю эту систему. Один придумал газ, другой – баню, третий что-то еще.
Из реальной истории решения еврейского вопроса мы знаем, что это не так: "изящное решение" с "Циклоном Б" появилось отнюдь не сразу, а в результате нескольких лет проб и ошибок, то есть массовых расстрелов (оказывавших на личный состав деморализующее воздействие) и душегубок (доказавших свою неэффективность). Но Дюри все это неведомо. Его разве что удивляет некоторое несоответствие между тем, что он проходил в гимназии в Будапеште, и той массой знаний о разновидностях лагерей, устройстве крематориев и способах выживания, которые он приобрел за три дня в Освенциме: "Четыре года назад в моей жизни случилось знаменательное событие: меня записали в гимназию. Мне хорошо запомнилось торжественное открытие учебного года. Запомнил я и слова директора. <…> В завершение своей речи, помню, он привел слова какого-то античного мудреца: Non scolae sed vitae discimus, то есть "He для школы учимся, а для жизни". Но раз так, размышлял я, то нас должны “были бы с начала и до конца учить Освенциму. Еще в гимназии нам должны были все объяснить, открыто, честно, доступно".
Дюри повезет: в Цейце он встретит человека, Бадри Цитрома, который доскажет ему все, чего не рассказали преподаватели в Будапеште – и про "мусульман", и про "финнов", и про торговый обмен между заключенными и про финальный смысл выгребной ямы, латрины (этого слова Дюри не знал): "В общем, вот засрем эту яму доверху, тут и свобода придет". Бадри Цитром, как настоящий учитель, оказался прав, так оно примерно и вышло. Только в его правоте Дюри убедился, когда Бадри рядом уже не было.
Легко понять, что автобиографичным роман Кертеса назвать нельзя. Это биография, да, то есть описание жизни подростка, который проходит составленный кем-то для него, но без его участия, курс наук о жизни. Но никак не автобиография. Вот что об этом сам Кертес пишет в "Галерном дневнике": "В биографии моей самое автобиографическое то, что в романе "Без судьбы" нет ничего автобиографического. А что все-таки можно считать автобиографическим, это то, как я все биографическое в нем опустил – ради высшей достоверности".
Автобиографичность в смысле возможности быть автором собственной жизни так до конца и осталась для Кертеса главной проблемой. Однако первой проблемой, с которой он столкнулся еще по дороге домой, была как раз проблема достоверности. Первым ее формулирует опять же Дюри Кевеш. В каком-то словацком городе, где уже часто попадаются люди, говорящие по-венгерски, его окружает толпа, пытающаяся узнать что-то о своих пропавших близких. Дюри терпеливо объясняет, что в лагерях у людей нет имен, что описания внешности ничего ему не скажут, потому что в лагере люди сильно меняются, и толпа расходится. Не ушел лишь один особенно любознательный человек, искавший достоверности: "Этот поинтересовался, видел ли я газовые камеры; я даже слегка улыбнулся, услышав это. И ответил ему: "Тогда бы мы сейчас с вами не разговаривали". Ага, сказал он; но они в самом деле там были, газовые камеры? И я опять же сказал ему, мол, а как же, были, среди прочего, и газовые камеры, само собой. <…> "Итак, вы слышали о газовых камерах…" Тут я опять ответил: мол, а как же, конечно. "Но при всем том, – продолжал он с тем же неподвижным лицом, которое как бы подчеркивало, что он наводит порядок, вносит ясность в хаос, – при всем том вы лично, собственными глазами, ни разу в этом не имели возможности убедиться". Я не мог не признать: ну да, возможности, слава Богу, не имел. На что он коротко заметил: "Ага, вот как", – и, кивнув, неторопливо и важно пошел прочь, с прямой спиной и, как мне показалось, довольным выражением на лице – если, конечно, я не ошибся".
Вот этой "достоверности" довольного обывателя, для которого Дюрин опыт либо вовсе не существует, либо автоматически превращается в "ад лагерей", Кертес в своих книгах противопоставлял подробный разбор действительно бывшего и пережитого во всей конкретности лагеря. Который не был никаким адом (потому что ад – это пустая фигура речи), а был временем, наполненным множеством последовательно совершавшихся шагов. Кертес всю жизнь воссоздавал их последовательность, и всю жизнь возмущался тем, что каждый этот шаг определялся не из условий свободы, не личным выбором человека, а из условий необходимости, навязанной извне. В этом смысл названия, "Без судьбы": судьбу Кертес понимает как путь, проложенный тобой лично; только так, пишет он, возможна трагедия. Узники лагерей – что нацистских, что коммунистических – проживали им навязанное. Изнутри лагерного мира их путь представляется отнюдь не трагедией, а чем-то само собой разумеющимся, совершенно логичным и обыденным. Вернуть себе право на собственную судьбу и значит для Кертеса превозмочь Холокост. В этом смысле только после Освенцима и возможно для него настоящее искусство.
Другие романы
После возвращения из лагеря Имре Кертес заканчивает школу и несколько лет работает в будапештской газете Vilagossag. В 1951 году его оттуда увольняют в связи с идеологическим ужесточением, и Кертес отправляется на два года в армию. По возвращении он подрабатывает некоторое время на радио, а затем идет работать на завод и пишет по ночам. Совсем не работать он не мог, иначе в глазах властей он оказался бы тунеядцем, подлежащим отправлению в еще один лагерь, трудовой. В дальнейшем Кертес переходит на положение переводчика, работающего по договорам с издательствами. Кертес переводил с немецкого на венгерский Ницше, Гуго фон Гофмансталя, Элиаса Канетти, Артура Шницлера, Фрейда, Витгенштейна и др.
Работать над первым романом Кертес начал через пятнадцать лет после возвращения и лагеря, и этот (небольшой, в общем) роман потребовал от него больше десяти лет. К 1970-му он был закончен, но на то, чтобы добиться публикации, ушло еще пять лет: Венгрия, как и все страны "народной демократии", после войны пережила новую волну антисемитизма, еврейская тема была для издателей неудобна. Еще неудобнее было полное отсутствие героической борьбы с нацистами в романе о войне. В итоге хоть "Без судьбы" и был опубликован, он остался совершенно незамеченным.
Опыт бывшего узника нацистского лагеря, пытающегося приспособиться к социалистической реальности, описан в следующем романе Кертеса, "Фиаско" (1988). Здесь уже нет характерной для "Без судьбы" прямоты школьного сочинения на тему "Как я провел последний год войны". Социалистическая реальность всегда как минимум двойственна – двойственен и роман, ей посвященный. Первый повествователь, Старик, начинает книгу размышлениями ("примерно в это время у старика всегда проявлялась склонность подумать") о том, как бы ему написать следующую книгу. И не то чтобы Старик очень хочет ее написать – дело в том, что ему нужно написать еще несколько книг, чтобы, наконец, прекратить их писать. Размышляя, Старик описывает свои литературные будни, нищенскую жизнь, тесную квартиру и полную беспросветность. Все это занимает треть романа, потому что в какой-то момент Старик все-таки вставляет чистый лист в пишущую машинку и начинает повествование, которое так долго не мог начать.
Оставшиеся две трети – собственно, роман, который пишет Старик, – следуют событийной канве послевоенной жизни Кертеса, и проживает их снова человек по фамилии Кевеш: работа в газете, в пресс-службе завода и просто на заводе, жилищные трудности, трудности с документами и вечера в ресторане "Южные моря". Существенно то, что Кевеш, все это переживающий, является чужаком, иностранцем – он прилетел в эту свою новую жизнь (в которой легко узнается реальность социалистической Венгрии) из другой, нормальной, страны. Все для него ново и чуждо, везде ему нужны проводники и как бы переводчики, ничего не происходит само собой, любой шаг – это маленькая победа. В "Фиаско" доминирующим образом становится Сизиф; античный миф, вошедший в моду с легкой руки Камю, приобретает у Кертеса одну существенную модификацию: "Однажды Сизиф обнаружит, что давным-давно уже, рассеянно насвистывая, пинает в пыли перед собой серый голыш".
Если в первых двух романах Кертес проанализировал устройство двух тоталитарных систем, с которыми ему пришлось лично столкнуться, то в двух других он разбирается в своих отношениях с жизнью как таковой. "Кадиш по нерожденному ребенку" (1990) – развернутый ответ женщине, которая спрашивает у повествователя, не завести ли им ребенка. Отрицательный ответ, который она получает, кладет конец их браку, но открывает внутренний монолог, в котором повествователь сам себе объясняет, почему он не может взять на себя ответственность за новую жизнь в мире, где случился – и остался непонятым – Освенцим.
В "Самоликвидации" (2003) Кертес сводит счеты уже с собственной жизнью. В этом романе будапештский издатель ищет рукопись некоего Б. – покончившего с собой писателя и переводчика, прошедшего в молодости через нацистский лагерь уничтожения. Вина выжившего, который должен прожить за всех, кто погиб, – феномен, знакомый всем, кто писал о Холокосте. Кертес, которому – в отличие от Тадеуша Боровского, Жана Амери и Примо Леви – удалось удержаться от искушения самоубийством в реальной жизни, не мог не убить своего нарратора хотя бы на бумаге.
Нобелевская премия
"Самоликвидация" была первым романом Кертеса, опубликованным после присуждения ему Нобелевской премии. Сама эта премия стала для писателя неожиданностью, а для Венгрии – скандалом. Скандал состоял в том, что первым венгром, получившим высшую литературную награду, стал не венгр, а еврей, и что номинировали Кертеса на эту премию опять же не венгры, а немцы.
Скандал этот был несколько половинчатым. К 2002 году Кертес уже был лауреатом крупнейших национальных литературных наград, премии Атиллы Йожефа (1989) и премии Кошута (1997). Сразу после получения Нобелевской премии он стал еще и почетным гражданином Будапешта. Все это, однако, вполне мирно уживалось в постсоветской Венгрии с откровенно антисемитскими публикациями в "патриотической прессе", на которые прогрессивная общественность не всегда находила нужным откликаться. В интервью, данном газете Die Zeit через несколько дней после присуждения Нобелевской премии, Кертес говорит, что по-прежнему чувствует себя в Венгрии изгнанником. Хотя он любит Будапешт, любит его атмосферу, его юмор, в Будапеште ему трудно работать. Там, заявляет он, "господствует откровенный антисемитизм. В средствах массовой информации открыто выступают нацисты, агрессивные националисты. Это выглядит почти так же отвратительно, как в конце тридцатых годов". Кертес отмечает расколотость венгерского общества, где "непримиримо противостоят друг другу либералы и националисты".
В последние десять лет Кертес больше жил в Германии, чем в Венгрии. Возвращение домой в 2014 году связывали с болезнью писателя и необходимостью серьезного лечения. О своем диагнозе, болезни Паркинсона, Кертес знал еще в начале 2000-х. Но в 2002 году он получил известие, очевидно, сильно помогавшее ему жить дальше. Рассказом о нем он заканчивает свою Нобелевскую речь: "Я получил по почте большой коричневый конверт. Отправителем значился директор мемориального комплекса "Бухенвальд" доктор Фолькхард Книгге. <…> В конверте лежала копия ежедневной сводки о личном составе лагеря по состоянию на 18 февраля 1945 года, где в графе Abgänge, что значит "убыль", я прочел о смерти узника №64921 Имре Кертеса. <…> Так что однажды я уже умер – умер для того, чтобы выжить".
Можно только надеяться, что в России, где о Кертесе и после Нобелевской премии мало кто знает, вторая и окончательная смерть автора станет началом его большой писательской славы. Тем более что романы "Без судьбы", "Кадиш по нерожденному ребенку", "Самоликвидацию", повесть "Английский флаг" и сборник эссе "Язык в изгнании" можно прочитать в отличных русских переводах.