Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
В мае исполнилось 125 лет со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова. И я никак не мог пройти мимо этой даты и в силу своей личной любви к этому писателю, и еще в силу того обстоятельства, что есть в России такой знаток булгаковского творчества и жизни, как Мариэтта Чудакова.
(Видеосюжет о Михаиле Булгакове. Закадровый текст:
В мае, 15-го числа, исполнилось 125 лет со дня рождения Михаила Булгакова. Он прожил очень недолгую жизнь, не дожив даже до 50, а писать начал поздно, почти в 30. За неполных двадцать лет он сочинил четыре великих романа, несколько пьес и повестей, множество рассказов и фельетонов. Но его романы и повести при его жизни в Советской России не печатались, его пьесы были запрещены к постановке, а те, которые смогли увидеть свет рампы, быстро с репертуара снимались, несмотря на грандиозный премьерный успех. Он умер непризнанным, страдая от непризнания, и прекраснее об этой великой жизни, чем Анна Ахматова в своем стихе на смерть Булгакова, не скажешь:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, все забывшей, -
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.
Бессмертие пришло к Булгакову через четверть века после его кончины, в середине 60-х, когда в Советском Союзе, один за другим, стали наконец издаваться его шедевры. Но эта посмертная слава затмила все и вся. С той поры, как был опубликован "Мастер и Маргарита", не было в России писателя более знаменитого и любимого, чем Булгаков. Но о его жизни из-за прижизненного и четвертьвекового посмертного забвения было известно чрезвычайно мало. Совсем молодая в ту пору сотрудница отдела рукописей Ленинской библиотеки Мариэтта Чудакова не только влюбилась, как все мы, в Булгакова и его творчество, а поставила перед собой грандиозную задачу – не просто даже написать биографию Мастера, а восстановить ход его жизни, перипетии его трагической и великой судьбы, день за днем, неделя за неделей. Она проделала титаническую работу в архивах, списалась и встречалась с множеством людей, знавших Булгакова. Из их воспоминаний, из тысяч собранных фактов и дат, как панно из кусочков смальты, Чудакова создала булгаковское жизнеописание. Она восстановила, казалось, из небытия не только его биографию, но и многие тексты. Вот уж кто доподлинно убедился, что рукописи не горят. Но для того, чтобы они не сгорели и не канули в реку Лету, нужны такие исследователи, как Мариэтта Чудакова. Не берусь говорить за Булгакова, но за всех тех, кто любит великого Мастера, могу сказать с уверенностью: с Чудаковой нам крупно повезло.)
Студия
Леонид Велехов: Я не хотел бы строить наш разговор по биографическому принципу, потому что ваше жизнеописание Булгакова в этом смысле исчерпывающее, лучше всего его прочитать. Я бы хотел нашу беседу построить более импрессионистично, выхватывая какие-то темы, эпизоды, сюжеты. И начать бы я хотел с того, как Булгаков появился в нашей жизни. Я был тогда совсем еще мал, но я помню этот шок, который в 1966 году произвел сперва выход синего однотомника с тремя романами, "Белой гвардией", "Театральным романом", "Жизнью господина де Мольера", и "Записками юного врача", а затем журнал "Москва"...
Мариэтта Чудакова: Ноябрь 1966-го и №1 1967-го...
Леонид Велехов: Да. Специально так сделали, это был прием, чтобы подписку на 67-й увеличить, и она действительно взлетела до небес! И тут уже просто у Москвы без кавычек снесло голову от "Мастера и Маргариты". До этого за несколько лет был сборник пьес в издательстве "Искусство". Это было фактически первое открытие Булгакова. Но, конечно, дуплетом когда появился синий однотомник и "Мастер и Маргарита" – все! – забыли всех прежних кумиров. Не было тогда понятия моды. Чем Булгаков так, с таким опозданием, но так мощно, ворвался в нашу жизнь? Как вы объясняете этот феномен?
Мариэтта Чудакова: Хочу напомнить, что удар был очень массированный булгаковский. Потому что он весь, которого допустила Советская власть до перестройки, появился перед нами в течение пяти лет – с 1962-го по январь 1967-го. Мы не успевали опомниться от "Мольера", появившегося в 1962 году в ЖЗЛ, для которого он был заказан Горьким. И вот появился спустя всего лишь 30 лет. В 1932 году он был заказан, а в 1962-м появился.
Леонид Велехов: Каких-нибудь 30 лет!
Мариэтта Чудакова: Да, с большими купюрами, которые сделала сама Елена Сергеевна по требованию. Мы же страшно чопорны и безумно скромны. Поэтому все, что касалось возможного кровосмешения Мольера, заставили убрать. Потом все шло подряд. "Записки юного врача" в маленькой тетрадочке в библиотеке "Огонька". Затем с огромными усилиями в 1965 году были опубликованы "Записки покойника" в "Новом мире". Два года Симонов боролся. Но там среди прочего, если не отвлекаю вас от вашей темы, поразительная вещь, которая ставит границу между советским временем, Советской властью, и всем остальным миром.
Ну, попробуйте объяснить европейским или американским студентам-славистам – почему нельзя было напечатать повесть под названием "Записки покойника"? Мы все знали, что нельзя – знала редакция "Нового мира", знала редколлегия, знали читатели, авторы. Нам не требовалось никаких объяснений, мы знали, что это невозможно. Но вот попробуйте найти мотивы, объяснить – вы не сумеете. Я выступала перед студентами, преподавая в разных местах, я не могла найти логическое объяснение. Потому что смотрят, как на сумасшедшую: почему нельзя "Записки покойника"? Нельзя и все. И вот тогда нашли его предыдущий вариант, Елена Сергеевна видела, что на первой же странице было – "Театральный роман". И Симонов тогда сказал: "Лучше напечатать "Театральный роман", чем не напечатать "Записки покойника"!
Леонид Велехов: Правильно, правильно! (Смех в студии.)
Мариэтта Чудакова: Вслед за тем сразу сборничек пьес "Драмы и комедии".
Леонид Велехов: Издательство "Искусство".
Мариэтта Чудакова: До этого только в 1955 году, начало оттепели, вышла тоненькая книжка, где были две пьесы "Дни Турбиных" и…
Леонид Велехов: "Последние дни".
Мариэтта Чудакова: Опять-таки, пьеса о Пушкине была не под авторским названием. Наша вся цензурная цепочка – от редакторов до режиссеров – не могла пережить, чтобы пьеса, в которой нет Пушкина, называлась "Александр Пушкин". А для Булгакова весь смысл был в этом! "Александр Пушкин", а Пушкина на сцене нет. Все вокруг него, его вносят только раненного, безмолвного. Назвали "Последние дни", а в скобках "Александр Пушкин". И вдруг, спустя семь лет, выходит томик "Драмы и комедии", где "Иван Васильевич", "Бег"... Мы все были потрясены. И не успели мы опомниться, как в 1966 году "Избранная проза", тот самый синенький томик. И там, сейчас многие уже этого не понимают, впервые в России была полностью опубликована "Белая гвардия". Треть ее не была до этого опубликована в России, в 20-е годы, полностью она была издана только в Париже. Мы не знали конца "Белой гвардии" до 1966 года! И опять-таки не успели опомниться – через несколько месяцев появляется на прилавках "Москва". На ваш вопрос – это свойство классики: оглушает! Это классика!
Леонид Велехов: Но это было беспрецедентно.
Мариэтта Чудакова: Беспрецедентно, конечно. Нет, был все-таки прецедент.
Леонид Велехов: Какой?
Мариэтта Чудакова: "Один день Ивана Денисовича".
Леонид Велехов: Да.
Мариэтта Чудакова: Так же у киосков стояли очереди, расхватывали.
Леонид Велехов: Да, но все-таки это другое. Это современный писатель. Он это написал, что называется…
Мариэтта Чудакова: Нет, его никто не знал.
Леонид Велехов: Никто не знал, я согласен.
Мариэтта Чудакова: Большая разница. Никакой не современный писатель. Солженицына никто не знал. Он появился со своей первой повестью. Одновременно неизвестная повесть и неизвестный совершенно писатель.
Леонид Велехов: Ну, да.
Мариэтта Чудакова: Вы правильно, что саму тему знания подняли. Потому что это редчайший случай, когда появляется писатель в течение практически пяти лет, биография которого нам абсолютно не известна. Я перечислю, что мы с вами знали. Родился в Киеве, в семье преподавателя Киевской духовной академии. Затем окончил медицинский факультет, работал врачом в Смоленской губернии. Далее попал в Москву, оглушительный успех "Дней Турбиных" и затем снятие их с репертуара. И три жены. Все!
Я обработала его архив в начале 70-х годов. И мне надо было писать обзор архива. Положено – такую обзорную статью. Рассказать, какие документы там содержатся. Обычно архив – очень строгая жанровая форма. Мы должны рассказывать о содержании архива, не увлекаясь биографией. Ссылки под строкой биографии: см. такие-то книги. И также с литературоведением – см. то-то. А мне не на что было сослаться. Получилось, что я силой вещей писала в этом обзоре архива его биографию. Обзор назывался "Архив Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя". Это стало первой краткой его биографией. Она вышла в 1976 году с огромными сложностями. Вместо трех листов – обычная форма это три печатных листа – у меня было 11,5. Выхода не было. И там у меня есть такая строка: "В 1920 году жил во Владикавказе". Я не могла написать, что он там делал. Я не знала. Даже не из цензурных соображений, я просто не знала. Все три жены молчали, как партизаны. И сестра, Надежда Афанасьевна, молчала. Потому что достаточно власти было узнать, что он был военным врачом в Добровольческой армии, как все печатание было бы остановлено. Советскую власть не интересовала степень таланта. Сегодня дураки, простите меня за грубое слово, не понимают этого. Некоторые говорят: "А вот неплохо было при советской власти – бесплатные профсоюзные путевки!" Ей не нужны были таланты. Ее интересовала биография. Если он, да еще может быть с оружием в руках, был против нее в годы Гражданской войны, то все кончено. Поэтому они молчали совершенно. И я написала в 1976 году такую чушь – жил во Владикавказе в 1920 году. Я больше ничего не могла написать.
Леонид Велехов: Мариэтта Омаровна, раз мы затронули Владикавказ. Он действительно не ушел с белыми только потому, что в тифу лежал?
Мариэтта Чудакова: Он не мог этого простить жене! Он лежал с температурой сорок, а его армия отступала под напором Красной Армии. Его армия! В ней было два его младших брата, в других местах воевали. Они отступали, чтобы через Черное море попасть в Крым, через Новороссийск. А он лежал без памяти. Никогда не забуду интонацию Татьяны Николаевны горькую. Я к ней три раза ездила в Туапсе в конце 70-х...
Леонид Велехов: Это Татьяна Николаевна Лаппа, его первая жена.
Мариэтта Чудакова: Да. Ее отец был совершенно из другого слоя, чем булгаковская семья. Он был из высшего дворянства российского. Он был председателем Казенной палаты. Она рассказывала: "У нас в Саратове, когда званые обеды были, за стол садились 100 человек". Больше не надо ничего прибавлять? И вот она мне с такой интонацией горестной и горькой сказала: "Когда мы оказались оба в Москве в 1921 году, он мне сказал: "Ты слабая женщина, не могла меня вывезти". Как я могла его везти, когда мне два врача сказали – вы что же, хотите довести его до Казбека и там похоронить?!" Вот такой дословный ее текст. Потом он же пытался уехать. Она мне рассказывала, он ей говорил: "Я попробую уехать. Как всегда я тебя вызывал, я вызову тебя в Европу, если сумею". Он пытался сесть на пароход, идущий в Золотой Рог, в бухту Золотого Рога. И не удалось. Она говорила, что его вроде обманули, не взяли. Он должен был в нижней палубе, в трюме ехать.
Леонид Велехов: Провидение. Ну, уехал бы он, и не было бы ничего – ни "Театрального романа", ни "Мастера и Маргариты".
Мариэтта Чудакова: Никто не знает! Почему?
Леонид Велехов: Откуда бы он это взял?
Мариэтта Чудакова: А что, Набоков плохо писал? Алданова я, например, ценю достаточно высоко.
Леонид Велехов: А я Булгакова ценю много выше их всех.
Мариэтта Чудакова: Я понимаю, но мы не можем предугадать. Может быть, он что-то необыкновенное бы написал. Нам кажется так, что вот это столкновение советской жизни с его замыслом высекло такую искру, которой не могло бы быть иначе.
Леонид Велехов: Высекло!
Мариэтта Чудакова: Но когда мы имеем дело с таким талантом, мы не можем ничего определенно сказать – может быть, было бы что-то абсолютно другое. И потом все равно, как не говорите, Леонид, бессознательно нами правит эгоизм.
Леонид Велехов: Конечно!
Мариэтта Чудакова: Но надо всегда иметь в виду – он мечтал покинуть Советскую страну. Сколько написано было о том, что он вовсе не хотел уехать, и т. д. Сколько вранья на эту тему.
Леонид Велехов: Тем не менее, как вы считаете, он что, совсем не бывал счастлив в этой своей советской жизни?
Мариэтта Чудакова: Почему? Разве кто про это говорит?
Леонид Велехов: Я имею в виду в таком, житейско-бытовом смысле. Он ведь очень любил жизнь.
Мариэтта Чудакова: Это совсем разные вещи. Он ненавидел Советскую власть, я просто уверена в этом. Просто испытывал ненависть. Потому что Советская власть с той идеологией, которая была у Ленина, она с самого начала держалась на насилии. Это самое главное. У Ленина другой идеи не было. Диктатура – это что такое? Это насилие одних людей над другими. Все! Для Ленина это была норма, с которой он приведет всех к мировой революции. Булгаков не терпел насилия. Он был другого человеческого склада. У нас забывают эти вещи. Насилие настолько было нормой нашей жизни, что оно вошло в плоть и кровь. И некоторые люди уже не представляют себе жизнь без насилия, у них настолько это в крови. Они считают, что, да, конечно, власть должна быть сильной. Они путают силу с насилием.
Леонид Велехов: Раз мы коснулись той темы, что он всю жизнь мечтал уехать. И вот он написал Сталину это знаменитое письмо. Посмотрите, в эти же годы Замятина по аналогичному письму выпустили. Чуть до этого Михаил Чехов тоже уехал. Почему Сталин вместо того, чтобы отпустить его, позвонил ему? Что у него был за особый интерес?
Мариэтта Чудакова: Несколько умных людей высказывали предположение, по-моему, очень неглупое, что Сталин был испуган грандиозным масштабом похорон Маяковского. Он всегда боялся, как и наша власть вообще боится вслед за ним, массовых выступлений. Это главный страх. И он увидел, что довольно сильно впечатление произвела смерть Маяковского. А до него, возможно, донесли, потому что Булгаков впрямую говорил: если мне никто не ответит, я покончу с собой. У него был приготовлен револьвер. Мы не знаем – покончил бы или нет, но он это в открытую говорил. И Елена Сергеевна верила в это.
Леонид Велехов: Тем более что этот сценарий он как бы проиграл в "Записках покойника" – с револьвером и все прочее.
Мариэтта Чудакова: Ну, конечно. И вот есть такое предположение, что будто бы. Но в то же время в архивах уже найдено, что реакция Сталина была на это письмо еще раньше, 12 апреля, и до похорон, и даже до выстрела Маяковского. У Сталина была идея, что всех должно быть по одному – один писатель, один драматург, один режиссер или на крайний случай два. Надо дать себе отчет в том, что Сталин более или менее разбирался в талантах. Сам в молодости писал стихи. Мало того, грузины говорят, что одно из его стихотворений будто бы даже хорошее. Не берусь судить, но есть такое мнение. Но он, в любом случае, мне кажется, мог видеть, может быть, не всегда, но часто – качество. Понимаете, но не просто так он ходил, по разным источникам, не меньше 12-15 раз на "Дни Турбиных"! Значит, его что-то завораживало в этой пьесе?
Леонид Велехов: А как вы это объясняете? Что его могло заворожить?
Мариэтта Чудакова: Две разные вещи. Одно дело – политический аспект. Он несомненно был. Вот кого мы победили! Удовлетворение. Какие они все умные, обаятельные, а мы их сделали одной рукой. Это одно. Но другое дело… У меня был смешной разговор. Много лет назад меня убедили пойти на встречу с читателями в библиотеку им. Назыма Хикмета, на Песчаной улице. У меня времени не было никакого, я 12 часов проводила вне дома – в 7:30 выходила, в 19:30 возвращалась. Но все-таки меня так уговаривали, что, мол, у нас такие хорошие читатели, и я пришла. Действительно, сидит полный зал, много людей среднего возраста и пожилых. И тогда я обратилась к ним после своего выступления: "Скажите, вдруг среди вас есть кто-то, кто был на первых представлениях "Дней Турбиных"?" Двое. А это не так много времени прошло, это был примерно 1968 год.
Леонид Велехов: Вполне еще были люди…
Мариэтта Чудакова: 30 лет с небольшим прошло...
Леонид Велехов: По 50-60 лет им могло быть.
Мариэтта Чудакова: Да, говорят, мы были. Я говорю: "Тогда откройте мне секрет. Я не могу понять одного факта. Я могу представить, как можно ходить на спектакль три раза, ну, четыре, ну, пять, но я не могу представить 15! Почему он ходил 15 раз?!" И вдруг женщина говорит: "Да, что вы! Я вам прекрасно объясню. Просто у него билеты были! (Смех в студии.) У меня были билеты на пять спектаклей". И она на все ходила, открыв рот, смотрела. Она говорит: "Вы просто не представляете, какой это был спектакль! Какая игра актеров! Какая сценография!" И все такое.
Леонид Велехов: Это все говорят, кто видел, что это было чудо. Родители мне рассказывали.
Мариэтта Чудакова: То есть его, несомненно, помимо политического аспекта что-то завораживало.
Леонид Велехов: Да.
Мариэтта Чудакова: А Булгаков, несомненно, это ценил. Потому что какому автору не понравится, что на него 15 раз ходят?
Леонид Велехов: Конечно!
Мариэтта Чудакова: Поэтому он надеялся, Сталин, он хотел его тут удержать. Маяковский был лучшим, талантливейшим, а он его удержать не сумел.
Леонид Велехов: К слову, о Маяковском. Посмотрите, 14-15 раз ходил на "Дни Турбиных", но никакого отзыва не оставил. А оставил про Маяковского отзыв, который стал для того охранной грамотой.
Мариэтта Чудакова: Нет, он оставил один. Он дал понять в одном из своих писем, что в успехе автор неповинен. Так что, он был коварный политик. Его не сумели понять три умнейших, талантливейших человека – Мандельштам, Пастернак и Булгаков, потому что нам, людям, свойственно мерить по себе. Мы так устроены просто. Мы невольно, не давая себе отчета, меряем другого человека по себе. Они считали, что он такой же сложный и талантливый. Я бы сказала так, что жуткие размеры террора заставляли невольно думать о каком-то масштабе личности. А ничего подобного!
Леонид Велехов: Раскольников, помните, об этом говорит!
Мариэтта Чудакова: Злодей быть масштабным, но не сложным. Он может быть примитивным. А им казалось, что там что-то такое есть, очень сложное. Это большая тема, не буду на ней останавливаться, но они все, как говорится, слегка лопухнулись на нем. Они заворожились. А идея Сталина была совершенно политическая. Ему важно было, что граф Алексей Толстой при нем, что Горький знаменитый при нем.
Леонид Велехов: Пастернака сохранил.
Мариэтта Чудакова: Да. Ему нужно было, чтобы лицо было, вывеска: у нас замечательные поэты и писатели. И он хотел его сохранить. Поэтому он его стал прощупывать в телефонном разговоре и сразу попал в болевую точку. Потому что он очень коварно построил первую фразу, абсолютно точно и коварно, без паузы: "Что, может быть, правда, отпустить вас за границу? Что, очень мы вам надоели?" Заметьте, уже прошло "шахтинское дело", 1928 год. И уже готовилось дело Промпартии. Вообще с 1929 года было то, что мы потом назвали, может быть, не совсем удачно, и вы назвали свою передачу так, это, может быть, более удачно, потому что у вас другой смысл, – культ личности. А культ начался с 50-летия Сталина, с декабря 1929 года, когда было неслыханное количество хвалебных публикаций… До этого ничего подобного не было. Но дело не в этом, а в том, что все уже шкурой чувствовали, что начинается насилие большее, чем было перед этим.
И когда он задал этот вопрос, Булгаков, я уверена… Булгаков написал через два года, весной 1932 года, своему другу и биографу Павлу Сергеевичу Попову: "В жизни своей я совершил пять роковых ошибок. За две из них я себя не виню, они были следствием налетевшей, как обморок, робости". Я уверена, что это была первая… Ну, доказать нельзя, это мое предположение, но я в него верю. Он считал это ошибкой, это 100%, и объяснение давал правильное. Что он ответил, мы не знаем точно, мы знаем то, что записала, как это изложила, Елена Сергеевна в своем дневнике, спустя 25 лет, в 1956 году. Я уверена на 95%, что она сознательно сгладила, придала нужную форму этой реплике. Он не мог сказать так гладко: "Я много думал в последнее время. Я думаю, что русский писатель не может жить вне родины". Но нам Елена Сергеевна сама дала знак, чтобы мы не слишком буквально это понимали: после этой реплики в ее дневнике в скобках: "Он говорил, что он совершенно не ожидал этого вопроса, да и самого разговора. Был очень растерян". Она нам специально дала понять.
Леонид Велехов: Понимаю.
Мариэтта Чудакова: Поэтому я думаю, что смысл был этот, но он, видимо, мямлил и сказал вроде того, что раздумал. Сталин: "Я тоже так думаю. Вы где хотели бы работать?" Он говорит: "Во МХАТе, но меня не берут". – "А вы обратитесь еще раз. Я думаю, что они согласятся". Он страшно проиграл, что понял через несколько месяцев, не сразу. Сначала он был в эйфории. Елена Сергеевна мне рассказывала, как он прибежал к ней на Большой Ржевский, полный эйфории: "Он позвонил мне!" Он считал, что дальше его судьба изменится. А Замятин ему сказал потом: "Вы неправильно написали письмо". Свидетелем их разговора был Сергей Александрович Ермолинский, который мне это рассказал. Он ведь написал только: "Или отпустите меня за границу"… Причем там есть одно слово, которое я, читая это письмо сто раз, не заметила, а моя сестра, Инна Мишина, президент Музея Булгакова, а до этого директор, обратила мое внимание, у нее очень точный такой глаз. Она считает, что Сталин не простил ему одного слова во фразе: "Если я писатель, который не нужен здесь, прошу отпустить на свободу". На свободу! Значит, здесь, в СССР, несвобода? Так вот, он построил письмо так – или за границу, или работа во МХАТе, согласен на любую, если нельзя режиссером, то хоть рабочим сцены. Он не сказал ни слова, он это подразумевал само собой разумеющимся, но не написал: я хочу печататься, хочу, чтобы мои пьесы шли. Об этом в письме ни слова. И Замятин ему говорил: "Вы неправильно построили письмо. Я построю правильно, и меня отпустят". Что и получилось. Замятин ему сказал: "Вы там развели канитель вокруг литературной ситуации, а вам надо было четко и ясно сказать".
Леонид Велехов: Да!
Мариэтта Чудакова: Он испугался, "приступ робости", который поймет каждый, кто серьезно относится к тому времени, но таких у нас маловато, к сожалению. У нас люди совершенно не понимают, что такое жить в эпоху террора. Я слышу от нынешних биографов Булгакова довольно глуповатые слова, что я, предполагая, что Елена Сергеевна впрямую оказалась связана с ГПУ и НКВД, не по своей воле, естественно, этим бросаю тень на Булгакова. Это настолько инфантильные речи! Тут трагедия немыслимая, шекспировского накала, а мы говорим о каких-то тенях!
Леонид Велехов: Конечно! 24-я драма Шекспира: недаром Ахматова так назвала эту эпоху!
Мариэтта Чудакова: Ну, конечно! И вот через несколько месяцев до него доходит, что он обобран до нитки, что остался, но ничего не получил. И это все отражено недвусмысленно в единственном нам известном его стихотворении, наброске. Оно не закончено, он его пишет 31 декабря 1930 года, "Funerailles" ("Похороны"):
"В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтный свист
Я уткнусь головой белобрысой
В недописанный лист…"
То есть, пишет, что он застрелится тем не менее... Не все понимают это. Сколько я слышала еще в те времена высказывания булгаковедов, что звонок Сталина "вернул Булгакова к творческой жизни"! А я однажды прямо в упор сказала по этому поводу в малом зале ЦДЛ выступавшему. Я говорю: "Лучше надо перевести на себя, тогда становится понятнее. Вы, Виктор Васильевич, который об этом писал, если бы у вас после определенного звонка телефонного никогда до смерти не напечатали ни строки, вы бы считали, что вас вернули к творческой жизни?" Промолчал человек. Булгаков продолжал творить, но это не значит, что Сталин его вернул к жизни! Его вернул тот, кто вдохнул в него эту жизнь и эту творческую силу. Но дело в том, что он понял – ни одна пьеса на сцену не возвращена. Ни одна! "Дни Турбиных" не вернули – осознайте! – идет сезон 1930-1931 года, и ни слова о восстановлении спектакля! Он только работает и получает зарплату во МХАТе.
Леонид Велехов: В должности помощника режиссера.
Мариэтта Чудакова: Идет следующий сезон 1931-1932. Никто не собирается возвращать "Дни Турбиных"! И только в феврале 1932-го Сталин: "Что-то я не вижу у вас на сцене давно "Дни Турбиных"?" Забегали сразу, а уже уничтожены декорации. С большим трудом восстановили. Вы осознайте, что человек испытывает? Ни строки по-прежнему не печатают. У него полный шкаф произведений. Вот почему замысел "Мастера и Маргариты", который он бросил в 1929 году полностью, а в 1930-м сжег тетрадку, полностью меняется. Он просто, как я пишу, воспользовался каркасом старого замысла для нового. Я не думала реконструировать, как-то в силу вещей получилось. Я сидела и эту разорванную тетрадку восстанавливала, разбирала отдельные строки, чтобы понять, действительно ли это первая редакция "Мастера и Маргариты", о чем мне сказала в свое время Елена Сергеевна. В это время ее уже не было на свете. А я должна была, чтобы написать на обложке в квадратных скобках "Мастер и Маргарита", первая редакция", удостовериться. И за два года я реконструировала, занимаясь многим чем другим, потому что подряд заниматься этим нельзя было – притуплялось внимание. Я могла реконструировать только по четыре страницы в день. А дальше притуплялось внимание. А мне надо было все время иметь в виду, какое бы слово он здесь поставил, для этого держать в голове частотный словарь Булгакова. Но дело не в этом. Один прибыток был крайне важный, никто никогда бы этого не узнал, если бы я не проделала в течение двух лет эту работу и не восстановила 300 страниц, 15 глав. И мы знаем после этого, что в первой редакции 1928-1929 года не было Мастера и Маргариты. Это очень важное знание, согласитесь?!
Леонид Велехов: Не то слово!
Мариэтта Чудакова: Роман был о Дьяволе в Москве, с которым встречаются два человека: один – это Берлиоз, как я говорю по Пушкину, ложная мудрость, "представитель ложной мудрости", а другой, который мною был из небытия извлечен, это Феся, это его домашнее имя, выпускник историко-филологического факультета, специалист по демонологии, по медиевистике, он очень много знает, в отличие от Берлиоза, который даже не понял, что перед ним Сатана. А потом на этом месте, что очень важно, композиционно на том самом месте, где помещалась глава о Фесе, в романе появляется перед Иванушкой Мастер. Он одного героя заменил другим.
Леонид Велехов: А Иван Бездомный…
Мариэтта Чудакова: Нет, Иван Бездомный был с самого начала.
Леонид Велехов: Да, я понимаю, но Иван Бездомный наследует черты этого Феси, потому что Бездомный в финале, став уже Иваном Николаевичем Поныревым, заканчивает филологический факультет и т. д.
Мариэтта Чудакова: Ну, конечно. Там неясно было, в первой редакции судьба Бездомного, видимо, была совсем другой. А тут под влиянием Мастера он меняется.
Леонид Велехов: Всех женщин, всех жен его знали? Вы со всеми встречались?
Мариэтта Чудакова: Конечно!
Леонид Велехов: С Любовью Евгеньевной тоже?
Мариэтта Чудакова: Я три раза ездила к Татьяне Николаевне, несколько раз встречалась с Любовью Евгеньевной и провела в буквальном смысле слова полтора месяца, с 11 до 23 ежедневно, с Еленой Сергеевной. Конечно, ночью домой приходила без сил, а она мне на следующий день говорила: "А я потом еще посидела часика полтора". Она была из чистой платины сделана.
Леонид Велехов: Они все его любили?
Мариэтта Чудакова: Я не разбираюсь в чужой любви. В своей дай Бог разобраться. (Смех в студии.) Татьяна Николаевна была настоящей, как говорится, венчанной женой. Они полюбили друг друга еще в гимназические годы. В Любовь Евгеньевну он был безумно влюблен, как он пишет, это было сильнейшее эротическое чувство... Но второе, конечно, очень важное, чем она его заинтересовала, если можно копаться в чужих чувствах, хотя мы прекрасно знаем, что в чувствах своих мы не вольны и, Бог знает, откуда они берутся...
Леонид Велехов: Тем интереснее копаться. (Смех в студии.)
Мариэтта Чудакова: Ну, стоит ли?! Но тут, в данном случае, это имеет историко-литературный, исторический смысл.
Леонид Велехов: Да, конечно!
Мариэтта Чудакова: Я уверена, его страшно интересовало, что она была в Константинополе, а потом в Париже. Он хотел понять – много ли он проиграл, не попав туда! Вот мое мнение.
Леонид Велехов: Замечательно!
Мариэтта Чудакова: Его очень интересовало, как они там жили-кувыркались. Она была шансонеткой. Она прожила очень тяжелую жизнь в эмиграции. Она поехала в эмиграцию с мужем, Василевским. Ее подруги говорили мне, что будто бы, как говорится, за что купила, Василевский ей сказал... Василевский был журналист…
Леонид Велехов: Да, фельетонист киевский...
Мариэтта Чудакова: Да, так вот, что он давно хотел с ней расстаться будто бы, и сказал: "Я тебя привезу в Москву и до свидания!" И она действительно в Москве осталась абсолютно одна, без жилья. Она же киевлянка была. И, конечно, "Бег" целиком под влиянием ее рассказов написан. Мы можем сколько угодно размышлять, как он ее оценивал, но я думаю, что она во многом его в какой-то утешила. А он нуждался в утешении после того, как он не попал туда, в эмиграцию...
Леонид Велехов: Ведь она, кажется, как-то призналась сестре, что она его не любила, фраза такая у нее в письме, что, мол, жить-то где-то надо было. А Елена Сергеевна?
Мариэтта Чудакова: Сестра Луговского, Татьяна Александровна, которая с ней была очень дружна, помимо того, что у брата был роман с Еленой Сергеевной, мне сказала своим незабываемым басом – у Татьяны Александровны был очень низкий голос: "Я однажды спросила ее: "Люся, все-таки в твоем отношении к Мише было больше любовного или духовного?" Не любовного, но что-то в этом роде, у меня записано это точно... Елена Сергеевна подумала и сказала: духовного. Потом есть такая фраза, которую она мне сказала, над которой тоже можно размышлять. Она рассказывала, как он в последние дни уже спрашивал ее: "Любила ли ты меня?" Не каждый мужчина спросит такое, согласитесь...
Леонид Велехов: Обратите внимание, что всего возлюбленные Елены Сергеевны были немного похожи друг на друга – и Михаил Афанасьевич, и Александр Александрович Фадеев, и Луговской: такой русский тип, классический.
Мариэтта Чудакова: Да. Дело в том, что судьба личная Елены Сергеевны настолько… Она столько скрывала – и при нем и после. Но сколько бы она ни скрывала... Почему я считаю, что неслучайно она сделана ведьмой в романе, знающейся с нечистой силой? Я уверена, что Булгаков решал этим слоем проблематики романа какую-то важнейшую для себя задачу. Никто не знал того, что брат у нее один в фашистской Германии, что другой (это уже после Булгакова, неважно) расстрелян нашими, как только они вошли в Ригу. Он поехал повидаться с матерью и был расстрелян как эмигрант. Хватало там всего. Не знал никто, но те, кому надо знать, конечно, все это прекрасно знали. Там было, чем ее шантажировать. И потом, вообще, за столом у Шиловского, ее первого мужа, сидели все командармы Красной Армии. Дорогой Леонид, расстреляны все до одного! В лагеря или под расстрел попали все жены. Трудно представить, чтобы ее не вызывали. Ее вызывали. Если бы она там говорила: "Нет, это были замечательные люди, честные", то, пожалуй, ее судьба оказалась бы очень предсказуемой. Мы эти истории с вами знаем...
Леонид Велехов: Конечно, сгинула бы она в АЛЖИРе...
Мариэтта Чудакова: Так вот, я много думала, почему он сделал Маргариту ведьмой. А потом вдруг я взглянула свежим глазом на сам роман. Мне помогла американская стажерка, которая приехала и говорит: "Я к вам консультироваться, хочу писать о ведьмах в русском фольклоре. Только знаете, у меня такой поворот – я хочу писать о добрых ведьмах". (Смех в студии.) Я говорю: "Позвольте, вы не путайте европейский фольклор с русским. Это у вас там добрые и злые феи. А у нас ведьма – это ведьма". Она ушла и заставила меня задуматься заново над замыслом романа "Мастер и Маргарита". У нас нет сомнений, что Мастер alter ego автора. Булгаков все сделал для того, чтобы мы так интерпретировали. Следовательно, чисто логически, если он проецируется самим автором на себя, то Маргарита должна проецироваться на близкую женщину. Не говоря о том, что многократно, как она мне рассказывала, он сам ей говорил: "Ну и памятник я тебе вздул", отходя от секретера, за которым писал. И эта близкая ему женщина, вернее, героиня, проецируемая на близкую женщину, пишет в записке мужу: "Прости меня, от горя и невзгод я стала ведьмой". И дальше она знается с нечистой силой. Мы все знаем все-таки, кто имел дело с литературой, особенно всю жизнь, мы знаем, что помимо того, что писатель хочет много чего выразить, он еще обязательно решает какие-то глубоко личные проблемы. С этим трудно спорить, не правда ли?!
Леонид Велехов: Конечно, конечно.
Мариэтта Чудакова: И вот мне что стало ясно. Если иметь в виду, повторяю, что ведьма у нас – это ведьма и знаться с нечистой силой – это однозначная вещь для русского человека, то надо искать, в чем тут дело. И тогда мы приходим к тому, что он, зная, что она каким-то путем… Не знаю – сам ли узнал, или она ему рассказала... Это, конечно, было до него, я уверена.
Леонид Велехов: Ну конечно.
Мариэтта Чудакова: Красавица, держательница салона у такого военачальника, в таком доме, где все военачальники жили... Ну, потом, что это такие за посиделки в американском и английском посольствах в 1935 году? И домой приглашают, и прочее. Все это очень серьезно, и ясно, что это не просто так, что она не сама в ГПУ прибежала, я уверена. Обвинять можно, мое мнение, всех, кто с этими черными силами сотрудничал после смерти Сталина. Ведь всех нас вербовали, я могу перечислить сколько угодно друзей… Мы друг другу рассказывали. Все мы отказались. Кто не отказался – мы тех презирали. Потому что поддаться этому можно только под страхом пули в висок. Все остальное никаким образом не может оправдать. Так что шашни с КГБ в 60-80-е непростительны. А во время великого, так называемого "большого террора" – это совсем другое дело! Жену их друга, художника Дмитриева, в кабинете следователя просто забили насмерть за то, что она не согласилась быть осведомительницей! Так что когда говорят, как это может быть, вы такую бросаете на всех тень, так это просто люди не понимают эту эпоху и не хотят понимать. Я пишу всю жизнь о 1930-х годах. Леонид, заявляю вам официально, я не нашла языка для описания этой эпохи. Это выходит за границы человеческого понимания. Это только сумел описать Шварц в пьесе "Дракон". Поэтому это была немыслимая эпоха. И вот женщина, мать двоих детей, что же ей Булгаков, узнав ее тайну, должен был сказать – иди, откажись, пусть тебя пристрелят, а твои дети останутся сиротами? Нет. И он решал для себя эту задачу про любимую женщину. И он ее решил. Она знается с нечистой силой ради него, ради Мастера! И все!
Леонид Велехов: Грандиозно!
Мариэтта Чудакова: Он ее в романе обелил. Он решил эту задачу для себя, моральную. Вот мое мнение.
Леонид Велехов: Это он и имел в виду, когда говорил, что поставил ей памятник.
Мариэтта Чудакова: Да, да. "Ну и памятник тебе вздул". Причем, можно было бы говорить, что, может быть, она это придумала, но памятник – это его слово. Потому что в предсмертном разговоре с сестрой, Надеждой Афанасьевной… Она, видимо, его упрекала за не очень хорошее отношение к матери. Он не мог простить матери, что она вышла замуж официально за Воскресенского. И был сражен, когда увидел на ее могиле потом: "Булгакова-Воскресенская". Его как старшего сына это травмировало. Это его дело. И вот, был какой-то разговор, и она его упрекнула. Он в ответ говорит: "Я выполнил свой долг перед матерью. "Белая гвардия" – памятник ей". То есть "памятник" это из его словаря.
Леонид Велехов: Конечно! И памятник маме – это точно! Ее, как Пушкина, физически нет в повествовании, а все ей наполнено, ее образом... "Мама – Белая королева, где же ты?!" Вот он все предвидел. Он предвидел, что он заболеет, как будет протекать эта болезнь тяжело. Он предвидел, что он умрет в безвестности, писал даже, что наборщик перепутает и вместо "Булгаков" наберет "Бумаков".
Мариэтта Чудакова: Да, еще он любил повторять: "Був Гаков и нема Гакова"...
Леонид Велехов: Он предвидел, что придет бессмертие, как вы думаете?
Мариэтта Чудакова: Несомненно! В этом у меня нет никаких сомнений.
Леонид Велехов: Да?
Мариэтта Чудакова: Да. Я недавно участвовала, поехав в Украину по приглашению Булгаковского музея на Андреевском спуске, в конференции в честь 125-летия. И директор, Людмила Губианури, придумала замечательную вещь: чтобы мы все, люди разных национальностей, которые там собрались, читали по кусочку на языке перевода из Булгакова.
Леонид Велехов: Красиво как.
Мариэтта Чудакова: Мне дали начать, потому что роман написан по-русски. И я прочитала конец "Белой гвардии", потрясающий. Я ни секунды не размышляла, что прочитать... "Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?" И вот читали потом шведы, сербы… Кого там только не было! На всех языках. И грузины – дочка директора музея, у нее отец грузин. И, конечно, он на это надеялся, на бессмертие, и был уверен в этом... "И назовет меня всяк сущий в ней язык", по Пушкину. Он знал, что его переведут на все языки...
Леонид Велехов: Спасибо, Мариэтта Омаровна! Это было просто… Слов нет, как говорится. Умница моя! Золотая ваша голова! Спасибо!
Мариэтта Чудакова: Писатель больно хороший был.
Леонид Велехов: За Булгакова спасибо.