Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Сегодня в гостях у нас личность чрезвычайно многогранная – московский уполномоченный по правам детей, в недавнем прошлом депутат Мосгордумы трех созывов, учитель, причем не рядовой, а заслуженный учитель России, поэт, наконец, Евгений Бунимович.
(Видеосюжет о Евгении Бунимовиче. Закадровый текст:
Евгения Бунимовича можно было бы назвать личностью вполне ренессансной, если бы не природная его скромность и безпафосность. Судите сами: поэт, математик, педагог, общественный деятель, политик... И все по-настоящему, профессионально, без дилетантизма: множество поэтических сборников, тридцать с лишним лет преподавания в школе, не меньше, чем сборников стихов, математических учебников его авторства, двенадцать лет работы в Московской думе, а после этого, по сей день, уполномоченный по делам московских детей.
Уникальность Бунимовича еще и в том, что он один из очень немногих политиков оппозиционного лагеря, занимающих сегодня официальные позиции и, следовательно, способных реально влиять на политическую и общественную ситуацию. Много лет Бунимович в "Яблоке", немало с тех пор "яблочников" переметнулось в партию власти, доказав тем самым, что политика для них это не принципы и мировоззрение, а карьера и путь к благосостоянию. А вот Бунимович – пример противоположного свойства, хотя опять же, в силу своей беспафосности и, возможно, рациональности, математик все-таки, режим не обличает, на митингах с пламенными речами не выступает. Он предпочитает с этим режимом сотрудничать, но в интересах дела и не поступаясь нравственными принципами. В конце концов, даже высшая гармония, как мы помним, не стоит слезинки ребенка, а вот ради того, чтобы этих слезинок было хотя бы на несколько меньше, Бунимович и остается в политике, несмотря на то, что его партия нечестным образом вытеснена с политического поля. Такое вот интересное сочетание в этом человеке рациональности и идеализма. Хотя вполне логичное для математика и одновременно поэта. Весьма, к слову, неплохого.
Был такой евгений бунимович
полторы натуры мрамор бронза
ощущал предутреннюю горечь
устранял немедикаментозно
бунимович был такой евгений
хрен с горы синайской в поле чистом
не любил писать стихотворений
да и получалось неказисто
с этим и появится на страшном
с этим и предстанет перед высшим
буни- говорите -мович как же
был такой да весь куда-то вышел.
Никуда он, конечно, не вышел, а ровно наоборот, сегодня к нам пришел.)
Студия
Леонид Велехов: Готовясь к передаче, зашел в Дом книги в поисках ваших книг. В поисковике не то 19, не то 20 названий. Но это все учебники алгебры, математики и все такое прочее. Во-первых, это новые какие-то учебники или переиздание старых? А во-вторых, а где стихи, где проза?
Евгений Бунимович: В основном, это новая серия учебников, которая сейчас идет, серия "Сфера" издательства "Просвещение", где мы попробовали в каком-то новом формате поговорить с ребятами о математике. Они сохраняют дух и принципы наших прежних учебников, которые мы делали с нашими замечательными и особенными, я бы сказал, учеными и учителями, как Георгий Владимирович Дорофеев, Игорь Федорович Шарыгин, но сейчас появились новые возможности, в том числе полиграфические, а потом, появились и другие ребята. Я уже больше трех десятилетий работаю в школе. Меня всегда смешило, когда мне говорили: "Ну, что ты все время одно и то же 30 лет, тем более математика! Синус квадрат + косинус квадрат = 1 – это при любой власти". (Смех в студии.) Но меняется все – меняется время, меняется восприятие. И если открыть новые учебники, они другие – очень яркие и интересные…
Леонид Велехов: Да, они очень красивые.
Евгений Бунимович: У нас, кстати, классические математики, хотя они и уважают те имена, которые я назвал, надеюсь, что и мое имя тоже, но все равно была со стороны Академии наук некоторая осторожность. Они говорили – ну как же так, в математике должно быть все последовательно – теорема, доказательство, зачем какие-то картинки, какие-то поля? Мы можем ребенку представить все, что мы считаем нужным. Но его мышление уже – и никуда от этого не деться – другое. И перед его мысленным взором уже картинка компьютерного экрана... Мы попробовали это использовать. То есть не излагать все такой серой страницей, они сплошной текст очень трудно читают…
Леонид Велехов: А это учебники для специализированных классов, математических?
Евгений Бунимович: Нет, нет. Это мое принципиальное убеждение сейчас, что математика для всех, математика для каждого – это ключевой вопрос. То есть не только для тех, для кого математика станет будущей профессией или какой-то нужной для будущей профессии, – нет! – но и для тех, кому кажется, что это и не очень нужно. С тем, чтобы им это тоже было интересно. А потом, на самом деле, это всем очень нужно, но разговаривать со всеми надо немножко по-другому. И вот мы в этом учебнике искали именно форму. Потому что содержание мы отработали. Мы понимали, что мы хотим. А вот как это подать – это новая история. И, в общем-то, судя по тому, что, как мне все время сообщают, тиражи растут, а сейчас это очень важно в нынешнем рыночном измерении... Но для меня это еще важно и потому, что, значит, учителя, которые более инерционны, чем ученики, все-таки чувствуют, что в этом что-то есть, что ребятам хочется этого, и это им, учителям, тоже интересно.
Леонид Велехов: Здорово! Здорово!
Евгений Бунимович: Это с точки зрения математики. А с точки зрения всего остального я не знаю, как реагировать. Наверное, рад, что других книг моих там нет.
Леонид Велехов: Это почему?
Евгений Бунимович: Потому что раскупили. Учебники издают каждый год – здесь никуда не деться. Со стихами немножко другая история. Стихи сейчас даже в самом большом, роскошном книжном магазине находятся все равно где-нибудь в углу. Там были, конечно, и мои последние книжки поэтические. Видимо, уже куда-то они их дели, не знаю, может, продали, надеюсь. А у меня была другая история, когда я впервые написал книжку воспоминаний, которую я, в общем-то, писал для…
Леонид Велехов: Это "Жизнь вкратце"?
Евгений Бунимович: Еще раньше. Это часть "Жизни вкратце, которая называется "Девятый класс. Вторая школа", она посвящена моей любимой школе, которую я закончил. Это самая простодушная, наверное, из книжек, которые я писал в этой жизни. Я писал ее не так долго. Я просто хотел рассказать для друзей, как это было. И она разошлась настолько, что когда какие-то был премии, выдвигали ее, что-то вручали, и для какого-то жюри нужно было найти шесть экземпляров, их нельзя было найти ни в магазине, ни в Интернете, ни в издательстве. Очень много было реакции в Интернете. Или говорят, что у меня тоже было такое, но я это не записал, а здесь это есть, а у других наоборот, елки-палки, а у меня такого не было...
Леонид Велехов: Здорово! Это, как Мандельштам говорил, "выпуклая радость узнавания". (Смех в студии.) Это главное, конечно.
Евгений Бунимович: Наверное, да.
Леонид Велехов: И все-таки – кто вы по преимуществу? Что вам дороже всего – поэт, учитель, общественный деятель, правозащитник, политик, видная фигура в "Яблоке"?
Евгений Бунимович: Уже возраст такой, что можно подводить какие-то итоги. Наверное, я дилетант в том смысле, что я никогда не выбирал профессию как профессию, а так получалось, что я занимаюсь тем, что мне нравится. Это, конечно, не очень соответствует современному взгляду, когда нужно выбрать какую-нибудь одну колею и двигаться. Я помню, во Франции встретил одного молодого выпускника Сорбонны, который писал диссертацию по Мариенгофу, и он спросил меня, а что ему почитать еще. И когда я назвал, например, Есенина, он сказал: "А кто это?" (Смех в студии.) Потому что Мариенгоф так Мариенгоф, причем тут человек, который был рядом?!
Леонид Велехов: Неплохо!
Евгений Бунимович: У меня ровно наоборот. Я всегда занимался тем, что мне интересно, что нравится. Я рад, что мне удавалось это делать. Математика – это тот язык, который был у меня в семье с детства, поскольку я все-таки третье поколение.
Леонид Велехов: Вы третье поколение преподавателей, да?
Евгений Бунимович: Да, московских учителей. Это по женской линии – бабушка, мама. А по мужской – у меня папа профессор Московского университета, математик. Брат тоже известный ученый-математик. Да, и сын тоже математик, закончил мехмат. Здесь никуда не деться. И это просто какая-то не то чтобы обреченность, а это как бы отродясь, это твой язык.
Леонид Велехов: А в этом все-таки романтическая любовь есть, в отношении к математике?
Евгений Бунимович: Наверное. Но шел я на мехмат по инерции. Я закончил школу раньше, что тоже семейная традиция. Отец закончил в 16, я – в 15, сын – в 14.
Леонид Велехов: Ого!
Евгений Бунимович: Не знаю, что будет с внучками.
Леонид Велехов: Угрожающая динамика, да! (Смех в студии.)
Евгений Бунимович: И как-то я не задумывался о том, что я выбираю себе профессию в жизни и, вообще, какое-то дело. Я просто шел. Ну, как-то все у нас там – и папа, и мама, и старший брат. Мехмат МГУ – это свое какое-то место, не худшее на этой земле. И только к третьему курсу я понял, что все-таки математика как наука не мое.
Леонид Велехов: А стихи когда стали писать? Почему? По какому поводу?
Евгений Бунимович: Это сложный вопрос – почему. Вообще-то, поздновато начал, тогда, когда уже все заканчивают это бессмысленное и ненужное дело. Где-то в самых старших классах – 10–11-й. Может быть, поэтому это время для меня так важно, старшие классы. Можно, конечно, сказать, что от несчастной любви, как и положено. Но не такая уж она была и несчастная. Просто, видимо, мне нужно было, чтобы она была несчастная.
Леонид Велехов: Страдания молодого Вертела, как говорил Светлов.
Евгений Бунимович: Да, мне нужно было так вот, наверное, я так сейчас думаю. Я написал кучу всякой рифмованной и нерифмованной ерунды в это время. Но все-таки это вошло в какую-то такую внутреннюю необходимость. В университете это не только продолжалось, но была, да она и сейчас есть, студия Игоря Волгина. И потом опять же, как в школе, все есть не только вопрос самого предмета, но и атмосферы. В студии была замечательная атмосфера. Тогда там были и Алексей Цветков, и Бахыт Кенжеев, и Сергей Гандлевский. Это был какой-то очень особенный мир, который сам по себе был осмыслен и естественен для меня. Наверное, поэтому так все это и продолжилось. Так же, как со школой, это было для меня естественно. Поэтому я писал.
Леонид Велехов: Родители все-таки были советские люди? Или где-то они уже сомневались в окончательной победе коммунизма?
Евгений Бунимович: Не то что сомневались… Попробую объяснить. Да, я родился в совершенно нормальный советский, уже такой устоявшийся период. Но улица, на которой я жил, кстати, неподалеку от вашей студии, Новосущевская, вся состояла из маленьких деревянных домов...
Леонид Велехов: Это почти Марьина Роща...
Евгений Бунимович: Да, недоезжая Марьиной Рощи. В соседнем доме жили какие-то наши родственники. Семья была, как я сейчас понимаю, советской в том смысле, что надо это принимать – ну, власть у нас такая, советская. Не помню ни разговоров об этом, ничего. Я уж не говорю о том, что за углом была единственная, как теперь выяснилось, построенная в советское время синагога, такой голубой сарай. Я туда, соответственно, по бабушкиному направлению ходил за мацой, что тоже не очень совпадало с принципами Советской власти. Но меня это как-то не беспокоило в то время. Был семейный рассказ об одном эпизоде, который я не застал, поскольку родился на год позже. Когда умер Сталин, у моего старшего брата была корь. Он лежал дома. Моя мама услышала по радио, что умер Сталин, разрыдалась и почему-то поставила сына в кроватке по стойке смирно.
Леонид Велехов: Шок, видимо.
Евгений Бунимович: Хотела как-то выразить, видимо, масштабность и трагизм момента. Через какое-то время пришел папа с работы. Он видит, что ребенок, который болеет, стоит в кроватке, а мама вся в слезах, в рыданиях. Он спросил: "Что случилось?" Мама говорит: "Сталин умер". Папа сказал: "Идиотка, положи ребенка на место". И вот это была его реакция. Это папа. А мама рыдала. Но это лишь половина истории. Дело в том, что папа с войны привез из Германии отрез крепдешиновый, очень красивый, с лилиями. Родители познакомились и поженились сразу после войны, учась на мехмате. Он еще тогда был напротив Манежа, где сейчас журфак.
Леонид Велехов: На Моховой.
Евгений Бунимович: Да, на вот той знаменитой лестнице и познакомились. Папа пришел с фронта весь в орденах. В аспирантуру он вернулся. А мама училась, вернулась из Ташкента, из эвакуации, где был мехмат. Вот они познакомились, потом поженились. И вот этот отрез лежал, как всегда в таких случаях, в диване, в нафталине и ждал своего часа. Пошить – это было не так просто. Потому что мама хотела пошить на Кузнецком мосту, в знаменитом ателье "Люкс". Ее подруга наконец как-то устроила это дело. Это был 1953 год. Но заказ у них приняли на 6 марта, то есть, получилось, следующий после смерти Сталина день. И они, совершенно не задумываясь ни о чем, кроме будущего платья, поехали. Они туда приехали и опешили, потому что там никого не было. Сидели приемщицы, но очереди не было. "Вам чего?" – спросила одна из них грозно. И тут только мама сообразила: трагедия в стране, а они приехали шить праздничное платье! Дернула свою подругу за руку, и они как дунули оттуда!
Леонид Велехов: Замечательно! Возвращаясь к поэзии. А кто был кумиром поэтическим первым, кто напитал, что называется?
Евгений Бунимович: Это тот же школьный период. Были все эти имена, которые вроде были и не были, полузапретные, и Цветаева, и Мандельштам… У нас школа была все-таки очень особенная. И Бродский даже звучал здесь, несмотря на его особенность его положения в то время – ни единой напечатанной строки. Конечно, этот весь мир какой-то параллельной культуры, которая не имела почти никакого отношения к тому, что печаталось в журналах, в книгах, он и формировал. Хотя мне очень нравились… Я не могу сказать "нравились", что-то в них было в поэтах, которых относят к военному поколению, Борис Слуцкий, Давид Самойлов.
Леонид Велехов: Как это может не нравиться?! Я считаю, что Слуцкий величайший наш поэт послевоенный.
Евгений Бунимович: Да, да, да. Тем более что Самойлов Давид... Новосущевская выходит на площадь Борьбы, а там сейчас его мемориальная доска. Там как раз Самойлов и жил. И его поэма "Снегопад" просто описывает район моего детства. Поэтому я не мог к этому относиться как вообще к чему-то... Меня поражало, насколько вот это может и оставаться тем, что оно есть, абсолютно точные детали – трамваи, "Аннушка", этот снегопад, эта площадь, эти рельсы, – и в то же время преображаться во что-то совершенно иное.
Леонид Велехов: А сочетание в одном человеке математика и поэта? Помните, был конфликт физиков и лириков? Вопрос мой, конечно, риторический. Андрей Белый вообще считал математику самой поэтичной из наук, самой философской из наук. Так что, на самом деле…
Евгений Бунимович: Андрей Белый родился в семье профессора математики, как и я. Поэтому здесь естественно это ощущение. Вы очень характерно перешли одну очень тонкую границу, когда сказали – конфликт физиков и лириков. Конечно, он был абсолютно придуманным, этот конфликт, это понятно, но все-таки это был конфликт физиков и лириков. Математика это немножко другая история. Я думал какое-то время, почему в школе всегда физмат, физико-математическое направление? Потому что сам я совершенно не блистал в области физики, хотя в университет сдал нормально. Я, например, не понимаю, почему эта лампочка горит. Я все это проходил, я выучил про электроны, я все это сдавал, но по сути я это не постигаю.
Математика другая. Что естественного в математике? Что естественного в синусе, в логарифме? Где вы увидите в этой студии синус? Это, на самом деле, такая абстрактная, красивая, гармоничная и, как выражался Шарыгин, экологически чистая наука. Вот такая же чистота, как в поэзии, и, кроме всего прочего, такая же бесполезность. Математики, между прочим, со свойственной им скрупулезностью посчитали КПД математики и выяснили, что оно меньше, чем у паровоза. Там какие-то буквально 3-4% из всего того, что придумали математики за всю историю математики, имеет какое-то практическое приложение.
Леонид Велехов: Как так может быть?!
Евгений Бунимович: Все остальное – это просто красиво, стройно, логично, гармонично. И поэтому это существует и развивается.
Леонид Велехов: Я не представлял, что до такой степени математика бесполезна.
Евгений Бунимович: Абсолютно, ну, что вы! (Смех в студии.) Другое дело, что эти самые 3-4%, учитывая, что у нас цифровая эпоха, настолько окупили математику… На самом деле, она очень дешевая наука. Что нужно? Бумага и карандаш. Это тоже с поэзией сходно впрямую. Физикам нужны синхрофазотроны, еще что-то, какие-то огромные установки. А что нужно математику? Ничего. Сами математики тоже посчитали, что все содержание, например, отделения математики Академии наук на год стоит дешевле, чем один танк.
Леонид Велехов: Ничего себе!
Евгений Бунимович: Наука математика стоит дешево. Поэтому, несмотря на свою вроде бы такую абстрактность и неприложимость, она, конечно, очень эффективна. И поэзия тоже, но только гораздо труднее это доказать.
Леонид Велехов: А что происходит с поэзией сегодня? Вот поэты вашего поколения гремели опять же в 80-е годы, в годы перестройке. А что сегодня? Эти поэты не пишут? Или они пишут, но они до такой степени не нужны новой буржуазной реальности?
Евгений Бунимович: Тот странный период, когда мы гремели, он был довольно непривычный, неожиданный и ненужный. Гремела запретность. Ну, просто была такая атмосфера. Действительно, я, честно говоря, никогда больше не видел такой атмосферы. Я видел залы больше, но такой реакции на каждое слово я не видел ни до, ни после, никогда. Была особенная такая талантливость атмосферы, готовность что-то постичь, что-то понять, какое-то усилие сделать. Это было растворено в атмосфере конца 80-х. Я помню эту атмосферу, но те, кто ждали от нашего поколения, что мы придем и, как хотели тогда, станем прорабами перестройки, будем говорить какие-то публицистические тексты, что надо сделать так, а не так…
Леонид Велехов: Как поколение "шестидесятников".
Евгений Бунимович: Да, да. На самом деле это было другое поколение. Для нас уже вот эти вопросы культуры, антикультуры были в поэтическом смысле пережиты. Мы как-то жили по-другому – уходили в себя… Поэтому и стихи были другие. Они были непростые. Мы назвали некоторые имена, а если вспомнить студию Ковальджи, то это еще и Иван Жданов, Алексей Парщиков, Юрий Арабов, Нина Искренко… Такое богатое поколение, что я все время понимаю, что еще не назвал кого-то. И оно заняло свое, на самом деле, очень важное место в русской поэзии. Потому что поэзия впервые стала просто сама собой. Как Пушкин говорил: "Цель поэзии – поэзия". И вот этот поиск какого-то особенного слова, какого-то выражения, какого-то чувства или какого-то ощущения мира неожиданного, не то, что неожиданного, а еще не воплощенного – это то, чем, на самом деле, и занимается, и чем является, может быть, наше поколение в поэзии.
Леонид Велехов: Но поэзии не тесно, не скучно в этом отсеке, где она сама для себя существует, нет?
Евгений Бунимович: Не знаю. А с чем еще постигать, кроме самого себя, кроме мира всех самых трудных и тонких связей этой жизни?! Мне кажется, это самые глубинные и самые естественные вопросы. Другое дело, что, да, эхо у этого сейчас в стране нет. Но это проблема, мне кажется, страны сегодняшней, а не поэзии.
Леонид Велехов: Конечно, страны. Я про это и говорю, что это, конечно, проблема страны, проблема современного состояния нашего, нации, как угодно.
Евгений Бунимович: Не только нашего. Так вышло, что у меня есть необычный эпизод в моей поэтической жизни, который говорит о том, что это только не наша проблема. И, может быть, слушать поэтов надо немножко больше, чем кажется политикам, общественным деятелям и т. д. В городе Брюсселе, лет десять назад, может быть, чуть больше, был такой интересный проект, "Брюссель глазами поэтов". Они приглашали поэтов из разных стран, чтобы те в городе пожили и написали что-то об этом. И, более того, бельгийские художники работали в "связке" с поэтами. И вот они пригласили меня из России. Я чуть-чуть знал Брюссель, я был там пару раз. И я выбрал один район, мне показалось, что в нем есть драматизм. Он был прямо возле центра. Ощущение у меня было такое, что там что-то есть, не просто какие-то дома. Буквально десять минут от центральной площади это все. И тогда этот район не знал никто. Теперь имя этого района знают все. Потому что это район Малинбек – тот самый, откуда пришли все те террористы, которые устроили в Париже страшный теракт. Я там две недели жил. И мы работали с очень известным, хорошим художником, Анри Якобсом, в результате появились щиты 8 на 8, где на четырех языках были мои стихи. А где набережная, там эти стихи на четырех языках выложены в брусчатке, в камне. И когда после терактов в этом районе шел шмон, я смотрел Первый канал. Никто, наверное, во всем мире, кроме меня, не обратил на это внимание, но полицейские стояли на моих стихах...
Леонид Велехов: Потрясающе!
Евгений Бунимович: И самое, может быть, значимое здесь то, что строчка, на которой они стояли, была написана по-русски. Поэтому вряд ли они понимали, о чем там речь. Там было написано: "Жизнь нелегальна". Я тогда я почувствовал все это, почувствовал, что не происходит этого плавильного котла... Когда открывали эту набережную, там чуть ли не городской праздник был, но не вчитались. Министры открывали эту набережную, но они не читали эти стихи. Они не думали об этом. А кто его знает, может быть, надо было?
Леонид Велехов: Потрясающая история!
Теперь давайте к политике перейдем. Мосгордума как-то всегда со стороны воспринималась… Немного непонятно, что это такое – не то синекура какая-то, не то бюрократический придаток при Юрии Михайловиче Лужкове и его команде. Вам там много удалось сделать?
Евгений Бунимович: Самое глупое это когда депутат начинает отчитываться о своей работе. Поэтому я могу вам только сказать так: я надеюсь, что мне удалось не очень измениться. Я очень надеюсь на то, что какой я пришел в Думу, таким я из нее и ушел… Я помню первый вопрос, который в моей любимой "Новой газете" мне был задан. Они мне все очень помогали, естественно, избраться. И вот, когда я к ним пришел, меня спросили: "Ну, что, когда ты скурвишься?" (Смех в студии.) Это был первый и естественный вопрос. И я, несмотря на то, что на него шутливо ответил, все-таки подумал: "Елки-палки! Мне не 15 лет. У меня есть какие-то представления об этой жизни, о том, что такое хорошо, что такое плохо, как можно жить, а как нельзя. Неужели это так неизбежно – скурвиться?" Надо сказать, что вопрос непростой.
Леонид Велехов: Очень непростой!
Евгений Бунимович: С одной стороны, есть очень много возможностей и очень много соблазнов. Вы сказали, что Мосгордума была придатком. Но давайте посмотрим на это с другой стороны. Дело в том, что было так мало депутатов, что за каждым из нас было почти столько же избирателей, сколько в Госдуме. И учитывая тогдашнее соотношение бюджетов, что я понял не совсем сразу, те бюджеты, которыми мы распоряжались, голосовали, выступали, вносили поправки, получались больше, чем в федеральном парламенте!
Казалось, господи, сидишь и кнопки нажимаешь – за, против, воздержался. Но я могу вам сказать, что нажать кнопку "против", когда все вокруг голосуют за, это не так просто… Понимаете, Госдума – это 500 человек, это необозримо. А Московская дума – это как класс: 35 человек, по-моему, сейчас 45. Это люди, с которыми рядом ты сидел во время обеда, с которыми пересекался в коридоре. И ты должен все равно каждый раз внятно озвучивать все то, что ты думаешь об этом предложении, об этом законопроекте. Это непростая история. Но и не такая сложная.
Был такой момент, когда из всего "Яблока" я остался в Думе один. И мне нужно было войти в этот зал. Это было неприятно. Такое предварительное поражение. Знаете, что я сделал? У меня была такая красивая шевелюра назад, такая интеллигентная.
Леонид Велехов: Я помню, да, да.
Евгений Бунимович: Я пошел в парикмахерскую и постригся, как тогда бандиты стриглись – челка вперед.
Леонид Велехов: Как браток.
Евгений Бунимович: Убрал все следы интеллигентности. Ну, надо было что-то сделать! Это не театр, но что-то надо было внутри себя как-то переломить.
Леонид Велехов: Мимикрировать.
Евгений Бунимович: Да. И когда я вошел, я этим сбил первоначальный настрой. (Смех в студии.) И депутат, сидевший напротив меня, по-моему, он был в "Родине" и со всеми особенностями, прямо противоположными "Яблоку", он мне показал вот так: большой палец!
Леонид Велехов: Честно скажите, переманивали в "Единую Россию", как переманивали и переманили многих из "Яблока"?
Евгений Бунимович: Ну, вы уже ответили. Я даже не буду отвечать на этот вопрос. Вернее, отвечу на него другим способом. Я, вообще, человек в этом смысле не совсем привычный для нашего динамичного мира сегодняшнего. Потому что я всю жизнь жил в одном доме, правда, в какой-то момент естественным образом, когда умерли родители, что-то перешло сыну, мы что-то на что-то поменяли... Я работал всю жизнь в одной и той же школе. Живу с одной женой, между прочим, в одном и том же городе, где родился и т. д. Поэтому меня переманивать бесперспективно.
Леонид Велехов: Я понимаю, что в своем вопросе объединю то, что на самом деле ни в какое объединение не объединено, извините за тавтологию. Но вот институт уполномоченных по защите прав человека... Вы оказались, так или иначе, в своеобразной компании. У нас федеральный уполномоченный по правам ребенка – бывший офицер КГБ. У нас федеральный омбудсмен, вернее омбудсвумен – генерал МВД. Такой получается несколько оксюморон в духе Салтыкова-Щедрина...
Евгений Бунимович: Да, в этом есть проблема.
Леонид Велехов: Вы себя не чувствуете чужим среди своих?
Евгений Бунимович: Я чаще встречаюсь и больше общаюсь с региональными уполномоченными по правам ребенка. Разные ситуации, сложные. Люди разные. Учитывая еще, что вот мы говорили об учителе... Он может быть хороший, плохой, такой, сякой, но если у него урок по квадратному уравнению, то ты, в общем, примерно понимаешь, что он делает. Когда говоришь – учитель математики, ты в общем понимаешь, что он должен делать. А когда говоришь – уполномоченный по правам ребенка, то каждый в регионе представляет себе того конкретного, который там сейчас есть. Это очень новый институт. И я вижу, и для меня это важно как для учителя, как люди меняются. Кто-то не меняется. Он как пришел из какой-нибудь такой сферы, например, правоохранной, таким и остался...
Леонид Велехов: А таких много среди?..
Евгений Бунимович: Нет, чаще приходят из социальной сферы, из педагогической. Конвенция о правах ребенка, пожалуй, первый документ в моей жизни, по которому мне нравится работать, с которым я полностью согласен. Темы-то очень трудные бывают. Решения-то трудные приходится принимать. А как там в Конвенции? Смотрю – очень точно. И не то, что сам документ, а сама эта деятельность того, кто может меняться, меняет. В школе тоже не все контрольную умеют написать. По-разному бывает.
Леонид Велехов: "Закон Димы Яковлева": вам приходилось как-то пытаться ему противодействовать?
Евгений Бунимович: Конечно! Одна из частей моей работы это публичность. И, конечно, я выступал по поводу "закона Димы Яковлева". Такую тяжелую, болезненную тему, как сироты, вообще нельзя решать поправкой в закон, который не имеет к этому отношения! Сама эта тема настолько больше, чем все то, к чему она была приклеена! Все это было ужасно. Но, при том, что закон приняли, продавили, все-таки вот эти высказывания, все эти марши, которые были, все эти споры, которые были, а были споры очень серьезные и публичные и во власти федеральной высказывались, привело к тому, что все-таки само отношение к сиротским учреждениям стало меняться. И это сложная правда, которая есть. Мы всегда хотим, чтобы правда была простая, а она сложная. И сегодня в Москве, если появляется отказной ребенок или подкидыш, он вообще не попадает в сиротское учреждение. Потому что за ним стоит очередь. Раньше ребенка ВИЧ-инфицированного невозможно было представить, что его кто-то берет. Сегодня это не вопрос. Я могу вам об этом сказать ответственно, хотя сам же могу привести десятки примеров, когда все очень плохо, ужасно в одной судьбе, в другой. Но в целом меняется атмосфера. И я очень надеюсь, что даже так криво начавшись, эта история сможет положительно повлиять на само общество и ситуацию в целом...
Леонид Велехов: А есть надежда, что само это кривое начало будет отыграно назад?
Евгений Бунимович: Я надеюсь на то, что оно не будет главным. Я смотрел цифры. Конечно, совсем не все наши больные дети куда-то уезжали. И сегодня больных детей в России берут меньше не потому, что люди здесь злее или хуже, а потому что для того, чтобы человек решил взять больного ребенка, нужна вся инфраструктура вокруг. Нужно, чтобы он понимал, что ему будут помогать в этом, в этом и в этом. Нужно, чтобы у него дома было так, чтобы этому ребенку было удобно. И тысячи таких вещей. Вот на это, мне кажется, надо ставить, потому что надо спасать детей. Это реальная тема.
Леонид Велехов: А вы стихи-то пишете?
Евгений Бунимович: Бывает.
Леонид Велехов: Все-таки бывает, да?
Евгений Бунимович: Время от времени, да, потому что это не требует каких-то… С тех пор, как я стал писать хотя бы воспоминания, я лучше стал относиться к прозаикам. Это надо сесть и написать. Это же все-таки еще и объем. Со стихами, конечно, по-другому. Они или есть или нет. Как деньги – или есть или нет. (Смех в студии.) И все. Пришло или не пришло. Как известно, Тютчев писал стихи на заседаниях Госсовета. Пришло там вдохновение, и все, что делать?
Леонид Велехов: А вы на заседаниях Мосгордумы писали?
Евгений Бунимович: Конечно, да. У меня даже есть цикл стихов, который назывался "Стихи учителя математики, написанные во время проведения контрольных работ". Более того, для меня было поразительно, что эти стихи, которые мне казались абсолютно связанными с нашими особенностями, перевели на английский, на французский и даже на китайский. Видимо, это темы универсальные, хотя нам всегда и во всем кажется, что наше это особенное, ни на что другое не похожее...
Леонид Велехов: Замечательно! Я вам очень благодарен за этот интереснейший разговор.
Евгений Бунимович: И вам спасибо тоже!
Леонид Велехов: Спасибо!