Польский гений, австровенгерский и российский подданный, жертва Холокоста, один из самых известных писателей Европы и дорогих художников мира. “Коричные лавки” и “Санаторий под клепсидрой”: как был создан великий художественный и антропологический мир в маленькой европейской провинции? Локальные корни универсальных идей. Повседневность как тайна. Бруно Шульц в контексте постколониальной теории. Влияние Шульца на европейских писателей послевоенного поколения. Шульц, житель Дрогобыча, школьный учитель рисования, иллюстратор советских газет с портретами Сталина и живописец по приказу фашистских офицеров. Антисемитизм в Галиции 30-х годов ХХ века как драматический фон творчества Шульца. Дрогобыч, тайный город Шульца и нефтяных богачей начала ХХ века. Книга Ежи Фицовского как путеводитель по жизни и творчеству Бруно Шульца.
Вера Меньок, литературовед, директор Шульц-феста (Дрогобыч); Гжегож Юзефчук, арт-директор Шульц-феста (Люблин); Сергей Слепухин, поэт, художник (Екатеринбург); Алла Татаренко, переводчик, специалист по балканской литературе (Львов); Зоряна Рыбчинска, культуролог (Львов); Андрей Павлышин, переводчик, историк (Львов).
Совместный проект Радио Свобода и Эспрессо-тв
Музей Бруно Шульца в кабинете рисования гимназии, ныне корпус Дрогобычского университета
Гжегош Юзефчук: В социалистической Польше произведения Шульца не издавались. И когда они уже начали как-то появляться, его рассказы были изданы, они имели вкус запретного плода. То есть можно это сравнить с бананами или с мандаринами, то есть теми фруктами, которые можно было только на праздничном столе увидеть. И конечно, он привлекал своей инаковостью, тем, что он был совершенно другой. Второе, что важно отметить, это такую особенность прозы Шульца, что ее невозможно совершенно читать от первой страницы до последней. Если вернуться на пару страниц назад, то вы будете читать эту прозу уже совершенно по-другому, то есть это проза, которая все время является источником вдохновения. Невозможно прочитать Шульца - целиком книжку - и просто поставить ее на полку и забыть. Это писатель, проза которого не привязана ни к какому временному отрезку, конкретному.
Второй аспект - это то, что проза Шульца вызывает в сознании человека определенный резонанс, вызывает необходимость задаваться философскими вопросами. В том числе это вопрос вхождения человека в мир, его участие в мире. Но, с другой стороны, это те границы, которые он уже перерос. То есть человек как бы и хотел вернуться, но он уже вырос из этой своей мифологии. То есть это вопрос познания: с одной стороны, человек выходит в этот мир, но, с другой стороны, он ощущает себя в этом мире полностью одиноким.
Плакат Шульц-фестиваля
Еще небольшое добавление к ранее сказанному - по поводу философского аспекта творчества Шульца. Нужно отметить, что это не философские трактаты, после которых начинает взрываться мозг, и вытираешь лоб от пота, и думаешь: о, боже! - а это все-таки очень такая своеобразная, очень густая проза, которая, как уже говорилось, скорее, такой источник вдохновения и рефлексии, чем философские труды. И третий аспект, личный, состоит в том, что я сюда приезжаю, и у меня тут есть уже сформированный круг друзей. И еще стоит сказать, что в Польше есть такие люди, которые вообще не верят, что Дрогобыч существует на самом деле, им кажется, что это совершенно придуманный, вымышленный город, существующий только в воображении, и что его нету на карте Европы. Тем не менее, я хотел бы еще рассказать такую историю.У меня есть знакомый, друг из Католического университета в Люблине, он доктор наук, занимался Шульцем - Владислав Панас, и как-то мы решили поехать вместе в Дрогобыч. Билет сюда из Польши стоил 20 злотых - это приблизительно четыре пива, или, как раньше говорили, сколько-то килограмм колбасы. И мы сюда приехали, и он был совершенно прекрасным проводником, таким гидом по Дрогобычу, он знал каждую улицу, знал каждый дом, мог обо всем рассказать. И во многом благодаря вот этой перспективе, благодаря такой оптике мы многие объекты в дороге до сих пор называем, исходя из прозы Шульца. Например, вилла Бьянка или вилла Яроша, в которой мы находимся. Так что это тоже такое вот влияние. Ну, и последнее - это то, что я когда возвращаюсь к себе домой в Люблин, у меня такое ощущение, что я только наполовину дома. Меня уже столько связывает с Дрогобычем, что сложно сказать, где мой дом.И последнее, что я хотел бы добавить, это цитаты из всемирно известных литераторов, писателей. Первый - это Витольд Гомбрович, который сказал о Шульце, что “это был князь, но он приехал к нам инкогнито”. А вторая цитата и рефлексия - писателя чешского, очень известного, Богумила Грабала, который сам у себя взял интервью, и в частности, на вопрос: "Где ты живешь?" - ответил: "В Дрогобыче". И на следующий вопрос: "Ну, как же, ты же никогда там не было!" - он сказал: "Несмотря на то, что я ни разу там не был, я все равно там постоянно живу, постоянно там нахожусь - благодаря именно Бруно Шульцу".
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Gzhegosh Yuzefchuk
Елена Фанайлова: Мы в Дрогобыче, на фестивале Шульц-фест. Фестиваль проводится в седьмой раз, специалисты по творчеству Бруно Шульца собрались за нашим столом: Вера Меньок, директор фестиваля; Алла Татаренко, переводчик, литературовед и специалист по сербо-хорватской литературе; Андрей Павлышин, историк, переводчик, Зоряна Рыбчинска, львовский культуролог; и Сергей Слепухин, поэт и художник (Екатеринбург).
Я хочу назвать программу "Регион великой ереси". Так называется книга Ежи Фицовского, это грандиозная биография Бруно Шульца, которая с большой полнотой и последовательностью представляет этого великого польского писателя, друга еще двух великих писателей, я имею в виду, конечно же, Станислава Виткевича и Витольда Гомбровича. Как получилось так, что польский еврей из неизвестной провинции становится одним из главных писателей ХХ века, моделью и провокатором для мыслей очень многих людей? Так вот, Фицовский говорит, что самая великая ересь Бруно Шульца была в том, что он превратил свою жизнь, свою биографию в этом маленьком городе в нечто великое.
Вера, расскажите, пожалуйста, о вилле Яроша, на которой мы находимся. Официально это университетский корпус, биологический факультет, и это партнер или даже соорганизатор фестиваля.
Вера Меньок: Ну, соорганизатор, наверное, потому что организатор фестиваля - Полонистический центр, и это структура университета. Мы находимся в очень особенном месте.
Елена Фанайлова: Волшебной красоты, я бы добавила.
Вера Меньок: Вилла Яроша, это название для Дрогобыча функционирует уже несколько лет, благодаря фестивалю. Это резиденция Раймонда Яроша, это был довоенный бургомистр Дрогобыча и совладелец Трусковца, город-курорта, который рядом с Дрогобычем. Это самая красивая вилла в стиле модерн, мы можем гордиться, что она в Дрогобыче находится. Когда была немецкая оккупация, немцы сделали в этой вилле казино, и существует легенда, что в этом казино на стене висела большая картина Бруно Шульца, но это не подтверждено. В советские времена здесь был Дом пионеров, и прекрасно пионеры себя здесь чувствовали. Среди наших друзей есть бывшие пионеры, которые ходили сюда в кружок танцевальный или другие кружки. Потом здесь ничего не было, очень долго вилла стояла ничья и начала превращаться в руину. Потом она перешла в руки университета, университет стал здесь делать ремонт еще в конце 90-х - начале 2000-х, но потом денег не хватило, и вилла снова стала рушиться. Потом мы в рамках фестиваля и других наших мероприятий, которые посвящены Шульцу, делали с Гжегожем Юзефчуком разные выставки, инсталляции и так далее, и вилла ожила. То есть люди уже знали, что сюда можно прийти, мы назвали ее арт-вилла, и арт-проекты здесь делали. Но это все было в руине. В конечном итоге буквально пять лет назад эта вилла превратилась в помещение биологического факультета. Они постоянно делают ремонт, в этой комнате, где мы находимся, он практически уже завершен. Ну, прекрасно!
Елена Фанайлова: Я здесь второй раз, и Дрогобыч, конечно, поражает. Я вижу в городе несколько исторических слоев, я вижу, как они проникают друг в друга, как какой-то волшебный сон, и мне даже немножко страшно, что сейчас дверь можно открыть - а там разрушенная печь и привидения. А как, коллеги, вы этот город воспринимаете?
Алла Татаренко: Я тоже здесь не первый раз, и сразу скажу, что о Дрогобыче я слышала легенды, которые позже подтвердились. Во-первых, здесь какое-то совершенно особое небо, которое отличается от неба, например, во Львове или в других городах. Кроме всего прочего, это воздух, ведь неподалеку добывают соль. Откуда здесь соль? Наверняка, когда-то было море. И это небо и море, которые пребывают где-то в легендарном пространстве, создают такую совершенно неповторимую атмосферу воздух, амальгамы культур. Вчера мы были на концерте в честь Альфреда Шраера, который был последним участником этой гениальной эпохи Шульца. Он был учеником Шульца, помнил его и был таким связующим звеном между современностью и временем Шульца, что говорит о том, в общем-то, что это было совсем недавно. И дрогобычане выступали с прекрасным концертом, где звучали песни, музыка польская, украинская, еврейская, и зал все это воспринимал как свое. Человек, сидящий за мной, переходил с русского на украинский, не польский, наверное, заговорил бы и на идише, если бы кто-то сидящий рядом с ним говорил на этом языке, или на немецком. Я не видела его лица, только слышала, как меняется тембр голоса при переходе, что говорит о том, что все эти языки являются его языками, и говорит он на них как на родном языке. И вот эта амальгама культурная является совершенно неповторимой амальгамой Дрогобыча. Наверное, поэтому именно здесь мы имеем дело с городскими текстами нескольких типов. На конференции у нас был доклад профессора Маклицы о городском тексте Дрогобыча. Что такое дрогобычский текст? Это текст Шульца или текст Ивана Франко? Двух великих писателей, которые представляют разные типа литературы, разные парадигмы, и которые являются очень важными для мировой культуры, и оба связаны с Дрогобычем. Хотя, если на них посмотреть, их жизнь, история, их литература очень отличаются.
Елена Фанайлова: Я бы даже сказала, что их внешность чрезвычайно разнится! (смеются)
Алла Татаренко: Да, и дело в том, что, тем не менее, нельзя говорить о конфликте этих текстов. То есть дрогобычский текст подразумевает параллельное существование разных миров. И в творчестве Шульца это отображается, он действительно был великим писателем еще и потому, что он создал собственным мир с собственным временем, пространством, который является чем-то совершенно его личным миром, который, однако, может принять в свои границы представителей других народов. И я, собственно говоря, занимаюсь тем, что нахожу следы Шульца, не только мотивы, но и духовное наследие Шульца у других отдаленных народов.
Елена Фанайлова: Андрей, а ваши Шульц и Дрогобыч?
Андрей Павлышин: Да, только небольшая рефлексия на тему разницы между Франко и Шульцем. На самом деле, они очень похожи внешне, оба невысокого роста, худые, но Шульц, к сожалению, не дожил до 60 лет, как Франко, а его изображают всегда глубоким стариком, 60-летним, больным, изможденным, у него была очень тяжелая болезнь, физическая. Поэтому, если сравнивать их портреты в молодости, они значительно более похожи, как сыновья одной земли. Возвращаясь к Дрогобычу: я, как львовянин, конечно, всегда завидую этому городу. Хотя они рядом и имеют очень похожую историю и судьбу, но у Дрогобыча какая-то особенная стать. Дело в том, что в начале ХХ века в Дрогобыче добывали 20 процентов мировой нефти, больше, чем в Иране в те времена. Это трудно сейчас представить, но это был большой город аферистов, авантюристов, в котором было множество казино, публичных домов, огромных, красивых вилл. Но постепенно нефть заканчивалась, и полностью она закончилась в советские времена, а самая большая катастрофа случилась в городе в годы Второй мировой войны, когда он был просто стерт. Точно такая же судьба была у Львова, во время Второй мировой войны нацисты уничтожили еврейское население в значительной мере штетла, еврейского города. Потом, в 1944-46 году, сталинисты изгнали практически отсюда поляков, украинцев аутентичных тоже осталось немного после депортаций, расстрелов и гражданской войны, и сейчас местное население, конечно, имеет определенную связь с прошлым, но оно преимущественно монокультурно, монорелигиозно и не всегда может прилегать к матрице этого города. И понадобились еще большие усилия, и еще понадобятся очень большие усилия, для того чтобы гармонизировать людей, которые тут живут, с городом. Вот это мы ставим своей целью.
Елена Фанайлова: Я потом у дрогобычанки об этом спрошу, но пока расскажут нам львовянка и екатеринбурженец.
Зоряна Рыбчинска: У меня личная история с Дрогобычем. Хотя я родилась во Львове, мои родители родились в Дрогобыче, и я все свое детство провела здесь, каждое лето я приезжала к своим бабушкам, которые жили здесь. И когда в 1991 году мне в руки попала книга текстов Шульца, для меня это было большое открытие и откровение. И наверное, до сих пор я все время нахожусь как бы на границе, и читая, перечитывая Шульца, я все время сопоставляю свой детский опыт перепроживания этого города, и его. Это такое очень эмоциональное столкновение опыта проживания этого пространства.
Елена Фанайлова: А есть понимание того, что это так, как в детстве? Когда он описывает домашнее пространство, и время как бы застывает, и это детское…
Зоряна Рыбчинска: У меня это первое очень сильное впечатление. Меня поразило, что я начала узнавать в текстах Шульца свой детский мир, скажем так. Мои бабушки не принадлежали к элите, они были простыми людьми, и они жили именно в таких небольших домиках, не в центре, и там были сады большие. И вот это мое детство, - живя во Львове в нормальной хрущевке, я приезжала летом сюда, и у меня был чувство беспредельной свободы и контакта с этим каким-то абсолютно другим миром. То есть все время проводилось между растениями, деревьями… Мой дедушка был агроном по профессии, и этот сад, огород - это был как бы центр мира. И я очень много в Шульце начинаю узнавать из своего детства. И потом из этого очень личного эмоционального переживания родился интерес уже исследовательский. Меня начал интересовать, например, механизм рождения топофилии, топофилийных связей. Топофилия - это такая болезнь, которой начинают болеть люди, когда они попадают в какое-то место. "Топос" - это место", а "филия" - любовь.
Елена Фанайлова: Пристрастие к месту, да. А почему это болезнь? (смеются)
Зоряна Рыбчинска: Я шучу. Но, на самом деле, это напоминает болезнь, потому что ты не понимаешь какую-то зависимость. Вот ты попадаешь в этом место - и оно тебя как бы чем-то завораживает.
Елена Фанайлова: Мне вообще казалось, когда я первый раз попала в Дрогобыч, что я здесь уже была.
Зоряна Рыбчинска: Вот-вот, меня именно это эффект интересует! Почему мы узнаем какой-то свой очень личный, интимный жизненный опыт в текстах Шульца, а потом попадая сюда, в этот город?
Сергей Слепухин: Так вот, о топофилии, поправлю. Наверное, не болезнь, а навязчивый синдром. Это действительно навязчивый синдром, потому что я могу сказать о себе - я готовился к встрече с этим городом, и это ожидание было очень волнительным. Дело в том, что я подготовил графические листы, изображающие этот город, этот пейзаж, и очень волновался, насколько моя фантазия будет соответствовать тем реальным ощущениям, которые я испытаю от Дрогобыча. Я никогда не был ни в этом краю, ни в этом городе. И могу сказать, что все - как сказал Шульц. Дрогобыч - это вместилище сновидений и грез. Здесь действительно этот город, это поселение живет рефлексией заоконных видов. Я не могу избавиться от навязчивого синдрома, что все смотрят в окна, и окна смотрят на меня. Кроме того, взгляд художника постоянно замечает, что как на той географической карте в знаменитой новелле у Шульца, какие-то элементы пейзажа становятся резко дифференцированными, словно их рассматриваешь в подзорную трубу, а какие-то превращаются в мутные гомогенные пространства, из которых что-то вдруг возникает, мнимая фауна, как говорил писатель. Сплошная мистика! И эта мистика действительно реально существует. Такое впечатление, что на Шульц-фесте, на этом фестивале покойный Бруно присутствует вместе с нами. Вот маленький пример. Готовимся к выступлению, готовимся из Трусковца ехать в Дрогобыч, и смотрим в интернете погоду. Интернет нам говорит, что будет все солнечно и ясно. И вместе с компаний друзей мы сидим в ресторане, отдыхаем, и как у Шульца в его знаменитой новелле "Сильный ветер", начинается все именно так, как он написал в своей книге. Это и ветер, и скрежет, и особая фонетика, это и гроза, это и люди, которые бегут, их силуэты превращаются в пятна, эти пятна дифференцируются, превращаются в размытые какие-то силуэты… Это очень волшебный город - Дрогобыч.
Елена Фанайлова: Замечательно. Вера, как дрогобычанке жить на тех улицах, где, мы даже знаем, его убили? Ужас в том, что мы знаем практически всю топографию… то есть не всю, разумеется, но просто город невелик, и мы знаем, где он работал учителем, это сейчас часть университета, мы знаем место, где его убили, мы маршруты его можем проследить. Как вы это чувствуете?
Вера Меньок: Это мы сейчас знаем, где он жил, где его убили, а раньше тут никто об этом не знал.
Елена Фанайлова: Мы знаем благодаря фестивалю и вашим же исследованиям, конечно.
Вера Меньок: Это моя такая миссия, моя и моего покойного мужа. А как я с этим живу… Вот так и живу, нормально живу. Смерть - это часть жизни, жизнь - часть смерти. Никто о нем не знал, и если бы вы 10 или 12 лет тому назад спросили у кого-нибудь, где Шульц жил, где работал, где его убили - вам бы никто не ответил. А сейчас, думаю, не в ста процентах, но много людей будут знать и вам расскажут. Я думаю, это и есть моя миссия, и мне это не мешает, наоборот, я в этом живу, это часть меня. И чем больше люди будут узнавать, тем больше мир, которого нет, и его уже никогда не будет физически, но его метафизическое присутствие безусловно и бесспорно. И то место, откуда Шульц, и то место, где мы сейчас, оно одно и то же, на самом деле. То есть та мультикультурность… плохое слово, как бы сказать по-человечески…
Елена Фанайлова: И "многонациональность" тоже не очень хорошее.
Вера Меньок: Вот тот дух, который был, много религий, много культур, и Шульц, и Франко, и Виженский, и Анджей Хцюк, и другие, они все были, и были в этом же месте. Да, прошло много лет, и населяют это место другие люди, и город Дрогобыч - это украинский город на 85, если не на 90 процентов. Но нужно вернуть память о том, что это за место, воскресить это место. Потому что на самом деле времени нет, есть только пространство.
Елена Фанайлова: Вера, вы любите город, эти дома?
Вера Меньок: Да, конечно! Я здесь родилась, и я его очень люблю, этот город. И когда мы думали с моем покойным мужем Игорем, потому что мы вместе начинали этот фестиваль делать, была у меня такая идея - уехать отсюда и как-то попытаться по-другому построить свою карьеру в Польше. Но Игорь сказал нет. И теперь для меня это "нет" вообще не дискутируется, для меня это давно уже перестал быть "нет", а стало "да". Я не строю для себя другой перспективы.
Елена Фанайлова: Шульц - польский писатель?
Вера Меньок: Конечно, безусловно!
Елена Фанайлова: Он жил в Австро-Венгрии, потом жил в Польше, потом жил при Советском Союзе какое-то время, потом в оккупированной зоне, но писатель он польский.
Вера Меньок: Безусловно! И это даже для меня принципиально, как для шульцеведа, конечно, польский писатель. Писатель, вне всяких сомнений, идентифицируется по языку. Мало того, что он писал на польском языке, он общался на польском языке, он работал в шикарной, очень высокого уровня польской гимназии, у него друзья были поляки, и он дома общался на польском языке. Он не был практикующим евреем, и я очень сомневаюсь, знал ли он идиш.
Елена Фанайлова: И есть эпизод, что он выходит из гмины, готовясь к браку, если я правильно помню.
Вера Меньок: Да-да, он формально вышел из еврейской общины, документально формально, готовясь к браку со своей невестой Юзефиной Шелинской. Но как мне кажется, главным препятствием был тот же Дрогобыч, потому что Жозефина ожидала, что он поедет вместе с ней в Варшаву, она не хотела здесь оставаться, для нее это была дыра все-таки. Он совершенно по-другому думал, это для него было мифологическое гнездо, здесь он только мог творить. Если читать письма его, сразу становится ясно, что ему для творчества нужна была эта тишина, нужен был этот уравновешенный маятник, как он писал, его города. Париж его убил. Он мечтал три года туда поехать, и он приехал как совершенная руина оттуда и сказал, что это Вавилон, это ужас какой-то! В Варшаве ему было очень часто просто физически плохо. Для меня это совершенно точно, что в другом городе он никогда бы не творил. Жаль только, что ему было только 50 лет. То есть это человек, который стартовал в литературе только за 16 лет перед своей смертью. Он бы много еще, думаю, мог бы для нас сделать.
Елена Фанайлова: И, к сожалению, многое утрачено, насколько я понимаю, практически половина написанного.
Вера Меньок: Ну, сложно сказать, половина или сколько утрачено. Мы, те, кто занимается Шульцом, мечтает, что где-то найдется его утраченная повесть "Мессия". Современные молодые исследователи Шульца - их целая армия, просто армия во всем мире!
Елена Фанайлова: Да, во всяком случае, книжек про него написано уже больше, чем он написал!
Вера Меньок: И молодое поколение считает, что не надо, чтобы "Мессия" нашелся, пускай это будет тайна, интрига. Пускай эта перспектива останется. Найдется - и что дальше? А так мы все имеем это вот "дальше", имеем, к чему стремиться.
Елена Фанайлова: Алла, вопрос о международном контексте Шульца. Это, конечно, удивительно, я еще раз возвращаюсь к тому, что он великий еретик, и он жил в регионе великой ереси. А как человек со столь скромной биографией смог повлиять на такое большое количество людей разных национальностей, писателей разных национальностей? Тема вашего доклада - это его влияние на балканских писателей. Я знаю, что Данило Киш его любил и признавал, и говорил, что это его духовный отец фактически.
Алла Татаренко: Если говорить о том, кем является Бруно Шульц для мировой литературы, достаточно посмотреть, кем он стал для всех нас. И я хочу воспользоваться моментом и сказать большое спасибо Вере Меньок за то, что она героическими усилиями вместе со своими соратниками создала фестиваль, который собирает теперь уже в седьмой раз людей со всего мира - представителей 14 стран, объединенных идеей Шульца. Я стала заниматься тем, что изучаю отображение в зеркалах текста, своеобразное эхо поэтики Шульца у балканских писателей, сербских и хорватских. Все началось с Данило Киша. И случай Данило Киша является наиболее характерным, наверное, поскольку сейчас на этом фестивале я говорила о поэтах, сербских и хорватских, которые в свое поэзии каждый по-своему идеи Шульца развивают и превращают в собственные идеи, собственные тексты. Особенностью является то, что эти поэты одновременно являются и философами, поэты являются эссеистами, поэты являются литературоведами. И у Шульца они находят не только традиционные темы, какое-то видение мира, которое невозможно повторить в XXI веке, они находят невыразимое, то невыразимое, что для поэзии, а не для прозы. А Шульц - прозаик. Однако писать так, как писал Шульц, оказалось невозможным для прозаика, И Данило Киш является примером крайней границы применения поэтики Шульца в личных целях. У меня есть такая теория, к сожалению, я никогда уже не смогу спросить у Данило Киша, которого видела всего раз в жизни, и очень давно, правда ли это. Но у меня такое впечатление, что, прочитав переводы на сербский язык Бруно Шульца, молодой писатель, а на тот момент Данило Киш являлся автором двух романов, которые совершенно не похожи на Шульца, он вдруг написал лирический роман "Сад, пепел", первую часть семейной трилогии, которая является просто шульцевским произведением. Зачем ему это было нужно? Он прочел этот текст как свою собственную автобиографию. Если сопоставить факты биографий Шульца и Киша, мы увидим много общего. Даже такие небольшие знаки судьбы: Шульц - Рак, который родился в июле, отец Киша тоже родился в июле и был Раком по гороскопу, и они были людьми весьма своеобразными. Совпадения являются просто поразительными, и благодаря чтению Шульца Киш никогда не говорил, что его отец погиб, умер. Он говорил, что он исчез. Исчезновение отца, а он погибает в Освенциме, - он просто уезжает и не возвращается. Единственное, что от него остается, это письмо. Это письмо тоже шульцевский элемент. Могу себе представить впечатлительного молодого человека, каким был Киш, который писал уже тогда прозу, который читает о самом себе. Он родился в небольшом городе, где было когда-то, по слухам, Паннонское море, то есть в таком же пейзаже, который рождает меланхолию, в провинции. Дом, в котором он родился, тоже исчезает в пламенны войны, только не Первой, а Второй мировой. И Киш понимает, что лучшим документом является художественный текст, что только фантасмагория Шульца в состоянии передать его собственные переживания и его собственное детство. И более никогда в своем творчестве Данило Киш не писал как Шульц, но это произведение, которое свидетельстве о детстве и об отце, первое, потому что об отце он напишет и потом, он, собственно говоря, рассказал в нем о самом себе. И что интересно, что у Данило Киша оказалось много поэтических сыновей. Те, кто любит Киша, например, Драган Бошкович, поэт, автор автопоэтических текстов, он является одним из известнейших исследователей Данило Киша. То есть появляется такая семья. У Шульца, которые так и не основал семью и не имел прямых наследников, образовывается в далеких странах, в Сербии и в Хорватии, но есть и другие страны, целое семейство людей, которые иначе, чем через его мысли, метафоры, идеи, не мыслят существование. И это совершенно фантастическое ощущение, когда собираются шульцологи, шульцоиды (смеются), которые, о чем бы они ни говорили, о мире, о литературе, о современном микрорайоне Нового Белграда, он у них обязательно коричного цвета, и обязательно появляется отель в поэзии, и уже невозможно рассказать о собственном детстве, пока вы не будете обращаться к Шульцу. И они создают свои миры. Такой хорватский поэт, Иван Шамия, после приезда на фестиваль, а он дважды был гостем фестиваля, наконец дописал свою большую рукопись, которая называется "Проект Польша". Это книжка стихотворений в прозе, одним из героев которых является и Бруно Шульц. Поэт создает свою личную Польшу благодаря Шульцу. Он никогда не был в Польше, но он был в Дрогобыче и читал Шульца, и этого достаточно, чтобы создать для себя мир, в котором можно жить и спрятаться от несчастной любви, о психологических проблем. И он говорит о Бруно Шульце в одном предложении очень важную вещь: чтобы рассказать об убийстве, не обязательно описывать нож и тот путь, который он проходит в коже человека.
Елена Фанайлова: Зоряна, есть какая-то вещь в Шульце, человековедческая, которая нас всех цепляет одинаково. Мы вспоминаем детство, мы говорим о писателях, которые пытаются выстраивать свою биографию и свой внутренний нарратив, опираясь на какие-то шульцевские поведченские семейные вещи, какие-то реперные точки… даже не знаю, как это точно назвать.
Зоряна Рыбчинска: В этом году меня заинтересовало творчество Шульца, даже не сами его тексты, а посмотреть как бы немножко с другой стороны. Как сказала Алла, есть такое представление о Шульце как о большом мифологе, который создал свой фантастический мир, свой миф, в который мы с большим удовольствием или с большой болью, что тоже очень важно для Шульца, входит. Это очень сложное и очень сильное переживание, сильный опыт прежде всего творцов, артистов, которые работают с воображением. Но я увидела некоторую опасность в таком стереотипном представлении о Шульце, потому что мне кажется, что одновременно мы утрачиваем то, что в его текстах есть, и оно очень важное. Это условно материальная, то что мы называем повседневностью, такой тканью повседневности. С одной стороны, Шульц пишет однозначно, что это то, от чего он хочет уйти. Он тоже очень определенно говорит: я выбрал одиночество, и я выбрал дистанцию от практической жизни, она меня угнетает. И действительно, обстоятельства его жизни были очень и очень сложные, семейные обстоятельства, бытовые обстоятельства, со сменой всех этих политических режимов и так далее. Ему было сложно на таком прагматическом, практическом уровне выживать.
Елена Фанайлова: Сережа, а вы узнавали себя в текстах Шульца? Я узнавала, точно, узнавала свою семью, свое детство, поведение женской и мужской части семьи. Это волшебство повседневности, которое ребенок, наверное, чувствует очень хорошо, но потом забывает, как простые вещи, от питья чай до игры в карты или какие-то совместные приготовления еды, обсуждение планов - это все наполнено почти волшебным смыслом.
Сергей Слепухин: Я бы сказал, что у меня другого свойства узнавание. Мне очень близко то, как писатель создает образ демиурга, то есть некой силы, которая все преобразует. И это заставляет читателя, тебя поверить, что ты такой же Бруно Шульц, ты такой же демиург, и ты способен преобразовывать этот предмет в нечто похожее на какую-то мнимую фауну, на то, что отец превращается в насекомое. Ты можешь так же повелевать действительности, ты можешь так же творить эти таинственные оптические иллюзии, визии, как говорил Шульц. Вот это мне очень близко! Я, читая повести Бруно Шульца, никогда не переносил его конкретный жизненный опыт на себя, то есть я не узнавал в его отце своего отца, я не узнавал в этом подростке себя, но я точно знал, что я в эпицентре той силы, которая производит эту шульцевскую трансфигурацию, когда все движется и все переходит во все. И движется по ту сторону вещей, туда, где нечто не имеет свойств. Вот это мне очень близко.
Елена Фанайлова: Андрей, у вас доклад был посвящен антисемитизму в Галичине в 30-е годы, "Драматический фон творчества Бруно Шульца".
Андрей Павлышин: Шульц был не только поэтом, и кто хочет побольше узнать о Шульце, может пересмотреть Феллини "Амаркорд", этот фильм мне всегда казался экранизацией Шульца.
Елена Фанайлова: А мне "Фанни и Александр".
Андрей Павлышин: Ну, может быть. Или перечитать Кафку, если нет сразу под рукой русского перевода Бруно Шульца. Шульц был фанатичным книгочеем, человеком, который очень любил философию, разбирался в ней и переплавлял мир через прочитанное, через услышанное, увиденное, осмысленное. Его любимыми философами и писателями, потому что в ХХ веке это в значительной мере пересеклось, были Рильке и Томас Манн, это то, что мы знаем из сохранившихся текстов. Об этом уже речь шла - до нас дошла очень маленькая часть наследия Шульца. Опубликованы были в Варшаве два небольших сборника рассказов, немного более дюжины рассказов, и кое-что сохранилось еще разбросанным в печати. Все это на книгу в несколько сот страниц, если собрать вместе. Еще одну книгу составил Еже Фицовский, это так называемая "Книга писем". Потому что Шульц был фанатичным эпистолографом, он написал, по оценкам Фицовского, который общался с многими его друзьями, десятки тысяч писем. И у него весь чердак был заполнен этими письмами. Когда его нацисты выселили из собственного дома, он ночью пробрался туда и вынес оттуда все это, запаковал в разные пакеты и раздал, как он говорил, христианам за пределами гетто. К сожалению, эти письма не найдены, нашли только один пакет с его рисунками, который сейчас хранится в Музее Адама Мицкевича в Варшаве. Писем, к сожалению, не нашли - ни к нему, ни от него почти не нашли. Потому что его адресатами были чаще всего евреи, которые погибли в страшном огне Шоа. И очень часто его рисунки, его краткие начерки - это последние следы этих людей на этой земле. Ничего не сохранилось, ни фотографий, ни других изображений, никаких материальных следов. Только вот эти портретные изображения его друзей, близких. Шульц не писал напрямую об антисемитизме, он обходил это. Единственное упоминание у него об этом - его письмо к его подруге, музе, Романе Гальперн в Краков в марте 1938 года, во времена после аншлюса Австрии и очень тяжелых обстоятельств в Польше, когда он написал: "Я пытаюсь очень тщательно выполнять свои профессиональные обязанности в школе, чтобы меня не выбросили на улицу", - намекая на то, что это могло было быть сделано из-за его происхождения еврейского. Это единственное, что дошло до нас. Но дело в том, что сохранились случайно эти письма к Гальперн, их подруга сохранила, а к десяткам других адресатов нет. И сохранился десяток писем Шульца, которые у него выскользнули, когда он ночью их забирали, и упали под палку на чердаке. Его ученик Файвел Шредер нашел их в 1946 году под этой палкой в его доме, сохранил и отдал исследователям. Вообще, Шульц, как Сократ в соотношении с Платоном, или Сковорода в соотношении с Ковалинским, он не мыслим без пары вместе с Фицовским. Фицовский отдал 60 лет своей жизни, чтобы по крупицам собрать все, что осталось от Шульца, и реконструировать этот образ, и дать ему новую жизнь. Потому что писатель живет одну жизнь, а после смерти - совершенно другую, и Шульц эту жизнь проживает в тени Шоа. Я решил заняться этой темой, в который раз посмотрев замечательный фильм Войцеха Хаса, который называет "Санаторий "Под клепсидрой". Гибель Шульца от руки гестаповца Гюнтера на дрогобычской улице, когда он шел за хлебом, чтобы убежать из города. Все его родственники, ради которых он жил, тут еще в городе, и для него были уже приготовлены фальшивые документы, куплен билет, все было приготовлено, и вот случился черный четверг - 19 ноября 1942 года. Местный аптекарь оказал сопротивление немцам, застрелил одного из них, и они решили отомстить местным евреям и начали стрелять во всех встречных евреев, убили около 500 человек на улице. И случайно из укрытия вышел в этот момент Шульц, который неделю прятался до этого в укрытии, ожидал момента, чтобы пойти взять хлеб и уехать из города. Через эту постмортенную его историю Войцех Хас реконструирует это немножко как бы как предначертание судьбы Шульца, а на самом деле такого предначертания не было, потому что каждая судьба была индивидуальной, и противостоять нацистскому насилию можно было. И были люди, которые этому противопоставляли себя, спасали евреев. И я знаю таких людей, я переводил их мемуары, я общался с ними на конференциях разного рода. А в те времена антисемитизм, который развивался в Польше, был тем страшным фоном, который вводил чувственного, нежного писателя в депрессию, мешал ему писать, не давал ему реализовать творческие замыслы. И мы не получили очень многого из его наследия по вине этих мерзавцев, которые разбили, разрушили этот мир во время Второй мировой войны. Не в последнюю очередь определенную роль в этом сыграли, конечно, и сталинские деятели, которые полстолетия после гибели Шульца не давали нормально исследовать его следы тут, в Украине, не публиковали его произведения. Скажем, первый украинский перевод Шульца, полный, был подготовлен в 1974 году, его не разрешили напечатать в журнале в Киеве, потому что сказали, что это буржуазное разложенчество какое-то. И уже в самом конце Шульц жил в регионе не только метафизических ересей каких-то, огромных лопухов, необычной склонности ко сну на каждом углу, он жил в регионе, где возник хасидизм, в Карпатах, в регионе, в котором возник франкизм, о котором он много думал, о котором тогда было много дискуссий, в регионе, в котором возникло католичество, воспринимаемое восточным христианством тоже как определенная ересь. В конце концов, в регионе, где родился его любимый писатель Леопольд фон Захер-Мазох, который тоже определенную ересь, поклонение боли, любви, женщине-вамп тоже изобрел, и это было в литературе, в понятиях о любви, об эротике определенной ересью. И все это вместе Шульц называл большой ересью. Вот так я это вижу.
Елена Фанайлова: Я еще об одной ереси скажу и попрошу прокомментировать. Меня совершенно поразил объем, подготовленный профессором Леонидом Тимошенко с коллегами. Это рисунки Шульца не только 30-х годов, а это рисунки советского периода. Вот это, друзья мои, удар поддых. Это представление о нашем нежном авторе, декаденте и эстете, которое вдруг показывает, как он был вынужден ради заработка, насколько я понимаю, участвовать в плакатном прославлении Сталина. И это еще одна история про то, как ему тяжело, конечно, было, про то, как человек, который остается в провинции, остается на родине, которая питает его, как он вынужден использовать свой талант прикладным образом. Для художника это обычное дело? Понятно, что преподаватель гимназии - это одно, и он честно это все исполнял, а вот превратиться на полтора года в такого советского пропагандиста, как вы считаете, как это было для него?
Сергей Слепухин: Я думаю, что Бруно Шульц не считал, что то, чем он занимается, является искусством. Потому что в знаменитых письмах, которые он адресовал человеку, очень похожему на него, Станиславу Виткевичу, художнику и писателю, он говорил: "Те вещи, которым уже даны названия, они меня не интересуют. Меня интересует только то, что само требует названия, и я, находя эти вещи, даю им жизнь. Думаю, что, когда человек для заработка получает задание нарисовать какого-то идола, которого он никогда не видел...
Елена Фанайлова: Сталин же как карикатура выглядит на эти знаменах.
Сергей Слепухин: Я, к сожалению, не видел этот альбом, я просто думаю, что когда мне бы, допустим, для заработка необходимо было написать портрет, допустим, генерала Франко, мне бы дали какие-то газетные вырезки, я все равно бы что-то сотворил, но я бы точно знал, что это просто мистика. Может быть, это какой-то особый художественный ход, модернистское решение. Но на самом деле это не то искусство, к которому я стремился. Это то, что спущено сверху.
Зоряна Рыбчинска: Я немного с другой стороны на это посмотрела. Да, меня очень поразили эти работы, потому что их действительно никто не ожидал и не видел. И я бы хотела сказать, что здесь еще есть... Возможно, это можно рассматривать уже как надинтерпретацию современную с нашей позиции, как бы то ни было, конечно, Шульц себя принуждал рисовать. Конечно, нарисовано на заказ. Конечно, впечатляют его иллюстрации, где изображен Иван Франко - именно советский борец.
Елена Фанайлова: Да, и у него там все время одинаковое лицо, застывшее.
Зоряна Рыбчинска: Да, застывшее абсолютно. Если посмотреть, с эстетической точки зрения это очень неудачные, очень слабые работы. Так просто видно, что рука не выдерживает. Но с другой стороны, если как бы сместить фокус, то можно увидеть, что манера никуда не девается. И вот эти позы девиц свободного поведения, они как бы появляются в этих фигурах демонстрации советской. (смеются)
Елена Фанайлова: Это действительно очень забавно!
Зоряна Рыбчинска: Демонстранты не как в соцреалистических картинах так энергично движутся, а они как бы так томно стоят в этой толпе. И это очень интересно, потому что это разрушение этой идеологической формы изнутри. Конечно, он этого не хотел делать, я уверена, это такое несознательное намерение, но эта манера здесь это разрушает. Вот как он видел свой мир и как графически его изображал - это очень интересно. Франко там, конечно, удивительно выглядит. И вместе с Ульяной Кравченко, такими иконическими образами, он на них как бы показывает вот это насилие идеологическое, это очень там прочитывается.
Алла Татаренко: А я хотела бы добавить одну фактографическую вещь - о том, насколько неудачными оказались усилия Бруно Шульца как советского художника. Дело в том, что есть свидетельства о том, что он был осужден как представитель украинского буржуазного национализма.
Елена Фанайлова: Все-таки не справился?
Алла Татаренко: Нет, имеется в виду не осуждение судом, а просто моральное осуждение. Для меня было потрясение, когда Бруно Шульц оказался украинским буржуазным националистом для советской власти.
Андрей Павлышин: Я хотел бы несколько фактов привести в конце. Они известны, я был переводчиком знаменитой книги Фицовского "Регионы великой ереси и окраины", так она называется. Ему поручали рисовать не только рисунки в газете "Большевик Дрогобычины", это была областная газета обкома Компартии, но и поручали рисовать огромные портреты Сталина размером с ратушу. И еще один нюанс, который, по моему мнению, может быть, наиболее трагичен во всем этом: есть там один рисунок, на котором Сталин, Ленин, армия, какие-то солдаты, какие-то люди едут, а впереди идут, взявшись за руки, мальчик и девочка. Сто процентов те же самые лица, тот же жест, все то же самое на картине Ландау. Он изобразил своему нацистскому покровителю, который его пытал морально своими заказами, с одной стороны, спасая, а с другой стороны, доводя почти до безумия. То есть он послал нам как бы послание, что для него эти режимы, что сталинский, что гитлеровский, были одним и тем же режимом, который заводил детей в лес на смерть.