Шутка.
Есть у меня две новости, хорошая и плохая.
Хорошая новость: плохая только одна.
Плохая: помрешь, товарищ.
Петер Эстерхази. Малая венгерская порнография
2 августа в деревне Ганна недалеко от Балатона в семейной усыпальнице Эстерхази похоронили автора этой шуточки, выдающегося венгерского писателя Петера Эстерхази (1950–2016). Он умер в Будапеште 14 июля в возрасте 66 лет.
С погребением в Венгрии традиционно не спешат, и потому дело это, случается, успевает приобрести символический вес. В XX веке публичные похороны, к которым долго готовились, дважды резко меняли ход исторических событий: перезахоронение Ласло Райка 6 октября 1956 года стало прологом к революции, а перезахоронение Имре Надя и других жертв этой самой революции 16 июня 1989 года – символическими похоронами коммунизма.
В ожидании этого последнего события в июне 1989 года Петер Эстерхази описывал раскованность, которую, как он надеялся, привнесет в венгерскую жизнь прощание с коммунизмом (или, в русской терминологии, с совком): «Под раскованностью при этом он [автор этих строк] разумеет трудно определимое, но в основе своей эстетическое ощущение: он чувствует себя как бы флюгером на ветру (в отличие от других, думающих, будто они – ветер), чувствует, что он не стена, а брешь, со всеми отсюда вытекающими последствиями, и что существовать – это хорошо, но, конечно, не абы как, а наперекор чему-то, прежде всего себе, и ради себя».
В тот момент сам Эстерхази, что бы он там дальше ни писал в этом эссе 1989 года, уже и так был флюгером на ветру, человеком, которому серьезность – «как корове седло», «онтологическим оптимистом» (так, по утверждению самого Эстерхази называл его, «не без иронии», старший товарищ Миклош Месей), писателем, которого Всевышний в отношении радости наградил суперталантом: «И глаголил с небес Господь: радуйся, ёшь твою мать! И стало так, во славу дел Твоих, Господи». Эстерхази был автором, уверенным, что «Господь управляет людскими судьбами, в том числе и моей, в соответствии с инструкциями, почерпнутыми из моих романов». На что он, очевидно, надеялся, сочиняя это эссе в июне 1989 года, так это на то, что и вся страна заживет себе припеваючи, хихикая и каламбуря, в соответствии с инструкциями, почерпнутыми в тех же самых – замечательных! – романах.
***
Их к тому историческому 1989 году Эстерхази написал уже как минимум три. На самом деле много больше, но я ограничусь лишь текстами, доступными на момент его смерти в русских переводах.
В 1976 году вышла его первая вещь, «Фанчико и Пинта» – повествование о жизни графской семьи Эстерхази, высланной из Будапешта в деревню, и о болтовне двух воображаемых мальчишек, рассказывающих, к примеру, такую сказку о фасолинке на плоту:
Девять дней и девять ночей ждала фасолинка подходящего момента. Подходящий момент примчался верхом, до крови изранив лошадь стременами, и с ее губ стекала пена. Фасолинка на плоту низко поклонилась и произнесла экспромтом приветственную речь, выразив в ней свои самые искренние и теплые чувства. Момент осторожно, но доверчиво спустился по стремени наземь и пропел: «Значит, ты и есть фасолинка на плоту?» Но ответа ждать не стал и ускакал прочь, оставив за собой облачко пыли.
Каковую абракадабру другой продолжает следующим образом:
Тут фасолинка поняла, что это не был Подходящий момент, и, опустив голову, задумалась о том, что же ей делать с теми проведенными в ожидании девятью днями и десятью ночами, которые, словно вымокшие под дождем большие псы, стояли (очень тихо) за ее спиной. И вдруг в кронах деревьев зародился легкий ветерок, он подхватил все девятнадцать дней и ночей, о которых грустила фасолинка на плоту, и вознес их высоко-высоко, туда, где живут миражи, чтобы сделать из них мост с девятью просветами: просветы – дни, пилоны – ночи.
К 1989 году Эстерхази как раз и был для венгерской словесности и связанного с ней национального сознания тем самым легким ветерком, который способен превратить дни и ночи бессмысленного ничегонеделания или, что то же самое, «вечно-постоянной-занятости» в миражи и остроумные инженерные конструкции.
Материей, с которой работал Эстерхази, всегда был язык и только язык. Впрочем, язык – об этом он знал всегда – каким-то таинственным образом теснее связан с реальностью, чем идеи, которые на нем пытаются выражать. В реалиях венгерских семидесятых-восьмидесятых годов, чтобы в полной мере ощутить реальность, лучше всего было по-младенчески каламбурить, болтать что ни попадя, молоть языком и следить, куда он заведет. А заводил он в такие словесные дебри, что перевести их на другой язык – натуральный подвиг. Заслуживающий памятника.
Объясняя, кто такие Фанчико и Пинта, Эстерхази, например, говорит: «Впервые я придумал Фанчико и Пинту в 1951 году. Стул стоял, отвернувшись к стене, словно обиделся. Белая краска на подлокотниках растрескалась. Я стоял на стуле и, шепелявя, бросал в мир три слова: Фанчико, каланчико, пинта». Мало того, что он утверждает, что придумал своих героев в возрасте одного года – стоит заглянуть в оригинал, чтобы убедиться, что, хоть слово «каланчико» больше соответствует этому нежному возрасту, на самом деле младенец-автор произносит слово «калокагатия», ну а где явился пифагорейский идеал совершенного человека, там уж без пинты не обойтись. Эстерхази в переводах – часто обман и неясность, но в данном случае, для описываемой здесь эпохи, сутью которой были обман и неясность, это даже и неплохо.
***
«Производственный роман» вышел, как и подобает тексту с таким названием, в 1979 году. Книга эта состоит из двух частей, в первой из которых автоматизм народно-демократического новояза, звучащего в стенах какого-то НИИ, производит бесконечные призывные речи и порождает бессодержательное, как восьмичасовой офисный день, повествование о мутных конфликтах, интригах и трудностях. Летучки, совещания и рабочие встречи прерываются мечтаниями – долгими и детальными, мысли бродят где им не следует, и ничего вообще не понятно, кроме того, что вечером это кончится. Во второй, записках о частной жизни автора (Э.), написанных как бы его литературным секретарем (тоже Э., как у Гете), все полно смысла, все искрится добрым домашним смехом, люди играют в футбол, разговаривают в электричках с классиками прошлого века, меняют пеленки, читают Варгаса-Льосу и ковыряются в холодных манных галушках. Они все время шутят и пререкаются, производство, в общем, идет: производство разноустроенного потока речи – то выхолощенного, то живого и бурлящего, но, в общем, беспредметного. О чем можно написать по существу в производственном романе? Верно, ни о чем. А ни о чем больше писать как бы и нельзя.
Из этого же потока возникают персонажи: фиктивные (Грегори Пек, Мэрилин Монро) и реальные – жена, братья, дети, тетушки и прочие родственники повествователя, о которых Эстерхази продолжит рассказывать и после 1989 года, – только в совсем уже другой связи с реальностью. Здесь они еще персонажи-бреши – потом им придется превратиться в исторические фигуры.
***
Но, пожалуй, самым любимым в Венгрии (как минимум, среди ровесников автора) произведением Эстерхази была – на момент написания эссе о флюгере и бреши в стене – «Малая венгерская порнография» (1984). Никакой порнографии там в помине нет – скорее, в ней иносказательно конструируется сама ее суть. В предисловии к английскому изданию Петер Эстерхази объяснял: «Все это писалось в 1982-83 годах, в эпоху перезревшего кадаровского социализма, в обстоятельствах мелочных, венгерских, порнографических, где под порнографией следует понимать вранье – телесное вранье, вранье душевное, наше вранье. Представим себе, если сможем, страну, где все вранье; где отсутствие демократии называется социалистической демократией, экономический хаос – социалистической экономикой, революция – контрреволюцией и так далее».
Книгу эту просто так понять невозможно: не только потому, что очень трудно разбираться в оттенках лжи, когда эта конкретная ее разновидность уже поутихла, но и просто потому, что там масса намеков и аллюзий, о которых надо знать, потому что чувствовать их (да еще и через тридцать лет) читатель другой культуры по определению не в состоянии.
Самый толстый намек стоит в заглавии: три слова «малая венгерская порнография» сворачиваются по-венгерски в аббревиатуру КМР, которая, в свою очередь, прочитывается как Коммунистическая Партия Венгрии. Впрочем, так называлась не рулевой кадаровского режима, а партия Белы Куна. То есть все еще сложнее. Здесь легкомыслием уже не обойтись, нужен хороший комментарий – в идеале, превышающий по объему книгу.
Иначе мы так никогда и не узнаем, что подразумевается в главке «История», повествующей о таких вот печальных событиях:
На лоджии, которую называют террасой, мы держали зайца. Над городом, как пишут в анналах, с грозным клекотом появился горный орел без опознавательных знаков и схватил нашего бедного зайчишку. Когтями разорвал на кусочки, стянул с мордочки кожу. (Не правда, все было еще хуже, Господи, куда хуже. Хорек это был, хорек, хорек.)
16 июня многообразно фигурирует и в «Порнографии» – скажем, в главе по названием «Что произошло?»: «Боялся (16 июня, после полудня)».
***
К 16 июня 1989 года, когда порнографии этой вроде бы был положен конец, Эстерхази активно писал в газеты и журналы. Не публицистику, конечно, как ее понимают и понимали тогда в России, а недлинные изящные вещицы, доходчиво разъясняющие прописные истины. Например, о том, что коллективной ответственности не бывает, что сам по себе уход русских еще ничего в Венгрии не изменит, что пресса должна быть не конструктивной, не здравомыслящей, не прогрессивной, а свободной, что перед союзом «как» запятая ставится, когда он присоединяет сравнительный оборот, и что прущая изо всех углов венгерскость и национальная гордость ничему не поможет, а только мешает: «Если я повяжу на кончик пера красно-бело-зеленую ленточку, то писать им будет столь же обременительно, как если бы я нацепил на него серп и молот или кипу».
Эстерхази любил цитировать, в кавычках и без кавычек, то и дело повторять самого себя и рассказывать на разный лад одни и те же истории. Эссеистика его, как и романы, заразительна: любой внимательный читатель, приученный многими повторами, знает, что в «Дневнике» Гомбровича цитируется высказывание Чеслава Милоша о том, что «разница между восточным и западным интеллектуалом в том, что, в отличие от последнего, первому как следует никогда не давали по жопе». Знает – и продолжает уже наизусть: «В свете этого бонмо – еще одно такое «мо», и ты не сможешь сесть на жо…» Рецепт, от бесконечных повторов, тоже сам собой всплывает в голове: «Ты жить обязан по-иному» или, как говорил сам Рильке, Du mußt dein Leben ändern. Универсальная самохарактеристика тоже известна: «Мы живем в Центральной Европе: нервы у нас расшатанные, а туалетная бумага – жесткая». Попробуйте после этого серьезно ответить на вопрос, откуда вы, заданный, с открытой улыбкой, каким-нибудь вежливым скандинавом. Не получится. Как не получится после прочтения Эстерхази сказать «Толстой», не прибавив к этому фирменного: «Тоже, кстати, граф». Кажется, любая написанная Эстерхази фраза после достаточного количества повторений превращается в миниатюрный анекдот и начинает значить больше, чем это вообще возможно. «Ну вот, я, кажется, разрешил все проблемы родного отечества, оревуар».
Действительно, все жупелы, которыми жонглирует нынешняя венгерская политика, были уже разоблачены Эстерхази в качестве таковых, всем «вековым темам» вроде национальной униженности, комплекса малого народа, проблемы Трансильвании и пр. и пр. было указано их истинное место (на свалку истории) и даже главная истина была проговорена ясно: «Дорогая моя Отчизна, я снова, в который раз, вынужден объяснять тебе, в чем заключается истина. А истина заключается в том, что в последнее время ты впала в такой маразм, что ни в сказке сказать, ни пером описать».
Маразм, меж тем, с годами только крепчал – поначалу медленно, а в последнее десятилетие уверенно и споро. Но при всем при этом он сохранял свою чтойность: пока был жив Эстерхази, маразм этот оставался маразмом. Теперь он имеет все шансы превратиться в мудрость. Похоже, что именно в этом смысле похороны Петера Эстерхази могут оказаться для истории Венгрии символическими. К сожалению.
***
История писателя Эстерхази, меж тем, еще не досказана: два главных его романа, слившиеся в один под гнетом реальности (ставшей вдруг чрезвычайно суровой), вышли уже в нынешнем веке. Петер Эстерхази, наследник старинного аристократического рода, отпрыск семьи, которая, бывало, кредитовала самих Габсбургов, решил сесть и честно, ничего не скрывая, написать историю своей семьи. С собственной точки зрения, разумеется.
Работа над книгой Harmonia Caelestis продолжалась почти десятилетие, и получился шедевр. Когда он вышел, любители словесности в Венгрии организовывали непрерывные чтения текста, в ходе которых выяснилось, что этот увесистый том может быть прочитан целиком за тридцать с чем-то часов.
Начинается книга с фразы, которая позже окажется пророческой: «Чертовски трудно врать, когда не знаешь правды». Первая часть, которую она открывает, представляет собой нумерованные фразы из жизни рода Эстерхази, в каждой из которых воспроизводится какая-то легенда, небылица, истинное происшествие, анекдот, чьи-то бонмо, какая-то цитата или вообще бог знает что. Всего таких фраз 371. Некоторые – весьма развернутые. В каждой Эстерхази говорит о «своем отце». Столетья путаются, писатель-златоуст бесчинствует, читатели тонут в удовольствии, захлебываются под напором слов, хотят еще.
Вторая часть, «Исповедь семьи Эстерхази», написана не то чтобы более традиционно, но как минимум предмет у нее один – собственная семья автора, и «мой отец» значит там только Матьяша Эстерхази, собственного отца писателя. Здесь (с теми же, между прочим, подробностями, что и в «Производственном романе» и кое-где еще) рассказывается, как семью депортировали из Будапешта в 1951 году, что этому предшествовало и что последовало. Здесь Эстерхази не только каламбурит и услаждает слух (хотя куда же без этого), но часто и рассуждает: о том, что значило родиться наследником огромного майората в 1919 году, ровно когда у власти была коммунистическая республика Белы Куна, о чем Мориц Эстерхази (дедушка) разговаривали в суде с писателем Шандором Мараи (последний применительно к XX веку, как и Петер Э., употреблял слово «маразм»), какие гости приснились однажды одному из четырех молодых Эстерхази – все мальчики, Петер, Дёрдь, Михай и Мартон, как мы знаем еще из эссе «Наши братья румыны», как трудовое изгнание кончилось, как стали приезжать в Будапешт эмигрировавшие после войны тетушки, как отец стал переводить на всевозможные языки «Историю картофелеводства в Венгрии» – такой уж у бывшего графа был вдохновенный труд. И о том, как бывший граф (хорошо, что не мертвый) пил, чтобы забыть хотя бы на время стук собственной пишущей машинки.
Перечислять можно долго, всего не перечислишь, но одна фраза касательно этой беспрерывной переводческой деятельности особенно западает в душу: «Вот тогда-то мой отец стал действительно одиноким. В моей памяти он таким и останется навсегда — отец сидит за письменным столом и печатает на машинке. Стук машинки разносится по мирозданию, заполняя каждый его закоулок, достигает самых дальних его заливов и скрытых впадин, этот жуткий, неумолимый стук напоминает скорее какие-то астматические хрипы и стоны, чем мерные звуки работающего механизма; в этом стуке — признанное поражение, захлебывающийся плач и мольба, заполняющие весь сотворенный мир, вот оно — последнее полнозвучное слово отца — этот ужасный, ужасно фальшивый, изуродованный, пошлый, дурной, пугающий, заупокойный звук, в котором соединилось все: бессилие, уникальность и полнота бытия».
Сразу после завершения «Гармонии» (и через два года после смерти отца) Петер Эстерхази, решив поинтересоваться доносами, которые писали на него в кадаровские времена, получает в руки четыре досье, из которых следует, что обожаемый отец автора эпопеи, вышедший из этой эпопеи человеком достойным – выстоявшим, воспитавшим детей и привившим им всякие разные правильные ценности и прочее, не только стучал на машинке – а просто стучал. То есть был осведомителем гэбэ. Это открытие навсегда изменило Петера Эстерхази. Ощущения легкости на сердце он, по его словам, не испытает больше никогда.
На следующий же день писатель начал вести дневник, в котором записывал все, что приходило в голову и попадалось в литературе по теме, конспектировал досье, сопоставлял их с текстом романа (он вдруг начал звучать иначе) и который в течение следующих двух лет дважды откомментировал, вставляя открывшееся позже в записанное ранее. Этот трехслойный текст вышел в 2002 году под заглавием «Исправленное издание».
В самом начале этой книги есть такое место: «Здесь в работе был двухчасовой перерыв. По рекомендации младшего брата меня посетил массажист. Взглянув на меня, на мою осанку, на спину, спрашивает: Скажите, что за груз вы тащите на себе?! Судя по всему, довольно тяжелый. Это моя работа, не без гордости простонал я».
***
Второй похожий дневник Петер Эстерхази начнет писать в 2015 году, когда узнает, что болен раком. Книга называется «Дневник поджелудочной железы». Она вышла месяц назад. Эстерхази успел представить ее на книжной неделе в Будапеште, которую сам же и открыл.
Это было его последнее публичное выступление. Многим наверняка вспомнилась 358-я нумерованная фраза из жизни рода Эстерхази: «Как любой, кого пичкают химией, мой отец полысел, не совсем, но почти. Зачесывая остатки волос назад, вот таким вот манером, он выглядел примерно вот так. Никогда, никогда в жизни не бывало у него таких красивых спокойных волос. Красивых, спокойных, величественных и жиденьких».