В конце 1980-х годов редакторы подпольных машинописных журналов в Москве и Петербурге стали получать необычные рукописи из Узбекистана. На окраине советской империи, в Фергане, возникла группа поэтов-авангардистов, писавших свободным стихом, презиравших советскую литературу и боготворивших Пазолини, Анри Мишо и Эзру Паунда. Лидером группы был Шамшад Абдуллаев, превосходно знавший европейскую и американскую литературу, а самым ярким его учеником стал молодой поэт Хамдам Закиров. Стихи Шамшада, Хамдама, Даниила Кислова и их товарищей стали появляться сперва в самиздате, а потом и в московских, и петербургских "официальных" изданиях, постепенно избавлявшихся от оков политической и эстетической цензуры.
В 1991 году перестройка дошла до скучнейшего ташкентского журнала "Звезда Востока": новый главный редактор Сабит Мадалиев пригласил Шамшада Абдуллаева возглавить отдел поэзии, а Даниила Кислова – отдел прозы. Журнал, к ужасу узбекских соцреалистов, преобразился. Здесь стали публиковаться московские и петербургские писатели-авангардисты, а с их текстами соседствовали переводы произведений Анри Мишо, Жана Кокто, Роберта Крили и Эдуарда Родити.
Разумеется, долго в каримовском Узбекистане такое продолжаться не могло. Рассказ о том, как была разгромлена редакция, можно прочитать на сайте "Фергана". Поэты ферганской школы вынуждены были эмигрировать из страны. Покинул Узбекистан и Хамдам Закиров.
Я встретился с Хамдамом в Хельсинки, где он живет уже много лет. Беседа с поэтом была записана за несколько дней до его пятидесятилетия.
– Как вы начали писать и как почувствовали, что вы не похожи на тех сочинителей, которых тогда считали поэтами и публиковали в Узбекистане?
– Моя поэтическая карьера, если ее так можно назвать, началась довольно забавно. До того, как я в Фергане познакомился и влился в ту группу, которую позже стали называть "ферганской школой", я учился в Ленинграде в военно-морском училище. И для меня открытие поэзии стало происходить тогда, когда я стал слушать подпольные рок-группы. Потом началась перестройка, стали появляться публикации. Помнится, была колонка Евтушенко в "Огоньке". Там я стал открывать для себя необычные поэтики вместе с новыми, "забытыми" именами. Я уже тогда баловался стишками, но это было несерьезно. Спустя некоторое время, после того как я вернулся в Фергану, я познакомился сначала с Даниилом Кисловым, потом с Шамшадом Абдуллаевым, и для меня стали открываться бездны в европейской и американской поэзии ХХ века.
– Уже существовала эта группа поэтов или она формировалась на ваших глазах?
Все мы грезили тогда обновлением
– Можно сказать, что она формировалась, тем не менее, была уже некая компания, Шамшад, Даниил, Григорий Коэлет, они уже были друзьями, общались, писали, показывали друг другу. По большому счету можно сказать, что группа уже была. Я влился в нее как раз в то время, когда она формировалась и сформировалась в то, что позже стало известно уже и за пределами Ферганы.
– А как произошел захват редакции журнала "Звезда Востока", который был вполне советским журналом и славился только тем, что иногда публиковал Агату Кристи, причем так, что начало детектива печаталось в декабрьском номере, а продолжение в январском, и нужно было подписаться на целый год, чтобы узнать, кто убил старушку?
– Это лишь подтверждает, что узбеки – хорошие продавцы, ведь это был замечательный маркетинговый ход! А захват произошел вовсе даже не нами, не ферганцами. В какой-то момент, это был 1991 год, Сабит Мадалиев стал главным редактором, и он стал искать новые формы. Тогда-то он начал общаться с Шамшадом на предмет публикаций, а вскоре пригласил его на должность редактора поэтического отдела.
– Это было по велению сердца или партия приказала "перестраивать"?
– Думаю, что по велению сердца. Сабит хотел что-то новое, что-то необычное, какого-то обновления. Все мы грезили тогда обновлением.
– Действительно журнал радикально изменился, был взлет, который так воспринимали в Петербурге и в Москве, но узбекские советские писатели были крайне недовольны, писали доносы, жаловались на вас. И сейчас "Звезда Востока" существует, но уже в полумертвом виде.
– Несколько лет назад там произошел переворот, те самые критики из советского Союза писателей и встали у руля. Сабит ушел, или его ушли.
– Все идет вспять – как в большой политике, так и в маленьком литературном журнале. Вы сказали, что ориентировались на европейских и американских поэтов. Кто был вашим кумиром тогда?
– Для меня открытием были Эзра Паунд, Элиот, У.К. Уильямс, Ферлингетти, Каммингс. Из европейцев больше всего на меня повлияли герметики, Квазимодо, Монтале, Унгаретти. Но и Тед Хьюз, Рене Шар и Сен-Жон Перс. Тот же Кавафис, с которым я уже не расстаюсь. Я тут недавно прочел где-то в "ВКонтакте" пост некой барышни, которая писала, что "Кавафис оказал значительное влияние на поэзию Хамдама Закирова". Ну пусть будет так.
– Но и российские поэты, тогда полуподпольные, тоже оказали на вас влияние, и вы с ними подружились, оказались в кругу московского клуба "Поэзия" и петербургской группы, которая сформировалась вокруг Аркадия Драгомощенко.
– Наиболее близкие отношения у меня сложились с петербуржцами, с Василием Кондратьевым, с Сашей Скиданом. Да, Аркадий, безусловно, повлиял – это тоже было нечто совершенно потрясающее тогда. В отличие от молодых ребят, Скидана и Кондратьева, он уже публиковался и, конечно, это было впечатление незабываемое, незабываемым оно и осталось.
– Год 1989-й, наверное?
– Да, 1988-89-й. Первые публикации его я читал в журнале "Юность". Мы стали общаться, а в 1994 году я практически всех своих заочных знакомых увидел воочию на фестивале "Открытие поэзии", который делал Василий Кондратьев. Кстати, уже после этого фестиваля я не вернулся в Фергану, доехал до Москвы и остался там.
1990-е. Фото Андрея Кислова
– Как вас воспринимали в России? Узбекистан даже во времена Советского Союза казался экзотикой. К вам относились как к поэту или как поэту из Узбекистана?
– Думаю, как к поэту из Узбекистана. Тогда уже ферганская школа оказалась известна в определенных узких кругах. Наверное, меня воспринимали действительно так, потому что для просто поэта я выглядел слишком экзотично.
– Теперь нужно объяснить нашим слушателям, что такое ферганская школа.
– Не смогу сказать точно, но, наверное, термин был кем-то употреблен в начале, вернее, в середине 90-х годов. Соответственно, подразумевались Шамшад Абдуллаев и несколько на тот момент молодых людей, я имею в виду себя, Даниила Кислова, Ольгу Гребенникову, и людей, которые были несколько старше, например, Григорий Коэлет, который жил тогда в Израиле, а сейчас в Голландии. Образовалась она в середине 80-х годов, я познакомился с ребятами в 1988-м, влился в группу хороших знакомых, которые занимались поэзией и живописью.
– Как бы вы определили главные черты вашей школы?
– Думаю, что лучше, чем когда-то обозначил это Шамшад, это нельзя сделать. Это было ориентирование на поэтики, связанные с герметизмом, имажизмом, иными модернистскими интересовавшими нас поэтическими течениями ХХ века. Меня интересовали восточные поэзии, китайская, японская, иранская и среднеазиатская.
– Но писали вы всегда по-русски?
– Конечно.
– А по-узбекски?
– Нет, по-узбекски я никогда не писал. В моих стихах никогда не было даже намека стилистического на восточную поэзию, но тем не менее, она присутствовала, как-то помогала, наверное, писать такую отстраненную, имперсональную поэзию, которую писали все мы.
– Почему вы не писали по-узбекски?
– Ситуация была без выбора. Для меня русский язык был родным языком, я его знал гораздо лучше, нежели узбекский. У Шамшада та же ситуация.
– Это необычно для Ферганы?
– Нет, на тот момент для Узбекистана и для городских жителей это была естественная ситуация, многие узбеки знали русский язык на уровне родного. Я плохо знаю узбекский, на разговорном, но не на литературном уровне.
1994 год, Петербург. Шамшад Абдуллаев получает премию Андрея Белого. Фото Дмитрия Белякова
– Даниила Кислова многие знают как основателя агентства "Фергана", это главный альтернативный ресурс информации о том, что происходит в закрытых странах Средней Азии. Он уехал из Узбекистана, живет в России. Что случилось с Шамшадом Абдуллаевым, лидером вашей школы? Он ведь тоже уехал из Ферганы?
– Да, он сейчас постоянно живет в Казахстане, тем не менее, достаточно регулярно приезжает в Ташкент и Фергану.
– А вы уехали сперва в Москву, а потом в Хельсинки. Как сложилась ваша эмиграция и почему Финляндия?
Когда к власти пришел Путин, я понял – это всё
– В 1994 году я оказался в Москве, прожил там семь лет, для конца 90-х годов у меня было даже неплохое материальное положение. Познакомился с девушкой, у которой были финские корни, возник разговор о том, что у нее сестра живет в Финляндии, можно переехать. Как раз был кризис 1998 года, его последствия переживались очень тяжело. Когда к власти пришел Путин, я понял и даже говорил друзьям, что понятно – это всё.
– Были прозорливее очень многих.
– Может быть. Все-таки у меня это была не первая эмиграция, я из Узбекистана тоже уезжал, понимая, что там тоже уже всё. И в этом смысле решение было достаточно легким, потому что была возможность уехать сюда и было понятно, что ехать нужно.
– Не жалеете?
– Ни в коем случае. Все-таки прошло 15 лет. Первые годы были очень тяжелыми, но, тем не менее, мне нравится здесь жить, это замечательная страна, замечательное общество. Традиции и правила, которые здесь есть, позволяют жить.
– Очень сложный язык, ничего общего с теми языками, которые обычно хоть немножко знаешь. Но вы свободно говорите по-фински. Как это получилось?
– У меня оказалось несколько значимых плюсов. Во-первых, я не знал других языков, мои "зачаточные" знания английского и немецкого никак не могли мне помочь. Была совершенно безвыходная и единственно возможная ситуация – выучить язык как можно скорее для того, чтобы жить здесь. Это был один из больших плюсов, хотя, тем не менее, как будто бы и минус – незнание языков. Другим большим плюсом было то, что, кроме русского, я знал еще и узбекский и таджикский. В детстве я говорил свободно на таджикском, потом он ушел, но, тем не менее, звуковые какие-то вещи, вербализация и прочее – это все я умел. Соответственно на уровне голосовых связок все было настроено на то, чтобы говорить и на финском языке со всеми его приглушениями или долгими согласными. Это тоже мне помогло, потому что я вспоминаю своих товарищей по курсам финского языка, которые знали только один язык, им давалось изучение другого очень сложно, особенно в плане произношения. Мне было гораздо легче. Один мой финский друг, смеясь, говорил: конечно, ты же знаешь узбекский – это тюркский язык, а тюркская языковая группа буквально по соседству находится с финно-угорской. Кстати, там примерно такое же, как и в финно-угорской группе, словообразование, в каких-то моментах это мне тоже помогало.
– Стихи писать по-фински не пробовали?
– Да, пробовал писать, когда изучал язык, пытался на нем говорить – это было в первые годы. Иногда, когда я пытался про себя повторять, заучивать какие-то слова, потом произносить целые фразы, в голове образовывалась каша из русского и финского. Причем я понимал, что пытаюсь по выученным словам строить какие-то слова и фразы, но они у меня наверняка неверные, неправильные. В какой-то момент мне стало смешно, и я решил это записывать, потому что получалась некая вербальная субстанция из языков, корявостей, кривизны.
– Так и рождается поэзия.
– Да, но, к сожалению, я все это не сохранил, сейчас жалею. Впрочем, когда ты уже узнал язык лучше, к таким вещам невозможно возвращаться, но тогда можно было сделать из этого забавный поэтический проект.
– Мы говорили о поэтах, которые вдохновляли ферганскую школу. Прошло 30 лет, кто вдохновляет вас сегодня? Какие впечатления от того, что происходит в русской поэзии?
– Несколько лет назад, когда я оказался в Питере в те дни, когда там проходил фестиваль верлибра, я послушал молодых поэтов и поразился, что было очень много интересных текстов. Последние несколько лет я стал много читать молодых российских поэтов, стал находить много интересных имен. Мне кажется, что все достаточно неплохо в русской поэзии, хотя мне, все-таки с 30-летним стажем чтения поэзии, многое кажется в той или иной степени вторичным.
– А ферганская школа существует или осталась в прошлом?
– Было бы правильно сказать, что ее уже не существует. Хотя бы потому, что есть совершенно самостоятельный сам по себе Шамшад, к которому совершенно не нужно каких-то эпитетов применять, он пишет и регулярно публикуется. Из всех, кто составлял ферганскую школу, он единственный, кто является до сих пор активно пишущим автором. Можно сказать такое и обо мне, но я пишу совершенно нерегулярно, мало, особенно в последнее время меня занимают и начинают занимать иные вещи, поэзия остается в стороне.
– Иные вещи – это музыка?
– Да.
– Вы диджей?
– Да, я себя пробую в роли диджея. Планирую в скором времени открывать виниловый магазин.
– Диджеем стать непросто, особенно человеку старше двадцати.
– Я всю жизнь был меломаном. Года четыре назад у меня вновь внезапно появился проигрыватель и первые пластинки, я стал собирателем пластинок, увлекся фанком, джаз-фанком и прочими такими штуками. Последние пару лет я стал интересоваться русской музыкой, разными шлягерами.
– Вы их преображаете?
– Самое смешное, что пока все мои диджей-сеты, которые были и планируются в ближайшие два месяца, они как раз из разнообразной русской музыки.
– Группа "Блестящие"? Иосиф Кобзон?
– Я ставлю музыку, начиная с Бернеса и Утесова, дальше я находил какие-то ранние песенки Пугачевой, например. Кстати, Кобзона ставил "А у нас во дворе", такая забавная песенка. Некоторые вещи иногда ставишь просто для дополнительного треша. Например, песня ВИА "Самоцветы" "Мой адрес Советский Союз", которая тут же переходит в песню "WWW" группы "Ленинград".
– Это клубы для русскоязычной публики?
– Весной был фестиваль, который называется "Тусовка-рок", он организуется в Хельсинки уже в 17-й раз, – это фестиваль, на который приглашаются как финские музыканты, так и музыканты из стран бывшего Советского Союза, украинские, российские, прибалтийские. В начале ноября я буду выступать на каком-то окололитературном мероприятии.
– То есть это не танцевальные клубы?
– Я диджей не танцевальный. Мне хотелось играть фанк, но получилось так, что оказалась востребованной именно программа, которая связана с российской музыкой. Это смешно.
Хамдам Закиров в Хельсинки. Фото Кирилла Резника
– А поэзия ваша здесь востребована, вас переводят на финский, публикуют? Кому-то интересно, что здесь живет человек из Узбекистана, который пишет по-русски верлибром?
– Да, публикуют, интересуются. В этом смысле очень большая заслуга моего друга переводчика Юкки Маллинена, он меня переводил, помогал с публикациями. Весной этого года вышла моя книга в переводах на финский язык. К ней интерес есть.
– Рецензируют?
– Даже в нашей главной газете "Хельсингин саномат" была рецензия. Потом я сталкивался с людьми, которые тоже говорили: да, мы читали. Это значимая вещь в Финляндии, когда рецензия в этой "главной" газете страны.
– Хорошо жить в маленькой стране, где книга стихов может стать событием.
– В прошлом году вышла книга в Эстонии, там тоже возник интерес.
– А на русском сложнее издать?
– Мы готовим сейчас книгу на русском. Я достаточно индифферентно относился к тому, что это нужно делать, я живу здесь, вольно или невольно я делал все для того, чтобы меня забыли, поэтому относился спокойно, нет и нет, от этого моя жизнь не меняется. Тем не менее, несколько моих друзей напоминали мне о том, что это было бы сделать неплохо. Сейчас, можно сказать, они меня заставили. Один из них, Сергей Завьялов, взялся за редактирование и подготовку текстов, мы сейчас с ним и готовим книгу.
– В Узбекистане перемены. Есть ли у вас ощущение, что это страна, которая изменится в ближайшее время и в которую вы готовы будете вернуться?
– Такого ощущения нет, его не было и не могло быть, потому что абсолютно понятно, что в любом случае произойдет какая-то смена власти, совершенно не такая, которой бы хотелось, она просто невозможна, потому что есть аппаратные игры. И неготовность общества к этому. Поэтому я ничего не ждал, вопрос был только в смене имен.
– Сейчас не ездите туда?
– Езжу очень редко. Последний раз был полтора года назад и в ближайшее время не собираюсь.
– Не появилось в Узбекистане новое поколение русскоязычных поэтов, продолжателей вашего дела?
– Не встречал никого совершенно. Но однажды была такая забавная штука, я по работе общался с человеком, который сидел в Объединенных Арабских Эмиратах, и он спрашивает, не тот ли вы самый Хамдам Закиров? Это было забавно. Но авторов молодых я не встречал. Я знаю людей, которых тоже уже сложно назвать молодыми, которые живут кто в Москве, кто еще где-то, которые пишут на русском языке и родом из Узбекистана. Но о новом поколении ничего не могу сказать.
– В узбекской литературе, у критиков, у читателей возник за эти годы культ вокруг ферганской школы, как, скажем, для русской литературы вокруг Серебряного века, или все забыто? Отлили ваши имена в бронзе?
– Боюсь, что нет. Хотя кто его знает, может быть, через десятилетия эти имена всплывут в учебниках литературы. Но все-таки надо помнить, что мы писали на русском языке и больше имели отношение к литературе русской, нежели к узбекской, поэтому было бы странно, если бы вдруг нас стали рассматривать там именно так. Для этого нужно, чтобы нас отлили в бронзе, наверное, где-нибудь в Стокгольме и Осло. После этого, безусловно, узбеки начнут говорить: да, они же наши земляки, смотрите, это наши, узбеки!
Хамдам Закиров, Шамшад Абдуллаев и другие поэты. Фергана, 1980-е. Фото Андрея Кислова
Стихотворения Хамдама Закирова из новой книги:
СЕКРЕТЫ КОВРОТКАЧЕСТВА
Не знаю, как это бывает у вас, но я должен себя полностью измотать,
чтоб где-то уже в середине ночи кубики слов начали вываливаться изо рта.
Иногда они как живые игральные кости катятся по столу, весело падают,
подскакивают на ковре и замирают возле какого-нибудь узора –
фигуры всадника, розы, оленя, листка – и я говорю "ах!" и
"так вот какое ты, слово!".
Летние слова скачут быстрее и дальше.
Осенние – попадают под дерево, где какая-то скучная желтая опаль.
Или порой одной своей гранью впиваются в горный хребет.
Весенние кубики звонко цокают, как бильярдные шары при прямом попадании.
Зимние слова глухо катятся в пустоте. И даже не падают со стола.
Они не имеют значения, полые. Словно бы книги, в которых вырезана середина,
но секретная вещь в них так и не вложена…
Слова разбиваются о CD, как хрустальные туфли
о педали старых церковных органов.
Или становятся вязкими, как нагревшийся пластилин,
если коснутся домашнего кинотеатра. К примеру,
некое слово как-то, задев DVD с Тинто Брассом,
вдруг обернулось вибратором бирюзового цвета…
А на улице кубики не получались – всё больше камушки да сухие листья.
Или ягоды земляники. Я знаю, тебе они нравились. Да и мне, пожалуй.
ФАНТАЗИЯ НА ТЕМУ ЧЕРНОГО И БЕЛОГО
Недавно в сети увидел эти чудесные фото:
белый китайский фарфор и на нем муравьи,
тщательно прорисованные немецкой художницей Эвелин Браклоу.
Скромное обаяние правильных нежных линий,
тонкие носики, изящные ручки, непременные золотые каёмочки,
еле заметная патина, словно покрывшая (а может и в самом деле покрывшая)
идеальный белый, заключенный в идеальных линиях
едва ль не эльфийских идеальных пропорций и форм.
И на этом прекрасном белом – цепочки муравьев,
и солнце поблескивает на их хитиновых тельцах.
У сахарниц и чайников они облепили краешек горлышка,
словно бы норовя, безрезультатно, подлезть под крышку.
Блюдца цепочки муравьев пересекают деловито и тихо,
либо облепляют единственную, нарисованную в центре клубничку.
У молочника они слизывают остатки молока на носике,
в сухарнице — подбирают последние крошки на дне...
Всё это можно купить в интернете – от 160 долларов штука.
А мне весь этот фарфор представился в старом белом буфете
с трещинками по вздувшейся местами краске,
стеклянные дверцы которого узорчато разделены
на ромбики и треугольники тонкими рейками.
И стоит этот белый буфет на просторной кухне,
либо на террасе белого дома с видом на море,
и ветер треплет белые занавеси, и хлопает сохнущее на дворе белье,
делая вслед за порывами замысловатые движения,
почти повторяя знак бесконечности,
и по небу плывут кучевые неспешные облака.
И, конечно, белый блестящий песок – вниз, от двора и до моря.
Местом может быть Крым, к примеру.
И море может быть черным. С маленькой буквы.
И уже вовсе не день, а вечер, и справа красный закат
изливается кровью в темные волны. В сгустившемся мраке
не видно уже муравьев на посуде – словно бы даже они, нарисованные,
ушли таки в свой муравейник. А слева,
над изломанным горизонтом Внутренней гряды Крымских гор,
видны далекие алые всполохи, и вдруг чувствуешь себя – здесь, посредине –
маленьким и беззащитным.
Наверху, в ярких вспышках – развалины крепости.
То ли это Мангуп, то ли Тепе-Кермен, то ли и вовсе – Кирит-Унгол,
и ты зовешь – среди шорохов, шепотков и поскрипываний –
негромко и осторожно: "Смеагол? Ты где? Смеагол!"
Потому что и звать больше некого: лишь муравьи, пауки, шорохи и поскрипывания.
(Жаль, нет ни одного хоббита, чтоб как-нибудь скрасить сцену,
ни Эвелин Браклоу, чтоб рисовала нам тут муравьев-альбиносов,
ни мирмеколога, который расставил бы всё по местам.)