Наверное, было бы здорово, если бы российский политический спектр был таким, как его описывают в книгах, то есть если бы у нас были свои левые, свои правые и так далее, но исторически как-то не сложилось, и дальше привычного "левые – КПРФ, правые – СПС" общественная мысль никуда не ушла. Но дорожки протаптываются поверх газона, и у нас, чтобы обозначить политические различия между разными группами людей, есть история; кажется, ни для чего больше нам она не нужна, вот только для этого – одни за Сталина, другие против, третьи за Россию, которую мы потеряли, четвертые за допетровскую бородатую Русь, а еще где-то есть "Ельцин-центр", укомплектованный поклонниками девяностых. Наш лучший друг – аверченковский киномеханик, который все отмотает до нужного года, и можно будет начать заново уже без ошибок. Это очень наивно, конечно, но если на наивном языке разговаривают все, то не надо его сторониться, альтернатива этому языку – только немота.
Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе
В этом реконструкторском политическом спектре очень не хватает одной партии – той, для которой политической родиной были бы несколько позднеперестроечных и постперестроечных лет. Точные границы временного отрезка обозначаются легко – с 25 мая 1989 года, когда председатель Центризбиркома СССР Владимир Орлов открыл заседание первого Съезда народных депутатов СССР, до 4 октября 1993 года, когда таманские и кантемировские танкисты закрыли последний Съезд народных депутатов России. Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе. Дальнейшее развитие России располагает к тому, чтобы считать эти четыре года транзитным, гарантированно кратким и конечным переходным периодом, но это как раз спорно – по крайней мере, чтобы закончить этот период, тогдашнему Кремлю пришлось применить беспрецедентную военно-полицейскую силу, и потом понадобилось еще почти десять лет, чтобы окончательно демонтировать остатки восьмидесятнической демократии, заменив ее уже чистым авторитаризмом. Разумеется, вернуться в прошлое уже невозможно, но видеть в прошлом образец для будущего – это, в общем, вполне нормально, тем более что у нас, в отличие от современников, есть возможность понять, что тогда было лишним, а чего не хватало.
Те четыре года обоснованно считаются временем самого жестокого общественного противостояния, проявившегося и в ликвидации Советского Союза, и в запрете (а потом и возрождении) коммунистической партии, и в шоковых экономических реформах, парадоксальным образом поддержанных прежде всего именно той позднесоветской интеллигенцией, которую эти реформы уничтожили как класс. Странно при этом говорить об общенациональном консенсусе, но он потому и был незаметен, что это был настоящий и безусловный консенсус (и надо заметить, что само слово "консенсус" в нашем обиходном языке – оно как раз оттуда, из конца восьмидесятых). Первым его принципом стоит назвать публично сформулированную Горбачевым буквально в первый день пребывания у власти и противоречащую всей предыдущей советской практике идею высшей ценности человеческой жизни – русское общество 1989–93-го не видело и не воспринимало никаких государственных интересов и прочих вещей того же порядка, которые заслуживали того, чтобы платить за них человеческими жизнями. Последняя локальная война, в которой участвовала советская армия – война в Афганистане, – безусловно воспринималась тогда как бессмысленная бойня, зря унесшая жизни тысяч соотечественников. Людей, которые могли найти ей оправдание, в публичном поле не существовало в принципе, даже знаменитый Александр Проханов тогда предпочитал по этому поводу молчать, ну или был так тих, что никто его не слышал. Эпизоды использования Кремлем армии для подавления волнений в союзных республик однозначно воспринимались негативно, даже если речь шла об остановке этнических чисток, как это было в Азербайджане в январе 1990 года, то есть сторонников тезиса "правильно ввели танки, иначе бы они друг друга перерезали" тоже практически не было – танкам оправданий не искал никто.
Ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса
Это же касается армии вообще; ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса – невозможно вообразить себе массовые восторги по поводу нового танка, или футболку "Не смешите наши искандеры", или предложение что-нибудь побомбить, чтобы мировой рынок убедился в преимуществах нашего оружия. Наоборот, никем не оспаривался и считался требующим преодоления промышленный перекос в пользу ВПК, а сама армия в общественном сознании была средоточием тупости, возведенной в добродетель, и источником разговоров не о "вежливых людях", а о дедовщине и других преступлениях. Есть, скорее всего, позднейшая армейская легенда об офицерах, предпочитавших переодеваться в гражданское перед выходом за ворота части, чтобы избежать нападений и оскорблений на улицах – да, наверное, ничего хорошего, но все-таки не хуже, чем нынешнее торжество "Офицеров России", непонятно на каком основании считающих себя хозяевами положения в стране. Расскажите русским 1990 года о культе Шойгу, о тайных похоронах погибших десантников, о родственниках, повторяющих государственную ложь про "он уволился и уехал добровольцем" – нет, это непредставимо в России двадцатипятилетней давности.
Непредставимо и 45-летие Победы под лозунгами "Можем повторить" – нет, не можем и не хотим, и случившееся тогда же последнее официальное уточнение советских потерь (не 20, как считалось при Брежневе, а 27 миллионов человек) – это была не просто цифра, а еще одна точка консенсуса: война была общенациональной трагедией, а не поводом для злорадства задним числом.
Такой же точкой консенсуса была неприемлемость "хорошего Сталина" – это сейчас чаще пишут об очередном бюстике, открытом местными энтузиастами, тогда же местные энтузиасты обычно раскапывали очередное массовое захоронение и составляли "книги памяти". Никому даже в шутку не пришло бы в голову идти на выборы под лозунгом о "десяти сталинских ударах", как сейчас.
Свобода совести также была уже бесспорной ценностью, и сторонников раннесоветского безбожия в обществе не было в принципе, но и церковь не стала еще идеологическим министерством и помещиком – в тот краткий период она была именно церковью, и новый патриарх с его опытом служения в довоенной Эстонии одним своим видом символизировал крах сталинского "комитета по делам религий".
Люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, свою свободу, демократию и парламентаризм
Про экономику тогда знали, что она должна быть рыночной или, если чуть менее радикально, многоукладной, но что точно не оспаривалось – ущербность и ненужность государственно-монополистического капитализма; героем нового времени был мелкий бизнесмен ("открылось кооперативное кафе!") или фермер (например, "Архангельский мужик" Стреляного), но точно не клерк сырьевой госкорпорации. Общество, в котором большинство составляют бюджетники, то есть люди на зарплате у государства, выглядело пережитком, защищать который не был готов никто.
А что люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, – свою свободу, демократию и парламентаризм. Августовские в 1991 году и сентябрьские в 1993-м ночи у Дома советов – это был один и тот же парламент, это были одни и те же баррикады, часто одни и те же люди и совершенно точно одна и та же полицейщина, которая проиграла в первый раз, но победила во второй.
Ценности 1989–93 годов, забытые, растоптанные или перевранные в наше время, нуждаются в защите и в возрождении. Тот естественный восточноевропейский путь развития, с которого Россия, к сожалению, свернула в 1993 году, – когда-нибудь мы на него вернемся. Как сказал один из персонажей того времени, нам не нужны ни мэры, ни сэры, ни пэры, ни херы – нам нужен парламентаризм, гражданские свободы и сменяемость власти. Все, что гарантировалось Конституцией Российской Федерации 1978 года с поправками 1989–93 годов.
Олег Кашин – журналист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода