Хиппи на пляже

Борода отказывается сообщить свою фамилию и говорит, что не любит ее: "Эту фамилию отец приобрел в детдоме. Директор детдома воевал с советской властью, всем детям давал немецкие фамилии и уничтожал документы, если были. Это было во время Второй мировой войны. После войны директор за это 10 лет тюрьмы получил. Так мой отец остался с немецкой фамилией, без каких-то концов, где его родственники".

Мы сидим теплым осенним утром в парке на Летненском холме над Влтавой, откуда открывается превосходный вид на центр Праги. Володя Борода – образцовый хиппи: живописный, в фенечках, разноцветной одежде, с татуировками, в круглых очках и, правда, с бородой.

Он рассказывает причудливую историю своей жизни, впрочем, неоднократно описанную им в многочисленных интервью и автобиографии. Потом, гуляя по городу, – мимо сквота в центре, где он жил, и на Кампе, некогда излюбленном месте хиппи, – мы обсуждаем, что движет человеком – случай или характер – "менталитет", как он говорит.

Краткая история Бороды выглядит так: родился он в Омске в 58 году, подростком стал мелким уголовником, как-то неудачно стянул на пляже джинсы у хиппи, подружился с ними и начал колесить с тусовкой по Центральной Азии, Сибири и югу России. В 78-м в Ростове-на-Дону всех арестовали за копирование и распространение Декларации о правах человека (13-я статья провозглашала свободу передвижения!). Отсидел шесть лет, которые потом описал в "Зазаборном романе". Выйдя, работал барменом, в перестройку пытался отказаться от советского гражданства, а когда СССР пал, пробрался через бесхозные границы в Европу, достиг своей мечты, Канарских островов, а после осел в Чехии, где и живет мирной жизнью с женой и сыном, которого зовет Джоником.

На Летне Борода пересказывает мне то, что я уже читал в его автобиографии: “Родился я в 1958 году в урловом городе Омске. У папы-каменщика и мамы-медсестры... До 74-го был почти нормальный – крал, пил и так далее. Детская комната милиции Советского района города Омска все ждала, когда меня поймают на чем-нибудь серьезном”. “Мелкий уголовник, – поясняет Борода, – В течение двух лет совершал мелкие уголовные преступления корыстного характера".

Затем следует исторический эпизод летом 73-го: "Я украл на пляже тертые джинсы у человека, а когда продавал их на омской барахолке, встретился с ним. Он, вместо того чтобы предъявить претензии или начать драться, сказал: "Ну, раз тебе нужнее". Дал мне адрес, предложил приходить в гости. Я подумал, почему бы не сходить в гости, вдруг там можно еще что-нибудь утащить". Так Борода завязал дружбу с омскими хипарями, а весной 74-го хозяин краденых джинсов "пришел с рюкзаком и предложил поехать с ними".

На вопрос, откуда вообще в Сибири взялись хиппи, Борода отвечает: "Разврат из журнала "Вокруг света" – первый источник. Второй источник – Омский университет, где учились высоколобые мальчики и девочки, которые, видимо, слушали западные голоса".

Причины, превратившие малолетнего уголовника в хиппи, обсуждались в нашей беседе не раз – в стремлении обнаружить тайный механизм судьбы. Если судить по рассказу Бороды, к хиппи его тянуло из-за любви к чтению и нелюбви к социальной иерархии: "У хиппи отсутствовало то, что было в мелкоуголовной среде – соревновательность, кто выше на стенку пописает, образно говоря. Вообще в уголовном мире это очень развито – кто круче. Понравился легкий пофигизм в отношении к жизни, он был свойственен мне, наверное, с детства. В шпане меня еще что тяготило: я очки ношу с 8 лет, как в школу пошел. Я страшно много читал, научился в 5 лет. В уголовных кругах это минус, по крайней мере, в шпане: типа, что, самый умный? А среди хиппи люди больше меня читали, другие книги. Музыка тоже интересная. Самые любимые были – у меня, по крайней мере, – "Песняры" и Shocking Blue. У меня даже усы были как у Мулявина (основателя "Песняров" Владимира Мулявина. – РС), рыжие, ниже, чем подбородок – натуральные мулявинские усы. А бороды еще не было".

"Битлз", говорит Борода, в Сибири тогда не знали (как и начинавшего в те годы творческий путь Гребенщикова, которого Борода впоследствии цитирует), это пришло позже. А тогда все – и не только хиппи – любили "Шизгару".

"В Омске, на танцплощадке после третьей песни орали: "Шизгару" давай", – вспоминает Борода. По его словам, между уголовниками и хиппи в Омске было что-то общее: шпана носила длинные волосы и внешне не отличалась от хиппи, а у хипарей в Сибири был в ходу уголовный сленг. "В середине 70-х в Сибири длинные волосы носили и трактористы, и слесари, почти все. Сильного отторжения не было, разве только со стороны какого-нибудь закоренелого работяги или колхозника. Позже, когда мы начали активно ездить тусовкой (мы себя "бандой" называли), мода потихоньку менялась, длинные волосы уже привлекали внимание".

Борода описывает типичную одежду омских хиппи: джинсы, чаще всего самодельные грубого сукна – клеш на 55 сантиметров. Цветная рубашка, на три-четыре пуговицы манжет, длинный воротник, и пиджак, чаще всего неординарный, не из магазина: "У меня одно время был малиновый бархат". На голове – шляпа, на шее бусы. Феньки на руках в Сибири не носили. "Часто эти бусы вызывали вопросы у людей: ты что, гомик? Точнее, "пидор" говорили". Тут Борода добавляет: "В Сибири не путали пацифизм и непротивление. Шпана спокойно от хиппов могла огрести, получить в рыло сразу", на основании чего можно предположить, что омские хиппи порой кулаками отстаивали свое право выглядеть по-другому, выделяться из толпы.

На руках у Бороды – татуировки. Он показывает: "Эти со времен шпаны, очень старые, в 13 лет сделал. А это, – протягивает он другую, – подарок на день рождения – эмблема Вудстока". Сделал эту татуировку некий владелец тату-салона в Праге, с которым Борода был дружен, еще один обладатель нетривиальной биографии: "Папа – ирландский коммунист, мама – советская еврейка, родился в Москве, сейчас живет в Израиле".

Борода описывает сибирское движение хиппи как обособленное от московского или питерского: "Никто из нас не ездил в центр. Может, москвичи не обращали внимания, но в 70–80-х годах на московских вокзалах на каждом перроне стоял работник милиции в форме и несколько человек в штатском. Публика с поезда сортировалась сразу. Человека уголовного вида, стриженного коротко, худого, незагорелого, или, наоборот, волосатого, сразу забирали. Допустим, хиппи приехал в Москву, его задержали. В линейном отделении милиции его спрашивают: цель вашего приезда? Если не сможешь назвать родственников с точным адресом, который тут же проверят, значит, ты бродяга. А в СССР нельзя бродяжничать, должна быть или справка об отпуске, или направление на учебу, или родственники в городе, во всех остальных случаях ты бродяга – в спецприемник на месяц".

Поэтому омские хиппи обходились путешествиями по Средней Азии: “Там милиция была продажная. Даже можно было в электричках или на улицах играть на музыкальных инструментах, собирать деньги. У нас был случай, что приехали менты, встали, мы начали собираться, они говорят: нет, продолжайте, мы подождем".

В милицию если и забирали, то "очень редко, в основном в небольших городках. У некоторых из наших ребят были справки, что они в академическом отпуске из театрального училища, хотя они там не учились. Просто секретарша была тоже хиппушка, настряпала этих справок". Если придирались к длинным волосам, Борода говорил, что не стрижется на нервной почве, у него от этого "струпья на голове".

"Мы ездили не куда-то, мы ездили просто. Это был стиль жизни – путешествие, не было конечной цели. В Средней Азии в то время легко было жить, люди были очень общительные. Ездили мы не стопом, стоп в Средней Азии и Сибири был плохо развит, ездили на поездах. Покупали два-три билета, людям с билетами отдавались вещи, рюкзаки. Остальные – кто как, на перекладных. Бывало, пиджак накидываешь на плечи, в руки берешь кефир или бутылку пива, когда поезд тронулся, запрыгиваешь в вагон, проводница спрашивает: "С какого?", ты краем глаза смотришь, что это 5-й, говоришь – 9-й, она показывает направление, идешь по поезду. Где-то играют в картишки в дурачка, подсел. Если выкинут, точно так же – на следующий поезд. Иногда помог проводнице титан затопить, примелькался так, что она искренне верит, что ты в ее вагоне едешь. Белье не берешь, потому что денег нет, просит только матрасом не пользоваться, спишь так, на полке. Мы всегда договаривались у почтамта встречаться, всегда найдешь своих". Два-три дня поночевал на улице, говорит Борода, в Средней Азии тепло, потом знакомились с местными, начинали жить, зарабатывать.

Он описывает, как "банда" калымила: то строила забор вокруг зверопромхоза, где соболей выращивали, то делала теплые сараи, "двойная стенка и засыпка опилками", в Средней Азии собирали частникам грецкий орех, фрукты. Нигде не числились, трудовой книжки не было.

"В 1977 году поздней осенью мы докатились до города Ростов-на-Дону" – так начинает Борода рассказ об аресте и тюрьме. "Банда" нашла себе пристанище и подработку до весны, обросла знакомыми. И тут "откуда-то, будто из воздуха взялась Декларация прав человека. У нас щенячий восторг: можно ездить, менять страну. Решили поделиться. Один хипарь, местный, сторожем работал в институте водного транспорта. Там было множительное устройство, правда, запечатанное бумажкой, но мы все видели фильм "Адъютант его превосходительства", – чайник с паром, бумажка отпадает. Дверь закрыта на замок, ключи на крючках в ящичке на стене, ящик тоже закрыт на ключ, но если ящичек снять, крючки остаются на стене. Советская безалаберность. В общем, начали множить и в почтовые ящики бросать, чтобы поделиться с людьми".

Люди оказались не готовы воспринимать Декларацию прав человека и, по словам Бороды, в подавляющем большинстве отнесли бумажки в органы. 25 мая 1978 года хиппи накрыли за печатанием: "Мы уже собирались уехать. Решили – последний раз напечатаем, дня через два махнем на Кавказ". Привезли в местный КГБ, "у ребят шок, мне легче было", и всех перед допросом посадили вместе, что дало возможность сговориться. "Это была их ошибка, – говорит Борода, – мы заняли позицию: во всем признаемся, да, мы это делали, декларацию Брежнев подписал (речь, видимо, идет о том, что Советский Союз подписал Хельсинкские соглашения, упоминавшие Декларацию. – РС). Мы не знали, что нельзя. Если бы знали, мы бы не делали".

Борода вдруг сбивается и не может вспомнить номера статей, по которым его посадили: "В общем, антисоветская агитация и пропаганда, тунеядство, бродяжничество, нарушение паспортного режима". Ему дали 6 лет.

Из “Зазаборного романа”:

“Мои знания о взаимоотношениях в лагере и тюрьме между уголовниками и политическими были основаны на книге А.Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Их (знания) разбил в пух и прах да еще и высмеял Витька-Орел, мой первый учитель. Оказывается – те времена канули в лету... Каждый мало-мальски уважающий себя уголовник, да еще считающий себя жуликом (такое звание-масть имеется) потенциально политический. В душе. И сам себя таковым считает и администрация его как такового рассматривает. Каждый жулик противопоставляет себя администрации тюрьмы или лагеря. А в ее лице и всей Советской власти. Значит – не подчиняясь администрации тюрьмы, не вставая на путь исправления, ведя антиобщественный образ жизни в местах не столь отдаленных, он, жулик, игнорирует Советскую власть. Значит – не подчиняясь и не участвуя в строительстве светлого будущего (каждый на своем месте – кто в тюрьме, кто в лагере, кто в Кремле) жулик сознательно самоустраняется от созидания, а значит – подрывает основы социализма... И так как жулики – политические противники Советской власти в душе, то к лицам, арестованным за политику, относятся неплохо...”

Когда мы беседуем с Бородой, он разъясняет этот разворот в самосознании уголовников: "Они при Сталине были друзья народа, а политические – "фашисты". Потом в зонах появились "активисты", люди, помогающие администрации наводить порядок, в открытую стучали, следили. Советская власть в местах лишения свободы, чтобы администрации было легче работать, сама противопоставила себе остальных уголовников. Любой уголовник начал считать себя, если и не полностью политическим, то настроенным против власти: они и мы – ничего общего. Кололи себе "Раб КПСС", "Я фашист".

В "Зазаборном романе" много жестоких сцен, хотя в заключении случались и милые вещи, например, Борода там закончил школу: "В советское время все, кому меньше 55, обязаны были иметь среднее образование. Если люди без него попадали в места лишения свободы, их загоняли в Школы рабочей молодежи". Я пытаюсь представить себе эти занятия, а Борода говорит, что прошел в заключении несколько последних классов, сидя за партой с настоящими уголовниками: "В школу ходили с удовольствием, потому что это давало один день в неделю учебный, то есть не работали в этот день, в пятницу".

Местами, однако, роман тяжело читать, и мы обсудили старую полемику, дает ли что-то тюремный опыт жизни на свободе. Борода говорит, что для жизни в советском обществе дает, и приводит бытовой пример:

– У меня была женщина, у нас двое общих детей. Мы сидели в Керчи и ели за магазином, а недалеко выпивали какие-то мелкие уголовники. Они сначала свистели, чтобы я подошел, я не реагировал, тогда они одного послали, самого шестерочного. Он подошел и говорит: эй ты, тебя зовут. Я ему ответил на уголовной фене: кто ты по этой жизни, когда ты освободился? Он развернулся молча, вернулся, я слышу, говорит: это свой притворяется хипарем. А могло быть и мордобитие".

– Вы были уголовником, который притворялся хипарем, или это хипарь притворялся уголовником?

– Я хиппи себя считаю. Менталитет исходит из поступков, и поступки исходят из менталитета. Например, несколько дней назад в метро женщина уронила кошелек. Я ее тронул и говорю: женщина, вы уронили. Она поблагодарила, подняла. А мог наступить ногой, она бы не увидела.

– В тюрьме вы продолжали внутренне быть хиппи?

– Честно скажу, если и продолжал, то очень глубоко, потому что сразу попытались бы съесть. С волками жить, по-волчьи выть – не я придумал.

– Можно ли сказать, что тюремный мир – маленькая модель страны? Вы говорили, что уголовники были против власти, а потом выяснилось, что вся страна против власти.

– Я считаю, это было срезом общества. Какое государство, такая уголовная среда.

– Хиппи ведь отрицают государство?

– В сути своей, да. В политическом аспекте анархизм ближе.

– Движение хиппи было протестным движением?

– В Советском Союзе не было, по крайней мере, в Сибири. Очень хорошо Гребенщиков сказал: мы не были против, мы не были за, мы были вне. Хиппи старались быть вне, вне общества, вне социума. Некоторые доходили до абсурда – уничтожали документы, жили без документов, чтобы не зависеть вообще. Были такие герои. Естественно, кончалось спецприемниками в случае проверки документов.

В 84-м Борода вышел на свободу и обнаружил, что мир страшно изменился. Экономически – Борода описывает шок от посещения специализированного магазина "Мясо" в Омске: "Огромный, 5-6 отделов, в каждом – продавщица, витрины чисто вымыты, нет вообще ничего, ни одного наименования ассортимента, и людей, естественно, нет. В хлебном магазине только до 10-11 утра можно было купить хлеб". В психологическом плане тоже – Борода обошел все места, где тусуются, и не увидел ни одного волосатого хипаря: "Такое впечатление, что или вымерли, или вымыло их чем-то, кислотою выжжено. Причем отголоски того, что все плохо, последние два года и в зоне чувствовались. Приходили новые заключенные, их расспрашивают, как там, что, они говорили: там – караул".

В 88-м Борода впервые приехал в Москву. В тусовке его стали называть Мамонт: "Я для многих, даже для ровесников, был чем-то, что будто из тайги вылезло, такое архаичное, и в хорошем смысле, и в плохом. Какой-то дикий человек пришел с какими-то дикими мыслями о хиппи. К 1988 году, по крайней мере, в Москве люди в системе уже прониклись цинизмом. Я их не осуждаю за это. А я как бы законсервировался".

В Советском Союзе шумела перестройка, и внимание милиции переключилось с хиппи на демонстрации. Борода рассказывает о случае в Москве, как он пытался перейти как-то оцепленную улицу Горького: "Подхожу к милиции, выбрал майора и вежливо обратился: хочу перейти на другую сторону, а обходить очень далеко. Он говорит: хорошо, я вас проведу. Переходя через улицу, пустынную, ни машин, ничего, где-то шумели голоса, он мне говорит: "Не тех мы ловили". – "В смысле?" – "20 лет с вами боролись, а вон кого надо было". Перевел меня через улицу, через вторую цепь и отпустил".

Борода политикой особо не интересовался, но в том же 88-м в Вильнюсе выкинул в ящик, который был поставлен, чтобы в него в знак протеста против оккупации Прибалтики бросали советские документы, свой военный билет, полученный после освобождения – как годный в случае войны к нестроевой службе.

Уехать из страны Борода решил еще в лагере, точнее, не решил, а возникала мысль "неплохо бы побывать": "Статья из журнала "Вокруг света", черно-белый снимок с подписью "Хиппи на пляже", причем на Канарах – это была моя мечта. На уровне подсознания я понимал, что Карацупа с псом Мухтаром бдят границу. Можно на Луну хотеть, можно хотеть на Канары, в 70-х это одно и то же было. В лагере это окрепло полностью: зачем мне такая страна, если за то, что подписал Брежнев, мне 6 лет и такое отношение. Мне такая страна не нужна. После лагеря надзор был, пришлось сидеть на месте, работать, еще по инерции. В 1988 году я тронулся, увидев, что можно ездить, приехал в Москву".

Попытки уехать Борода начал оригинально – ходил в контору где-то на Кузнецком мосту в Москве, пытаясь отказаться от гражданства: "Ходил как на работу. Как приеду в Москву, так туда". На мое предположение, что на него в конторе должны были смотреть как на сумасшедшего, Борода возражает: "В перестройку уже как на сумасшедшего старались не смотреть, респект был хотя бы внешне. "Идите отсюда" не было, на дворе стояло не то время. Они мне говорили: сделайте прописку, приходите, начнем работать с вами".

Борода не может ответить на вопрос, с чего он взял, что без гражданства он смог бы тогда уехать, говорит, что это было вызвано юридической безграмотностью. Абсурдное предложение сначала сделать прописку, чтобы потом отказаться от нее и от советского гражданства, он тоже отверг – "типа, полюбите меня таким, какой я есть": "Ничего не получалось. Я тусовался по Прибалтике, Крыму, Белоруссии, Украине. В 93-м по газетам прошло известие, что российские войска ушли из Прибалтики, выкопав столбы, сняв колючую проволоку, вырвав двери и окна с казарм, и что у местных нет денег на охрану границы, охраняются только дороги. Я умею читать между строчек, я сразу понял, что это просто мне совет. И в феврале 93-го мой друг, я, моя женщина, двое наших детей трех с половиной и полутора лет доехали на поезде до Вильнюса. Друзья привезли на хутор, там прожили два дня, и нас перевели через границу в Польшу. Старая железная дорога, рельс и шпал нет, шлагбаум и табличка на русском "Проход запрещен. Будем стрелять". Мы под этот шлагбаум поднырнули и все. А там нас уже ждали, тоже хипарь. Такая дорога свободы. Он нас довел до станции, мы доехали до Варшавы. В Варшаве был первый контакт с полицией. Мы очень уставшие были, уснули, и у нас украли рюкзак. Украсть у хиппи рюкзак – это надо иметь особую фантазию. Они его поймали, он признался. Они подошли, разбудили, а документов у нас нет. Я сказал, что документы были в рюкзаке. Они говорят: надо хранить документы при себе, идите в посольство. Мы поехали во Вроцлав, у нас там была вписка. Полгода протусовались в Польше. Эйфория была, нас телевидение снимало, мы продавали свои изделия. В Польше очень хорошо относились к хиппи тогда. Четко делили: русские оккупанты и хиппи из России. Потом один поляк, до сих пор дружим, перевел нас в Чехию".

И уже из Чехии Борода, наконец, добрался – стопом, как это описано в одной из его книг, – до своей мечты, Канарских островов. И там записал "Зазаборный роман": "Я пишу в голове. Когда полностью книга готова, я ее проговариваю на друзьях, на знакомых, а потом просто выплескиваю на бумагу почти готовый вариант. Так что книга началась еще там [в заключении], а на бумагу изложилась в 1993-94 на острове Гран-Канари".

К концу 90-х, после нескольких лет "тусовки" по Европе, Борода осел в Чехии. Мы идем с ним в самый центр Праги, к дому "Злата лодь". Когда-то здесь был сквот, сейчас внутри, кажется, дорогие квартиры, во двор не войдешь, и Борода не может показать окна комнаты, в которой жил. Привел сюда Бороду и его семью хиппи, встреченный ими на Карловом мосту, в двух шагах от дома. Стоя на улице, он рассказывает, что на первом этаже был полулегальный бар, в котором даже собаки находились под действием марихуанного дыма: "Началась осень, женщина, мать моих двоих детей, стала плакать, что плохо, голодно. Пошли мы в лагерь беженцев Червоны уезд, там она нашла стриженного, бритого, не хипаря, ушла к нему", – привычно излагает свою биографию Борода. Он вернулся в сквот, где и познакомился со своей будущей второй женой. Делал трубки для курения марихуаны, продавал на Карловом мосту. Потом сквот выселили: "Мы постелили на улице ковер, огромный был в сквоте, поставили мебель, как в комнате, знакомая принесла нам кофе, пирожные, мы сели и закурили марихуану. Вокруг стояла полиция, было чешское телевидение. Один полицейский не выдержал, кинулся, начал нас заворачивать в ковер. Другие полицейские стали его оттаскивать, а начальник полиции, рыжий был такой, говорит: у людей горе, мы их лишили дома, пусть курят марихуану, мы ничего делать не будем".

Вся эта история неоднократно изложена Бородой в многочисленных интервью чешской прессе, он тут известная личность, человек без гражданства, несколько лет живший в Чехии без документов. Борода подробно и беззлобно рассказывает о бюрократических сложностях и проволочках, неплохо отзывается о местной полиции. Сейчас у него – статус беженца, он живет с женой и сыном под Прагой. Жена работает в музее. У Бороды – случайные заработки: делает в домах у знакомых мелкий ремонт или работает в саду: "Если что-то нужно, они никого не ищут, просто звонят мне, беру дешевле, чем любая фирма".

Мы переходим Карлов мост и спускаемся на Кампу – живописный парк у Влтавы. Борода вспоминает, как пришел сюда в первый раз, в 93-м, увидев с моста зелень. Здесь же ему подарили первые его иностранные документы. Какая-то прихипованная компания из Швеции, говорит Борода. С одним из парней он беседовал два часа, хотя у них не было общего языка – "про музыку, про путешествия, про его страну, про мою страну". Потом парень спросил, как Борода оказался в Праге: "Ты как здесь?" Я его не понял. Он говорит: я турист. Я говорю: а я нелегал. Он говорит: "А хочешь, я тебе свой паспорт подарю?"

С этим паспортом, утверждает Борода, он жил четыре года, проехал всю Европу крест-накрест, хотя парень был на десять лет младше: "Паспорт пограничники проверяли много раз, тогда еще не было общей Европы. Не нравилось им, что я так молодо выгляжу на фотографии, начинают проверять, а компьютер говорит, что нет, паспорт не украден и не утерян. Я им объясняю знаками, жестами, типа курил много, кололся много. Они: ой-ей-ей. Паспорт возвращают и отпускают".

До сильнейшего наводнения 2002 года на Кампе каждый день тусовались десятки хиппи, потом парк на два года закрыли, и все кончилось. Борода дает совет любым властям любой страны – хотите, чтобы где-то что-то прекратилось, закройте это место надолго: "Сломалась традиция. В Чехии нет традиции тусовочного кафе. В Омске тоже не было. Было кафе "Лотос", мы договорились, пришли первый раз, нас было человек пятьдесят. На второе воскресенье еще больше пришло. Там было очень дешевый охлажденный чай с красным вином, 18 копеек стоил. И во второй раз, когда мы пришли, были подогнаны автобусы и нас всех погрузили в них. Вопрос был такой: почему вы здесь собрались? Все говорили: шел мимо, решил зайти. А почему вы все одинаковые? Кончилось тем, что нам порекомендовали в таком количестве не собираться в одном общественном питании".

Сидя на лужайках Кампы, мы беседуем с Бородой о свободе, о движении хиппи и о роли, которую оно сыграло в его жизни:

– Движение умерло в конце 60-х на Западе. Но остались отдельные люди, в огромном количестве. Можно проехать всю Голландию и не встретить, а если знаешь адрес, заедешь в деревню, а там полдеревни – хиппи, в возрасте и моложе, то есть купили дома и живут. Я и в Польше знаю такое. Идеология дала корни. Когда едешь стопом по Европе, тебя спокойно берет цивильный человек, коротко стриженный, аккуратно одетый, с детьми, везет, улыбается и говорит: я в университете тоже ездил стопом и имел длинные волосы. То есть кусочки остались. Если бы я не стал хиппи, у меня было только два пути: или я был бы работяга, как мой отец, который умер в 40 лет от рака желудка, каменщик, всю жизнь работал, или мелкий уголовник, как мой одноклассник, который к 1988 году имел 7 судимостей, причем за мелочь, естественно. Другого не было пути у меня. Все эти рассказы, что в СССР все были равны, – ничего подобного. У нас в классе был мальчишка-отличник, мама у него учительница, причем он отличник не потому, что ему мама ставила оценки, а потому что заставляла учиться. У него дорога другая, он поступил в университет, выучился, кандидатская, докторская, сейчас историк, может быть, до сих пор работает где-то.

– То есть, хиппи как социальный лифт? Но тут всегда есть спор, что первично – обстоятельства или характер направляют судьбу человека?

– Не социальный лифт, а ниша – это правильнее по отношению ко мне. То есть я смог избежать той судьбы, которая мне была предопределена. Я сейчас как взрослый, по-своему умудренный, думаю, процентов на 90 мне было определено или мелкий уголовник с судимостью, или работяга, который по субботам пьет. Я шел к этому потихоньку, мне уже было неинтересно в мелкоуголовной среде. Я на уровне подсознания пытался отойти, но не было куда. С моей точки зрения хиппи – это взвешенность любви и свободы. Если много свободы – это анархист, если много любви – это христианин. А именно такая взвешенность этих двух вещей – это и есть хиппи.

Это круг: менталитет исходит из образа жизни, а образ жизни из менталитета. Вы правильно сказали, что характер определяет. Если иной характер, то в определенной социальной группе человеку плохо, тесно, жмет, он уходит. Видимо, мой характер как раз подходит для хиппи: не надо соревноваться, не надо хотеть быть кем-то, достаточно того, что есть, легкий пофигизм, относительное спокойствие, удовлетворение мелочью. Даже то, что на Западе принято – добровольная бедность. У меня нет стремления иметь все или если не все, то хотя бы близко к этому критерию.

Я себя называю автором текстов – это не кокетство. С моей личной точки зрения писатель – это профессионал, как столяр. Я же пишу, когда мне нравится, когда есть настроение. Пишу на темы не чисто хипповые, я все-таки не сектант, но, как сказала одна критик-чешка: герои моих книг – это всегда люди на краю. На краю общества, на краю личности, аутсайдеры. Как сам, так и пишу. Мне и неинтересно про другое писать, и нет опыта. Я не работал в коллективе, я за свою жизнь работал только один год барменом, у меня был надзор, я обязан был работать, иначе меня бы посадили назад в лагерь. Мой лучший друг, который не пошел по хипповой стезе, стал начальником в тресте ресторанов города Омска. Он не стал отказываться от дружбы и помог мне устроиться барменом. А то мне предлагали, когда я первый раз пришел, устроить садчиком кирпича, закатывать вагонетку в печку.

Я не возвращался в Россию с 1993 года по нескольким причинам. Сначала у меня не было документов. Но и не было желания, ностальгии нет. По стране – нет. По друзьям – сейчас намного реже, но еще приезжают. Чтобы иметь ностальгию по родному городу Омску, нужно быть извращенцем. В советское время это был закрытый город, там не было иностранцев, это город, в котором было 18 пенитенциарных учреждений, зон, колоний, тюрем. То есть люди освобождались, им давали направление на местную стройку, чтобы далеко не везти. До Второй мировой это был маленький городок, от силы 60 тысяч населения. Во время войны начали приезжать заводы эвакуированные, возле каждого завода строили поселок. Поэтому Омск выглядит так: маленький уютный центр XIX века, очень маленький, на трамвае это 6-8 остановок в одну сторону и 6-8 в другую, а вокруг заводы, обросшие поселками. Там нечего любить.

Френды начали умирать. Я не употребляю крепкий алкоголь. Вино, пиво – далеко не каждую неделю. Не употребляю наркотики. А друзья по разным причинам, в том числе из-за окружающей среды, политической, экономической, начали умирать довольно интенсивно. Недавно умер друг, с которым мы очень сильно дружили. Единственное, не могу понять, почему не уезжали в перестройку, что держало. Чаще всего отговорки были, с моей точки зрения, очень смешные, типа: родители уже старенькие, когда умрут, квартира останется мне, а иначе отойдет государству. Мне было легче, у меня не было квартиры в России никогда, – говорит Борода.

"Зазаборный роман" начинается так: "Прошу людей, читающих эту книгу, не рассматривать ее как лягание мертвого льва, в связи с событиями, произошедшими в стране, ранее называемой СССР, после 1985 года. НЕТ, НЕТ, НЕТ!!! Лев не умер! Я считаю – лев притворился. Я считаю – коммунизм жив! Он просто научился притворяться, он просто поумнел. И хотя эти слова сказал коммунист Фучик и по другому адресу, но я не побоюсь обвинений в плагиате, потому что правильней не скажешь. Люди, будьте бдительны! Прошлое не должно повториться! Это главная цель моей книги. Главная. Прошлое не должно повториться..."

Борода, не бывавший на родине почти четверть века и вроде бы не интересующийся политикой, у себя в блоге все-таки комментирует происходящее в России. Около года назад он написал: "Тут меня один хипарь из России обвинил в русофобии. На основании моей нелюбви к части (большей) россиян и самой России (как государству и обществу)... в голове у этого хипаря не укладывается мое хиповство и моя нелюбовь к России. По-видимому он считает что все хиппи должны автоматом любить Россию. Если у меня во френдах – в реале и тут в ЖЖ есть этнические русские и просто россияне, и я с ними ломаю хлеб и делю вино - это означает что я все же их люблю. Пусть и негомосексуальной любовью, очень развитой в РФ по отношению к президенту <Х…ову>. Насчет России как государства все намного сложнее и запущенней. Как вы бы относились к государству, которое – если не брать сугубо личные причины – крадет у соседних государств территории, развязывает войны, импортирует конфликты и оружие, сажает и репрессирует за слово и мнение, нарушает свободу личности и так далее и тому подобное? Вы бы любили такое государство? Если да – то значит вы мазохист. Я же нормален в сексуальных взаимоотношениях.
Я же в свою очередь очень сильно удивился как можно совмещать патриотизм и хипповство... Нет, я конечно понимаю – любовь к маленькой родине - ну аулу, деревне, городу где ты сделал первый свой шаг в сторону винного магазина и темный подъезд где ты впервые познал радость секса... Я это понимаю, хотя и не разделяю. А вот любовь к РОДИНЕ!!!! перехватывающая дых и затмевающая разум, так что кричишь оппоненту – ЗАВАЛИ ХЛЕБАЛО ЭМИГРАНТ! – вот енто у меня в башке не укладывается. То ли я все же неправильный хипарь такой, космополитный, то ли оппонент все же больше патриот, чем хиппи".

Все там же, на лужайках Кампы, Борода говорит о родине, ее властях и ее людях, и о себе:

– Там за 74 года произошла социальная селекция. Буйных, отличающихся выбивали разными способами. При Сталине один способ был, при Брежневе другой, более мягкий, но все равно – выпихивали в эмиграцию, в дурдомы, в тюрьмы, заставляли быть как все, причем не только хиппов. Люди в лесу на гитарах играют, Ким там, и тому подобное, – и то за ними гонялись. Как это так, в лесу, на гитаре, какие-то песни нецензурные, не прошедшие ЛИТ, так нельзя.

Люди, насколько можно судить на расстоянии, хотят, – это психология рабства, – чтобы был человек, который три раза в день их накормит и скажет, что делать. Здесь тоже есть такие категории людей, которым легче, если ему скажут: "Пепа, возьми лопату, подойди сюда, вот отсюда до обеда копай яму". Все, вопрос исчерпан. А в России таких людей больше. Мелкий частный бизнес способствует свободе, человек знает, что должен купить сырье, изготовить, реализовать, а это все было выбито, было все коллективное, было все социалистическое. А как начался капитализм после перестройки, очень многие люди обиделись, потому что их перестали кормить три раза в день и перестали давать работу.

Даже кто-то из приятелей поддержал Крым, поддержал экспансию, поддержал нарушение международных законов со стороны России. У меня даже было не удивление или шок, а я просто не понял, что это. С моей точки зрения так: или все равно, или осуждать проявление несвободы. Украина не хотела делиться Крымом. То есть то, что произошло по отношению к Украине, – это акт несвободы. А если хиппи за свободу, то им это не должно нравиться. Или пофигизм. У меня есть друзья, которым политика полностью по барабану.

Если совсем упрощенно: каждый хиппи лично от себя, если хотел, шел на демонстрацию, но само движение хипповое в сути своей аполитичное. Каждый хипарь, шедший на демонстрацию, – это он лично сделал такой выбор. Когда была, по-моему, вторая война в Чечне, меня позвали на демонстрацию люди, не хиппи, местные, которые много лет отсидели здесь как диссиденты. Я сказал, что я аполитичен, но на демонстрацию я пойду, потому что я уважаю их.

Я считаю себя счастливым. Мне много раз этот вопрос задавали в интервью. Действительно, я считаю себя счастливым, потому что я – хиппи. Мой характер, мое мировоззрение, образ жизни совпали. Мне нигде не жмет, нигде не давит, нигде не тянет. То, какой я есть, мне очень удобно. Я считаю это одной из главных вещей в жизни. Если бы все люди жили той жизнью, которой хотели, многих бы конфликтов не было.