В этом году исполняется 70 лет двум политическим событиям, не связанным между собой напрямую, но явившимся символами советской эпохи. В августе 1946 года Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло знаменитое постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". А чуть позже, осенью 1946 года в Пермском крае, в деревне Кучино начала принимать особо опасных государственных преступников исправительная колония особого режима, получившая название "лагерь Пермь-36".
2 октября в Петербурге, в редакции журнала "Звезда" состоялся круглый стол "Власть слова и слово власти", посвященный постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б), а 27 октября в Мемориальном комплексе политических репрессий – так теперь называется музей лагеря "Пермь-36" – откроется всероссийская научно-практическая конференция "ГУЛАГ: эхо войны и эхо Победы". Руководитель этих двух проектов, историк Юлия Кантор рассказывает:
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Юлия Кантор рассказывает о "Власти слова и слова власти"
– Корректнее говорить об одном проекте в двух частях. Дело в том, что оба проекта, в Петербурге и в Перми, связаны с послевоенным Советским Союзом, с изменением менталитета, с ощущениями людей, переживших войну, блокаду Ленинграда, с возвращением фронтовиков, с взаимоотношением интеллигенции и власти и с изменением контингентов ГУЛАГа. Оба наших проекта связаны с 1946 годом, ведь именно в этом году появляются два доминирующих направления взаимоотношений государства и личности, государства и народа. Печально известное постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград" – тяжелейший симптом происходящего в советских властных структурах, в их попытках воздействовать даже не на общественное мнение, а на общественное сознание. Не случайно в этом постановлении был выбран именно этот город, северная столица: дело даже не в таком беспрецедентном явлении, как ленинградская блокада, сколько именно в том, что это был город непокоренных. И то, что сказала Ольга Берггольц в 1943 году, когда блокада была только что прорвана: "Теперь-то мы почувствовали свою силу!" – это ощущение было не словами Берггольц, а ощущением социальным, которое очень напрягло высшие эшелоны власти.
Была проблема общая: давление государства на интеллигенцию
А Жданов, всегда оставаясь как бы в Ленинграде, безусловно олицетворял собою эту главную идеологическую линию, осуществлявшуюся непосредственно Сталиным и Кремлем. Поэтому постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" было ударом по полярным журналам, "Ленинград" был молодым журналом, а "Звезда" была старейшим советским журналом, с реализованной претензией на свободу, свободу изложений и рефлексий, в том числе военных и послевоенных. Ведь мы понимаем, что те произведения, которые были жестко раскритикованы с фантастическими обобщениями, которые рикошетом ударили по всей стране, они сделали Ленинград первой целью. Первой, а далее – везде. И об этом на круглом столе, который я назвала "Власть слова и слово власти", некая дуалистическая конструкция, мы говорили именно о том, как это постановление сказалось не только на Ленинграде и Москве, но и на всей России, включая другие республики. В частности, у нас была докладчица из Витебска, которая говорила о ситуации тех лет в Белорусской ССР, а там еще присутствовал и национальный аспект. Были мои коллеги из Казани. А надо помнить, что 1946 год – это еще и дискуссия о национальном в литературе, о единстве и великой дружбе народов, и замалчивание огромного количества ситуаций, связанных с межнациональными отношениями, и вообще ситуаций в советских республиках. Мы говорили и о провинции. Был, например, доклад, связанный с Новгородом. Новгородская область была организована в 1944 году. К 1946 году это был один из самых молодых регионов страны. Он был выделен из состава огромной Ленинградской области. И из каждого доклада стало понятно, что была проблема общая: давление государства на интеллигенцию. Это принципиально. Через агитацию, через бичевание, через печально известный принцип: "Я не читал, но я осуждаю!" И, конечно, на стремлении самой интеллигенции этому каким-то образом даже не противостоять… Понимаете, в интеллектуальной среде, и вчера и сегодня, сам факт самостояния может трактоваться властью как противостояние. И всегда для власти может показаться опасным. Конечно, мы говорили в историческом помещении журнала "Звезда", что само по себе придавало дополнительный колорит нашему круглому столу, о том, что взаимоотношения интеллигенции и власти, и способность критически осмысливать любую действительность всегда являются предметом сильного интереса стоящих наверху. Я бы сказала, "наверх смотрящих".
Экспозиция мемориального музея истории политических репрессий "Пермь-36" в поселке Кучино Чусовского района
И, в конечном итоге, мы понимаем, что точка зрения на историческое событие, на литературное произведение, если она спускается как единственно правильная, это фактически синоним цензуры. Как вы понимаете, эта тема не слишком далеко ушла от нас за 70 лет. И то, что мы наблюдаем пристальный интерес, с одной стороны, общества поляризованного, с другой стороны, государства к теме истории, к современной литературе, это тоже повод для социологического обсуждения, чем мы в литературно-историческом кружке в "Звезде" и занимались. Это первая часть. Вторая – в Перми: там состоится гораздо большая по размеру, по формату конференция, чем в "Звезде", которую я назвала "ГУЛАГ: эхо войны и эхо Победы". Вы понимаете, что эта тема вообще в таком объеме и в таком ракурсе не обсуждалась. Мы знаем про лагерную литературу. Солженицын. Шаламов. А Шаламов – это особый случай. У него тема послевоенного ГУЛАГа, если мы, например, вспомним "Последний бой майора Пугачева". Это военные офицеры, прошедшие войну и дошедшие до Праги и Берлина, в ГУЛАГе. Это тема, которая должна звучать. Тема роли заключенных, их рабского, мученического труда в оборонно-промышленном комплексе, в военном и послевоенном восстановлении. Есть книги по экономике ГУЛАГа. Но есть сегменты, которые нужно сопоставить воедино. Какую роль ГУЛАГ и Управление по делам военнопленных, которое де-юре не входило в систему ГУЛАГа, играли в этом восстановлении. Испанцы, немцы, поляки, прибалты в ГУЛАГе. Это тоже отдельный вопрос. Вопрос коллаборации. Вопрос, кого советская власть считала коллаборантами. Тех, кто боролся за независимость своей Родины, например, поляки, и тех, кто реально коллаборировал с СС и с другими оккупационными подразделениями. Все эти темы нуждаются в серьезном обсуждении. И более того, для меня эти темы, как для музейного работника, а не только как историка и преподавателя, важны для того, чтобы понять, как это репрезентуется в музейной среде. Вы знаете, как это ни парадоксально, но, если мы наложим карту нашей страны, я говорю о РФ, на карту ГУЛАГа, а на нее наложим карту регионов, где есть музеи, связанные с ГУЛАГом, то мы увидим, что картинка почти идентичная. Другой вопрос, что это существует не "из-за", а преимущественно "вопреки". Волей, силой и честностью музейных сотрудников, которые понимают, что история нашей страны нерасторжимо связана с историей ГУЛАГа. С самого начала его появления, с Соловков, и заканчивая его последними лагерями. И в этом смысле мы абсолютно неслучайно собираемся на этой конференции в очень сложном месте, к сожалению, ситуация вокруг которого не упрощается в течение последнего времени, и, к сожалению, она не упрощается из-за чудовищной, на мой взгляд, конфронтации обеих сторон, одна из которых, по идее, должна была бы быть созидательной. Я говорю о Мемориальном комплексе политических репрессий, так теперь называется музей "Пермь-36". Я в силу музейных причин и как человек, занимающийся историей ГУЛАГа, была не в стороне от очень неприятных, мягко сказано, хамских событий по отношению к этому музею, когда он был народным и частным, когда его пытались закрыть. Был момент, когда его попытались административным ресурсом закрыть вообще или сделать из него музей советской пенитенциарной системы. К большому счастью, усилиями сотрудников различных музеев и, в том числе, благодаря довольно оперативному вмешательству Союза музеев России, благодаря ресурсу, который был у Михаила Пиотровского, который туда съездил, и я была с ним (мы привезли музейных экспертов из самых разных регионов, в том числе и зарубежных, например из польского Музея Второй мировой войны), удалось этот музей не только сохранить, но и развернуть его развитие и концепцию, которая продолжает формироваться. Я к этому имею прямое отношение. Я являюсь экспертом Вневедомственной рабочей группы по увековечиванию памяти жертв политических репрессий. Это моя непосредственная сфера деятельности. И, вы знаете, возникает очень странная ситуация. Этот музей существует, там открываются довольно интересные выставки, иногда не ровные по качеству, как в любом музее. Но музей является продолжателем прежней традиции. Музеи должны быть профессиональные. И сейчас, несмотря на колоссальные трудности, которые у этого музея есть, он развивается. И мы решили таким образом ему помочь, чтобы постоянно происходили какие-то события, кроме выставок, какое-то научное развитие. Поэтому вторую часть проекта мы делаем в пермском Мемориальном комплексе политических репрессий. Этой лагерной колонии исполняется 70 лет. Сейчас, буквально в эти дни, а это напрямую не связано с этой конференцией, но это напрямую связано с датой образования этого учреждения, открылась выставка под названием "История одного лагеря". Это история учреждения ВС 389/ 36, эта выставка рассказывает о позднем периоде лагеря. Этот лагерь менял свое название, свои функции, состав заключенных. Последний период, которому посвящена эта выставка, – 1972–1987 гг. Это был самый последний лагерь, где сидели и диссиденты, и правозащитники, и просто враги советской власти. Это совсем не одно и то же. Таким образом, наш проект дуалистический. Он объединяет два региона, но кольцует, я бы сказала, одну тему – послевоенное общество.
Юлия Кантор
– Почему именно постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград" историки и правозащитники придают такое значение? Ведь и до него, и после было принято немало других постановлений, а кроме Зощенко и Ахматовой и другие писатели попадали под каток партийной критики? Еще в 1944 году критике с последующей реорганизацией подвергся журнал "Знамя". В 1946 году критике подверглись поэтесса Алигер, поэты Сельвинский и Асеев, в газете "Правда" шельмовали Корнея Чуковского за его Бибигона, список можно продолжить…
Как только закончилась Сталинградская битва, начинается резкое усиление цензуры
– Точечные удары власти против различных сегментов интеллектуальной среды происходили на протяжении всего времени советской власти. И, как ни парадоксально, наибольшее послабление цензуры и одновременно наименьшее внимание власти к культуре возникало именно тогда, когда власти просто не было до этого дела. Это произошло в самый тяжелый период Отечественной войны. Как ни страшно это было, вокруг война, армия отступает, и власть занимается тем, чем она должна заниматься: она защищает страну. Причем с помощью ГУЛАГа и рабского труда заключенных. Это трагично и понятно. А как только закончилась Сталинградская битва, начинается резкое усиление цензуры. Кстати, первые закрытые художественные выставки – это выставки Сталинграда. И в самом Сталинграде. С чудовищными формулировками в местной прессе под диктовку, разумеется, региональной партийной власти написаны. Видите ли, художники Сталинграда "недостаточно хорошо идейно воспитаны", "не понимают классиков марксизма-ленинизма", "сеют пессимизм" и "смакуют руины". Чудовищные формулировки, которые потом перешли в Ленинград. Но с Ленинградом ситуация была особая. И он был сознательно выбран. И дело не в том, любили или не любили Сталин и Жданов этот город – конечно, не любили. Дело в том, что Ленинград – это символический город. Во всех смыслах. Ахматова – кумир интеллигенции, Зощенко – кумир простого народа. Взяли в клещи. Еще, как я сказала в начале, это было не точечно, а обобщающее, "о недостатках в целом". Яков Гордин, главный редактор "Звезды", собирается заняться психолингвистическим анализом ждановского постановления. Это совершенно понятно, потому что те психолингвистические формулы, которые вложены в уста Жданова, не случайны. Это тщательно подобранный текст для воздействия на психику. Психику тех, кто это слушает. Так это и было. Мне пришлось брать интервью у Даниила Гранина, в частности касающееся истории, когда он впервые читал это постановление, и он рассказал: "Помню, как читал я это постановление на уличном газетном щите на Литейном проспекте. Стоял в намокшей от дождя танкистской куртке, еле разбирая печать на темном сыром листе. Считал, что раз постановили, значит нужно, зря не будут. Но зацепило: уж больно яростно ругали, исступленно: "беспринципный, бессовестный хулиган" – это про Зощенко! Принял бы и это, если бы не Жданов. Еще со времен Ленинградского фронта все, связанное со Ждановым, вызывало недоверие. Тогда еще запало, что призывал он, требовал, упрекал, а сам ни разу за месяцы блокады на передовой не побывал, во втором эшелоне – и то его у нас в армии не видали. И в городе – тоже".
Камера в бараке на территории мемориального музея истории политических репрессий "Пермь-36" в поселке Кучино Чусовского района
Потом же была "вторая серия", и мы тоже об этом на круглом столе в "Звезде" говорили. В 1954 году, Сталина уже нет, но приезжают английские студенты, и дальше уже известная история, когда Зощенко не соглашается говорить о том, как его бичевали вслух, а Ахматова говорит только два слова: "Только так…" И опять же понятно, что время не изменилось. И как в 1946 году, так и в 1954-м, и потом, уже после ХХ съезда, и Ольга Берггольц пытается изменить ситуацию. Ей ведь тоже попало. Ей попало за "утерю бдительности и прославление безыдейных писаний Ахматовой". Ей попало и за то, что, когда Ахматову в 1946-м после постановления лишили хлебных карточек, Ольга Берггольц носила ей еду. И ей сказали, что это ей может дорого стоить. На что Ольга Берггольц, пережившая блокаду, сказала: "А я не знала, что у революции есть такая кара – голодная смерть!" После этого ее перестали печатать.