Свидетель ада

К 120-летию со дня рождения Йожефа Лендела приурочено издание в России его книги "Просроченный долг" о советских концлагерях.

Лагерная проза Йожефа Лендела увидела свет в Венгрии за месяц до того, как в СССР вышел "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. Но слава пришла к Солженицыну, писавшему по-русски, а Йожеф Лендел, прозванный "венгерским Солженицыным", оставался в тени, хотя у себя на родине был довольно известным писателем, поэтом и журналистом.

Йожеф Лендел - венгерский Солженицын

В 1917 году он стал одним из создателей группы революционных писателей-социалистов, чей литературный журнал был запрещен цензурой. Как многие его современники, не избежал увлечения марксизмом, был революционным агитатором и пропагандистом, редактировал газету "Юный пролетарий", но вскоре был вынужден эмигрировать в Австрию. Там он продолжал сотрудничать с коммунистическими изданиями, работал на киностудиях, а в 1930 году приехал в Советский Союз в качестве журналиста. Он женился на преподавательнице ритмики Нине Кизевальтер, в 1936 году принял советское гражданство, у него появилось русское имя – Иосиф Павлович Ленгиель. В 1938 году последовал арест и приговор к 8 годам лагерей. Лендел освободился в конце 1946 года, два года прожил на 101-м километре в подмосковном Александрове и снова был арестован – на сей раз его приговорили к пожизненной ссылке, но в 1954-м снова арестовали и отправили в лагерь, правда, ненадолго: уже в 1955 году выпустили и затем амнистировали. В Александрове он встретил свою вторую жену Ольгу Анципо-Чикунскую, отбывшую срок в лагере для жен изменников родины. Она согласилась поехать за ним в ссылку. После освобождения и амнистии они поженились и вместе уехали в Венгрию.

Йожеф Лендел

Через несколько лет по приглашению Йожефа Лендела к нему приехала его дочь Татьяна, начавшая изучать венгерский язык, чтобы общаться с отцом и понимать его произведения.

– Это была обычная ситуация: дети, у которых отцы были венгры, не знали венгерского языка, потому что наших отцов с нами не было. В детстве я помню отца в промежутке между двумя отсидками – он приезжал к нам в Москву из Александрова, жил по несколько дней, потом из Сибири писал мне очень хорошие письма. Они с мамой вспоминали, что, когда он вернулся из лагеря, у них был второй медовый месяц. Потом, в 1955 году, когда они с его новой женой Ольгой Сергеевной уехали в Венгрию, он писал в основном маме. Однажды он заехал в Москву – проездом из Китая. Но у нас в семье все его так любили, что мама собрала всю родню, и мне с ним пообщаться практически не удалось. Я тогда готовилась сдавать экзамены на факультет журналистики, хотела о многом с ним поговорить, но не получилось. И тогда я решила, что раз так, то выучу венгерский язык, пойму, что он за писатель, а живое общение мне не нужно. У нас в семье был еще один венгр, художник Виктор Тоот, попавший в Россию в 1915 году как военнопленный, потом он воевал на стороне красных. Еще в Венгрии он начал заниматься живописью, был очень способным, так что политуправление армии направило его учиться в Москву, во ВХУТЕМАС. Там он встретился с маминой старшей сестрой Верой. Он тоже прошел через лагеря, вернулся в Москву после выхода на пенсию и реабилитации, и мы с ним очень тесно и близко общались. Он был замечательный человек, с мягким юмором, очень интересовался моими делами, так что мы с ним говорили буквально обо всем. Когда издали "Один день Ивана Денисовича", у нас на факультете все гудело, все передавали повесть друг другу, переписывали от руки. Дядя Виктор тоже ее читал. И вдруг он подходит к полке и снимает маленькую книжечку в синей обложке. Венгерского я не знаю, но одно из названий прочесть могу – "Норильск-2". Там было шесть лагерных рассказов. И он говорит: знаешь, твой отец пишет о том же самом, и не хуже Солженицына, а может, даже и лучше. Я этому поверить не могла. В 1963 году дядя Виктор умер, а я написала письмо отцу, и он ответил мне очень хорошим письмом, пригласил приехать в Венгрию. Я стала изучать венгерский язык, а в 1964 году приехала и гостила у него три месяца. Свою дипломную работу я по совету отца писала по истории венгерской печати 1918–1919 годов, да и вся моя дальнейшая жизнь оказалась связана с венгерским языком.

– И все-таки, несмотря на тяжелую судьбу вашего отца, можно сказать, что вашей семье еще повезло: мама не попала в лагерь для жен врагов народа, вы не попали в соответствующий детдом…

– В период между возвращением из лагеря в 1947 году и новым арестом папа очень много рассказывал маме о лагерях. А мама, проведя последние годы жизни в Венгрии, написала воспоминания и моем отце, и о своей семье, о фамилии Кизевальтер. Так, она вспоминала, что, по рассказам отца, когда его взяли, следователи ему сказали, что его жена тоже арестована и уже дала показания против него, а он ответил: мол, другого от нее и не ждал. Может, это как-то повлияло, может, ее профессия – все-таки она была всего лишь музыкант, преподаватель ритмики. Так или иначе, ни ее, ни ее сестру не арестовали. Более того, и в нашей коммунальной квартире никто нам худого слова никогда не сказал – а это далеко не всегда так бывало, еще Солженицын об этом писал. И на работе у мамы ее очень ценили, правда, не продвигали: когда всем дали медали "За доблестный труд во время Великой Отечественной войны", она ее не получила, и ей было очень обидно. Другой мой дядя, немец, был арестован и расстрелян в 1943 году, и мои двоюродные братья и сестры по этой линии испытывали большие трудности при поступлении в институты. А я поступала позже, и у меня таких трудностей уже не было, причем мы писали в анкетах, что отец был арестован, потом реабилитирован, и это считалось просто фактом биографии. Есть много свидетельств того, что, когда мой отец только-только вернулся из лагеря в 1955 году, он много рассказывал о лагерях, не молчал. А потом рассказывал уже меньше, потому что писал об этом. Но он говорил о лагерях в кругу людей, которые тоже через них прошли, потом даже вышла книжечка магнитофонных записей его рассказов. Уже в 1975 году я очень хотела поговорить с ним о лагерях, об "Архипелаге ГУЛАГ", который мне только что удалось прочитать, но не успела – получилось так, что я приехала уже на его похороны.

Татьяна Лендел, дочь Йожефа Лендела

– В своей статье об отце вы очень подробно пишете о том, какое сопротивление встретили его лагерные произведения у него на родине. Почему так получилось?

– С одной стороны, они были частично напечатаны. С другой – среди венгров было много ортодоксальных большевиков, и очень скоро ему начали ставить палки в колеса, редакторов предупреждали, чтобы его не печатали. Критики сравнивали его рассказы с "Одним днем Ивана Денисовича", писали, что рассказ Солженицына – жизнеутверждающий, что, несмотря ни на что, его герои строят социалистический город, а герой Лендела, выходя за ворота зоны, находит там все тот же лагерь. В то же время Союз писателей единогласно выдвинул его на государственную премию, и было понятно, что если ее не дадут, то это исключительно по указке Кремля. Премию ему дали, а вот книгу не издали. Позже он узнал, что редакторы получили указание – рассказы Лендела публиковать не рекомендовано, а редактор, напечатавший произведение лауреата премии Кошута, получил выговор. Его не печатали, но эта история просочилась в западную прессу, ведь у него было, что называется славное прошлое: он был одним из первых членов компартии Венгрии. И он сам сделал все, чтобы история с его романом "Очная ставка" (есть еще одно русское название – "Лицом к лицу") получила известность. Он сам носил свой роман по редакциям, и один редактор ему написал, что вынужден был отдать рукопись на прочтение в партийные инстанции, и в этих инстанциях его публиковать не рекомендовали. Хотя Дьёрдь Ацел, в отличие от советских партийных руководителей литературы и искусства, был человеком большой культуры, имел прекрасные отношения с лучшими венгерскими писателями, он сам собирал рукописи, короче говоря, понимал в культуре. Но и идеология при этом никуда не девалась.

– Скажите, Татьяна, а вам не обидно, что по времени публикации лагерной прозы пальма первенства по праву должна принадлежать вашему отцу, а не Солженицыну, но на деле сложилось иначе?

Обложка книги Йожефа Лендела «Просроченный долг»

​

– Нисколько. Мне обидно, что его книги в России знают меньше, чем на Западе. При этом сам отец понимал, что, если бы он писал по-английски или по-русски, его книги стали бы не меньшей сенсацией, чем книги Солженицына, но он писал на прекрасном венгерском, знал только этот язык и писал на нем так, что никакой перевод не может этого передать. Конечно, ему было обидно, но он был человеком объективным и признавал, что иначе быть не может. За Солженицыным он пристально следил, хотя "Архипелага", доступного ему только в немецком переводе, прочесть не мог. Он неоднократно выступал в защиту Солженицына, даже вышел из ПЕН-Клуба, когда венгерская делегация предложила исключить оттуда Солженицына.

– Каким-то образом вашему отцу удается в своих лагерных рассказах писать о самых страшных вещах, например, о расстрелах в Норильском лагере, но в его словах нет ожесточенности и озлобленности.

– Да, это рассказ "Желтые маки" – там отец пишет о том, как он работал помощником врача, и они хотели отправить одного тяжело больного заключенного в Норильск, этот лагерь к этому времени стал таким местом отдыха – конечно, по лагерным меркам, там работал замечательный доктор Баев. Так вот, этот человек ни в какую не хотел туда ехать, и мой отец выяснил почему: оказывается, он пережил в Норильском лагере величайший ужас, когда там шли массовые расстрелы заключенных, и все время выла собака, и его самого не расстреляли только чудом, хотя он ждал этого каждую ночь. Мой отец считал, что обязательно нужно писать о таких вещах, но писать высокохудожественно – так, чтобы это вошло в общечеловеческую память. Интересно, что моего отца иностранные критики нередко упрекали в том, что он хорошо относится к русским, даже лучше, чем к венграм. Действительно, он старался быть объективным, очень хорошо отзывался о докторах и даже об одном начальнике лагеря. Или о Жаке Росси, французе, полиглоте, заключенном, который создал настоящую энциклопедию ГУЛАГа. Мой отец не держал зла, но когда заходила речь о том, чтобы поехать в Советский Союз, он говорил: я не хочу ехать туда, где мои книги не издают. Он хотел не мстить, он хотел, чтобы это никогда не повторилось.

– А как насчет коммунистической идеи – он еще долго был ею одержим или лагерь его все-таки излечил?

– Нет, сначала он думал, что можно что-то исправить. Когда ему вручали премию Кошута, у него был разговор с Кадаром, и он говорил: надо вычистить гной из раны, а уж потом ее перебинтовывать. Но насчет Советского Союза у него иллюзии кончились еще в 30-х годах, задолго до ареста. А в 1968 году он решительно записывает: "Я не хочу умереть членом коммунистической партии". И дальше он находился во внутренней эмиграции. В то же время, когда возникло дело Синявского и Даниэля, я его спрашивала, почему он тоже не передаст свои вещи за границу, а он отвечал: я хочу, чтобы мои произведения были напечатаны на родине. Он считал, что в противном случае он станет заложником другой системы, что нейтральным быть все равно не удастся.

– А у вас самой в детстве и юности были иллюзии насчет светлого будущего?

– Помню, у нас в школе отцов у половины не было, кто-то погиб на войне, а кто-то в ГУЛАГЕ. А я очень гордилась, что у меня-то отец есть, хоть он был тогда в ссылке, в Сибири. И вот учительница спросила меня о папе, а я ответила, что он журналист и лесник. Учительница была хорошая, потом она у мамы все расспросила. Иллюзии у меня еще были, когда я поступала на факультет журналистики, я думала, что можно что-то исправить, восстановить справедливость, но они очень быстро кончились. Когда вскоре встал вопрос о вступлении в партию, мы с подругой категорически отказались.

– Вы в своей статье упоминаете Белу Куна – интересно, а ваш отец знал о его страшном прошлом?

– Он догадывался, писал, что это был не ангел. Я с ним об этом не разговаривала, мы ведь сами тогда ничего не знали. Но отец знал, что за ним числятся не очень хорошие дела, да и в Венгрии многие пострадали, сели именно из-за него.

– Татьяна, большая часть произведений Йожефа Лендела была переведена на русский, почему вы решили сделать новый перевод?

– Это связано с авторскими правами. Об использовании переводов моих предшественниках речь даже не шла – как их можно оплатить, как получить права, когда тех издательств уже не существует – все это слишком сложно. Кроме того, я работала по рукописям, и в тексты понадобилось бы внести правку, а это большая работа – разве можно кого-то о ней просить? Переводы моих предшественников очень достойные, но сама я старалась переводить, не добавляя ничего от себя, как можно ближе к тексту, как можно ближе к отцу.

– Как вы думаете, какое место занимает ваш отец среди тех писателей, кто оставил нам такое явление, как лагерная проза?

– Я думаю, что он среди лучших. И самое большое счастье для меня, если его будут знать и читать.