Литературная жизнь продолжается

Иван Толстой: Только что в Москве вышел сборник "Литературная жизнь: Статьи. Публикации. Мемуары. Памяти Александра Галушкина".

Александр Юрьевич Галушкин был руководителем отдела "Литературное наследство" – знаменитых сборников по истории литературы, выпускавшихся Институтом мировой литературы в Москве. Три года назад Галушкин скоропостижно скончался в результате неудачной операции. Он был полон интереснейших замыслов. Несколько раз Александр Юрьевич участвовал в моих выпусках "Поверх барьеров". Давайте для начала послушаем фрагмент программы 2010 года.

Иван Толстой: Продолжаем разговор с заведующим отделом "Литературное наследство" Российской академии наук Александром Галушкиным.

Александр Галушкин: В ближайшее время мы выпускаем вторую книгу 103-го тома ''Литературного наследства'', посвященного эпистолярному наследию Афанасия Фета, классика русской литературы, недоизданного – только сейчас стали издавать его полное собрание сочинений. До эпистолярия коллеги вряд ли доберутся в обозримое время, насколько я представляю, а этот том представляет и переписку его с Львом Толстым, и переписку Софьи Андреевны Толстой, и переписку со Страховым, замечательно интересную (Страхов был замечательный эпистолярный мастер и очень оригинальный мыслитель), и переписку с великим князем Константином Романовым. Том сделан в лучших традициях ''Литературного наследства'': это 90 авторских листов, более ста иллюстраций, подробный, изощренный, иезуитски изощренный комментарий. Это то, что, я надеюсь, нам удастся выпустить в ближайшем году. Планы более дальние связаны преимущественно с ХХ веком, и понятно, потому что ''Литнаследство'' все почти 80 лет своего существования уделяло преимущественное внимание русской классике и ХIХ веку. Мы планируем (и получили государственную поддержку) выпустить том эпистолярного наследия Зинаиды Гиппиус. Здесь будут материалы французских, российских и американских архивов, и этот том делается совместно учеными Московского государственного университета и Института русской литературы (Пушкинский Дом).

Следующий том, над которым уже началась работа и на который мы тоже получили поддержку, это несобранные материалы Евгения Замятина. Том также будет основан на материалах американских, французских, голландских, латвийских и так далее, то есть все, что осталось рассеяно по зарубежным архивам и осталось неопубликованным из российских архивов, будет собрано в этом томе. Также будут присутствовать биографические материалы и другой материал подобного рода. И это тома, над которыми уже идет работа.

Я надеюсь, что в этом году мы начнем редакционную подготовку тома, который готовится Александром Васильевичем Лавровым, академиком, сотрудником Пушкинского Дома, и профессором Джоном Мальмстадом. Этот том посвящен поздней автобиографической прозе Андрея Белого, так называемый ''Ракурс к дневнику''. Довольно обширное собрание текстов, очень и очень фрагментарно публиковавшихся, охватывающих практически все моменты жизни Андрея Белого: его любовные приключения, его болезни, его выступления. Белый обладал феноменальной памятью и, как вы помните, в ''Котике Летаеве'' вспомнил свою жизнь до непосредственного факта рождения. На склоне лет он написал этот ''Ракурс к дневнику'', который составит основу тома. Том по объему тоже достаточно внушительный.

Мы планируем также и собираем сейчас авторский коллектив для нового бунинского тома. Богатейший архив его, замечательно разобранный, в хорошей сохранности, несмотря на довольно тяжелую судьбу, которая досталась этому архиву, кочевавшему из рук в руки. Архив этот хранится в Великобритании, в университете города Лидса, и сейчас мы собираем материалы для этого тома. В него войдут неопубликованные художественные произведения его стихотворные и прозаические (осталась неопубликованная проза), и основной блок составят, конечно, эпистолярные материалы, переписка с литераторами, с современниками, преимущественно эмигрантской поры. Тома, которые находятся сейчас в работе.

Для нас готовится замечательно интересный том по ХIХ веку, это том переписки Вяземского и Жуковского.

Мы думаем над проектом издания эпистолярного наследия Сергея Тимофеевича Аксакова и над двумя томами, посвященными русской консервативной мысли второй половины ХIХ века. Так что планы у нас достаточно большие, они, как всегда, превосходят наши возможности. Надеюсь, что их удастся реализовать.

Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, а при ''Литературном наследстве'' никогда не обсуждалась возможность некоей серии ''Малого Литературного наследства'', как при ''Библиотеке поэта'' – ''Малая Библиотека поэта''. Вообще, так вопрос ставился или формат, извините за новое слово, но я-то его употребил в старом значении, формат этих томов неизменно один и тот же – большой, увеличенный, толстый и ''Литературное наследство'' всегда может быть представлено только в таком виде?

Александр Галушкин: Вы читаете мои мысли, Иван. Дело в том, что, как вы понимаете, процесс подготовки томов очень длительный и очень серьезный, в нем задействовано, как правило, очень большое количество людей, и мне кажется, что мы бы вполне могли подумать или о препубликации каких-то материалов из готовящихся томов, или об издании, действительно, ''Малого Литературного наследства'', удовлетворяющего не только академические интересы и академические потребности, но, возможно, и какие-то читательские интересы. Справедливости ради надо сказать, что изначально основатель ''Литературного наследства'' Илья Самойлович Зильберштейн планировал ''Библиотеку Литературного наследства'', и в ней вышли (не забудем, что это был 1931-32 год) две книжки: одна – сборник литературно критических текстов Плеханова, другая книжечка – это сборник ''Маркс и Энгельс о литературе''. Был разработан большой план, который выходил за пределы марксистской эстетики, но реализовать его, увы, не удалось по причинам, о которых я говорил: планов всегда было больше, чем возможностей у ''Литнаследства''.

Иван Толстой: А что касается переиздания самих томов? Некоторые стали абсолютно классикой, как Пушкинский том 16–18, 34-го года, том, посвящаемый символизму, не говоря уже о каких-то отдельных материалах из отдельных томов. Было ли в ваших планах или будет ли в ваших планах вот такое издание избранного из ''Литературного наследства''? Ведь не секрет, что некоторые тома просто никогда нельзя найти ни у букинистов, ни теперь в интернете – их просто не существует. И во многих странах, я знаю, платят большие деньги библиотеки за пополнение своей неполной коллекции ''Литературного наследства''. Что в этом плане? Порадуйте хоть чем-нибудь, дайте краешек надежды.

Александр Галушкин: Этим тоже приходилось заниматься. Я говорил с несколькими издательствами о возможности переиздания редких томов. В частности, один из наиболее редких томов – это пятая книга блоковского пятикнижия, которое вышло тиражом раз в тридцать меньшим, чем предыдущие четыре книжки. Это такая настоящая библиографическая редкость, и найти ее в магазинах практически невозможно. В интернете она продается по довольно приличной цене. К сожалению, издатели ответили, что, по их мнению, это не представляет никакого интереса, издание будет заведомо убыточное.

Параллельно я, конечно, задумался и надеюсь, что этот проект удастся реализовать в следующем году к 80-летию ''Литературного наследства'', – хотелось бы оцифровать все вышедшие тома и выложить их в свободном доступе в интернете. Технические возможности для этого существуют, есть люди, готовые сделать эту работу, надеюсь, что это удастся и, таким образом, тот голод, о котором вы говорите, на тома и на отдельные публикации, хотя бы отчасти, но будет погашен.

Иван Толстой: За последние 20 лет в России появились новые возможности издания. Полностью упали какие бы то ни было цензурные препоны на издание классики. Скажите, а появилась ли вместе с новыми возможностями новая методология исследования, изменились ли взгляды ученых, пришло ли какое-то новое поколение по-новому мыслящих людей?

Александр Галушкин: В деле издания текстов русской классической литературы я не думаю, что произошла какая-то революция. То есть купюры, естественно, отсутствуют в публикуемых текстах, в комментариях уже нет необходимости стыдливо обходить какие-то взгляды русских классиков, которые противоречили советским установкам. В основном работа идет в русле тех традиций, которые закладывались еще в ХIХ веке и получили свое развитие в советской эдиционной культуре, мне кажется.

Иван Толстой: Каковы тиражи томов ''Литературного наследства''?

Александр Галушкин: Сегодняшний тираж ''Литературного наследства'' – это тысяча экземпляров. Реально установить, насколько этот тираж отвечает потребностям научным и читательским, практически невозможно, потому что та система мониторинга, которая была в советские годы, – рассылка заказов, сбор читательских и от организаций – ее уже не существует, а те системы, которые существуют в коммерческих издательствах, к сожалению, не используются и не применяются в издательстве академическом. Мне кажется, тираж мог бы быть больше. Не намного больше, но больше.

Иван Толстой: А сколько времени продается том ''Литературного наследства'', когда заканчивается тираж?

Александр Галушкин: От трех до пяти лет.

Иван Толстой: Это был фрагмент беседы с Александром Галушкиным 2010 года. И вот теперь к 57-й годовщине со дня рождения Александра Юрьевича Институт мировой литературы выпустил первый сборник новой серии "Библиотека Литературного наследства", и эта первая книга посвящена памяти безвременно ушедшего ученого.

Обложка сборника

​Помимо воспоминаний о Галушкине его друзей Владимира Нехотина, Елены Литвин и Алексея Моторова, сборник "Литературная жизнь" печатает двадцать одну историко-филологическую работу преимущественно о 1920-х и 30-х годах, то есть о том времени, которым профессионально интересовался Александр Галушкин. Назову некоторые публикации сборника. Николай Богомолов о песенном фольклоре современного города, Микела Вендитти – об "Автобиографии" Константина Юона, Стефано Гардзонио – о сочинителе сонетов Никите Бутырском, Эльда Гаретто печатает письмо Питирима Сорокина Александру Амфитеатрову, Леонид Кацис комментирует недописанное письмо Надежды Мандельштам Евгению Пастернаку, Олег Коростелев пишет об эмигрантской периодике сквозь призму дневника Антонина Ладинского, Михаил Одесский – об идеологемах десталинизации в советской периодике 1938 года, Федор Поляков – о пражской невстрече Евгения Замятина и художника Николая Зарецкого. Есть также публикации Романа Тименчика, Андрея Рогачевского, Манфреда Шрубы.

Всё перечислить не могу, но на двух публикациях хочу остановиться.

Первая из них принадлежит перу Моники Спивак (она же вместе с Михаилом Одесским – составительница галушкинского сборника): "Ничего, ничего, молчание!..": о том, как поссорились Андрей Белый с Ивановым-Разумником. Неизвестное письмо Белого.

Я позвонил в Москву Монике Спивак.

Моника Спивак: Отношения Андрея Белого, знаменитого писателя-символиста и мистика, и Иванова-Разумника, критика, неонародника, с репутацией не менее знаменитой, чем репутация Андрея Белого, это, можно сказать, такое же достояние отечественной культуры, как, к примеру, отношения Белого и Блока или придумайте сами, какие еще могут быть примеры таких важных отношений. Иванов-Разумник – не просто знаменитый, умный и влиятельный критик, он еще и лучший критик и интерпретатор Андрея Белого. То есть мы можем сказать, что большинство произведений Андрея Белого, начиная со знаменитого романа "Петербург", мы и сейчас понимаем в той интерпретации, которую им давал Иванов-Разумник. Более того, это был не просто критик оценивающий, но и критик, который стимулировал авторов к творчеству. То есть в переписке, в беседах с ним писатель осознавал самого себя и находил новые идеи для творчества.

Я это говорю потому, что дружба Иванова-Разумника и Андрея Белого была очень важным фактором в истории литературы и их ссора – тоже драматическим и важным фактором. У этой ссоры была предыстория. Мы все знаем, что Белый, Блок и ряд других великих писателей Серебряного века – Есенин, Клюев и другие – с большим энтузиазмом приняли Октябрьскую революцию. И многие знают, но многие и не знают, что соблазнил их к принятию революции и принятию ужасов красного террора именно Иванов-Разумник. Он был близок к эсерам, работал в эсеровской прессе, и уговаривал Белого не обращать внимания на те "гримасы революции", которые нормального человека, здравого человека или просто человека с какими-то нравственными принципами могли бы отвратить. Как, кстати, эти "гримасы" многих и отвратили. В частности, например, когда были растерзаны первые жертвы красного террора Кокошкин и Шингарев, Белый был готов отшатнуться от революционных преобразований, но Иванов-Разумник объяснил ему, что все это мелочи, потом все будет нормально, мы стремимся к революции духовной и какие-то курьезы не должны мешать нам на нашем большом революционном пути.

Ну, Белый Иванову-Разумнику поверил, революцию принял и изо всех сил пытался доказать, что он в русле и в тренде, как сейчас говорят. Однако время шло, "гримас революции" становилось все больше и больше, и позиции Белого и Иванова-Разумника стали расходиться. Соблазненный Ивановым-Разумником Белый все больше и больше входил в мейнстрим советской литературы, точнее, пытался туда войти, хотя его не очень пускали. А Иванов-Разумник, в какой-то момент оглянувшись, понял, что все не то и не так, как он мечтал, и захотел уйти в оппозицию. Хотя оппозиции практически не было, по крайней мере, публичной. И он выступил перед своими друзьями, Белый был в их числе, но также там был и Алексей Толстой, и Петров-Водкин с речью-манифестом, где он заявил о том, что мы не имеем возможности бороться с советской властью, но не надо и быть верными слугами этой власти, не надо восхвалять часть медали, если мы не можем критиковать оборотную сторону этой медали, условно говоря. Не надо восхвалять индустриализацию, если мы не можем критиковать коллективизацию. То есть призвал быть верными самим себе и не идти в услужение новой идеологии.

Все это было совершенно правильно, очень уперто и очень жестко, как всегда говорил Иванов-Разумник. Но выбрал он для этой проповеди не самый лучший, по крайней мере для Белого, момент. Это был 1931 год, только что начался процесс по делу антропософов, только что была арестована будущая жена Белого Клавдия Николаевна, и Белый, естественно, больше всего на свете мечтал о ее освобождении. А когда это освобождение случилось, он больше всего на свете мечтал о том, чтобы подобного инцидента не повторилось вновь. Да и сам он очень боялся быть арестованным. То есть Иванов-Разумник призвал противостоять или, по крайней мере, не служить новой идеологии в тот самый момент, когда Белый на эту службу нацелился больше всего в жизни. Белый в этот момент хотел показать, что он верен советской власти и сажать его и его окружение совершенно не за что. Это 1931 год. Это – предыстория отношений.

Отношения несколько напряглись, у Иванова-Разумника были уже серьезные претензии к тому, что Белый писал, в частности, знаменитая книга Белого "Мастерство Гоголя" была Ивановым-Разумником раскритикована за приспособленчество, которое он в этой книге увидел. Белый был страшно обижен, ему казалось, что он пишет революционную книгу, очень верную, очень нужную, очень самостоятельную, но Иванов-Разумник увидел в ней и следы мережковщины, и следы переверзевщины, и Белый был оскорблен таким недоброжелательным отношением к своему детищу.

Но рассорил двух великих людей, на первый взгляд, совсем мелкий факт. Это поэма Григория Санникова "В гостях у египтян", посвященная коллективизации в Туркестане и высаживанию новых сортов хлопка, очень урожайных и очень стойких к вредителям-насекомым. Еще должна сказать, что дружба Андрея Белого и Иванова-Разумника началась в 1913 году, то есть к 1932 году, когда произошел разрыв, было уже двадцать лет очень важной для обоих дружбы, очень конструктивной, очень влияющей на самосознание, на творчество. И вот вся эта история отношений скандально, со взаимными обидами прекратилась из-за поэмы Санникова, поэта, которого сейчас никто и не помнит, а если и помнят, то во многом благодаря именно Андрею Белому и тому, как он отнесся к этой его поэме. Поэма, как я уже говорила, была посвящена коллективизации, она была написана по заданию партии, писательские бригады были отправлены в разные места и должны были написать об актуальном, о производственном, о том, что отвечает линии партии. Поэма была написана, а Белый решил откликнуться на эту поэму хвалебной рецензией, объявив ее новым словом в отечественной поэзии, началом жанра производственной поэмы.

Белый решил откликнуться на поэму Санникова даже не просто положительно, а восторженной рецензией, по двум причинам. Первая причина – человеческая и понятная. Белый любил Санникова. Это был его молодой друг, Санников Белому очень помогал и в бытовых, и в каких-то бюрократических вещах, Белый был ему за это очень благодарен и, естественно, своим авторитетом хотел помочь продвинуть стихотворение своего молодого друга. Санников был молодой коммунист, он был хороший человек, и последующая жизнь Санникова это показала: он ни разу не предал ни своих друзей, ни Андрея Белого, никогда от него не отрекся, хотя много было моментов, когда он мог это сделать. Но в тот момент он был поэтом, у которого были все основания войти в лидеры отечественной литературы, он печатался, он работал в журнале "Новый мир", он был знаком с Гронским, с Гладковым, на него можно было делать ставку, и через него Белый тоже мог получить какие-то преференции. Кроме того, готовился Первый съезд писателей. И тут приходит символист и мистик Белый, буржуазный писатель на все сто, объявляет о рождении в советской литературе производственной поэмы и таким образом становится методологом новой литературы социалистического реализма. А Белый, нехорошо в этом признаваться, но Белый конечно об этом мечтал, он хотел, чтобы его навыки методолога (он же был методологом символизма) пригодились сейчас, он бы стал методологом нового литературного течения, и дальше все лавры, все привилегии – квартиры, деньги, безопасность и все прочее. Грешно осуждать, потому что альтернативой были аресты, в худшем случае, а не в худшем – голод, бедствия, забвение и так далее.

В общем, Белый выбрал участие, Иванов-Разумник – нет. Почему Белый решил откликнуться абсолютно восторженной рецензией на эту поэму – понятно, но непонятно другое: зачем он об этом стал говорить Иванову-Разумнику, зачем написал и сказал ему при встрече, что он прочитал поэму Санникова про выполнение пятилетнего плана в Туркестане, и зачем сказал ему, что собирается писать о Санникове восторженную рецензию, и зачем настаивал в разговоре с Ивановым-Разумником на том, что это новое великое слово отечественной литературы? Ведь в поэме было все то, что Иванов-Разумник не просто не любил, но ненавидел, не принимал. Там была трудовая интеллигенция, которая борется с буржуазной интеллигенцией, там были предатели, которые действуют по заданию иностранной разведки, там были вредители, которые губят урожай хлопка, там были комсомольцы, которых убивали вредители, там были басмачи… Там было все то, что Иванов-Разумник на дух не переносил. Но, если честно, я думаю, что эта поэма коррелирует с процессами Промпартии, которые тогда же происходили, и что она является откликом на подобные же процессы, но не в центре, не в столице, а на окраинах Советского Союза. С этим еще надо разобраться.

Но Белый предпочел этого не заметить, а Иванов-Разумник, конечно же, это заметил и был шокирован. Для чего Белый это сказал Иванову-Разумнику, остается загадкой. Можно предположить, что по наивности просто поделился своими творческими планами. Но, думаю, он и провоцировал какой-то разговор, провоцировал и мстил Иванову-Разумнику за его прежние упреки в приспособленчестве, хотел таким образом продемонстрировать собственную идейную независимость от Иванова-Разумника.

Прошло какое-то время, Белый взял поэму и сочинил огромную восторженную рецензию, теоретическую рецензию, где поэма Санникова ставилась в один ряд с произведениями русской литературы, начиная с Пушкина, Лермонтова… Иванов-Разумник поэму прочел, написал Белому краткое письмо про жизнь, как там у них в Детском Селе все происходит, кто уезжает, кто приезжает, и реакция на поэму Санникова была лишь в постскриптуме, две строчки. Иванов-Разумник написал: "Поэму Санникова прочел. Ничего, ничего… молчание". Это отсылка к Гоголю, слова Поприщина. В общем, в них выражено отношение к поэме Санникова лучше, чем могло бы быть выражено в каком-нибудь полемическом послании, полемическом разборе недостатков поэмы.

Белый был взбешен, был в ярости, потому что он, естественно, мнение Иванова-Разумника за этой краткой припиской прочитал и все понял. О том, что Белый был в ярости, писала и свидетельница этой ярости, его жена Клавдия Николаевна Бугаева. Она же писала о том, что Белый написал огромное ругательное письмо, но, испугавшись ссоры, потому что дружбой дорожили они оба, несмотря на разногласия, решил это письмо не отправлять и ограничился коротеньким письмом, где тоже написал про то, как они живут с Клавдией Николаевной, что у них происходит хорошего и плохого в жизни, кратенько так написал и ответил, тоже в симметричном постскриптуме, где обругал, вы будете смеяться, Михайловского, критика-народника, и, давая свою оценку Михайловскому, тоже дал ее словами Гоголя: "Ничего, ничего… молчание". Это был очень серьезный укол Иванову-Разумнику, потому что тот считал себя продолжателем линии Михайловского и был его ярым поклонником. То есть Иванов-Разумник обругал кумира Белого, а Белый в ответ обругал кумира Иванова-Разумника. Но это было краткое вежливое письмецо. Его, впрочем, хватило. Белый отправил это письмо, Иванов-Разумник его получил, и двадцатилетняя переписка прекратилась.

Недавно мы нашли дневники Андрея Белого 1932 года, и среди листов этих дневников было то большое ругательное письмо, о котором говорила жена Белого Клавдия Николаевна. И в этом письме все претензии к Иванову-Разумнику Белый сформулировал более подробно. А не исключено, что и в устной форме он их формулировал и в устной форме он их излагал, но мы имеем запись претензий в этом письме, которое, как мне кажется, очень важно для понимания внутренних разногласий в литературной среде бывших единомышленников. В этом письме Белый проходится очень критически по всем кумирам своего критика, припечатывает очень нелестным словом и Хлебникова, и Клюева за его гомосексуализм, и Хлебникова с Сельвинским за их выверты формальные, доказывая, что именно Санников и есть магистральная линия, магистральная ветвь русской литературы. И делает вывод о том, что столь серьезные разногласия поставят Белого и Иванова-Разумника в разные поэтические лагеря. "Поэтические лагеря" Белый подчеркивает, выделяет это слово, и это, конечно, эвфемизм, потому что имеются в виду не поэтические лагеря, а лагеря политические.

Поэма Санникова, посвященная успехам первой пятилетки, поставила некогда ближайших друзей-единомышленников перед решающим роковым выбором: с кем вы, мастера культуры? Или вы поддерживаете то, что происходит в стране, в идеологии, в литературе, обслуживающей эту идеологию, или вы уходите в молчаливую, пусть бессильную, но оппозицию и не участвуете в этой вакханалии. Иванов-Разумник выбрал одну линию, Белый выбрал другую. Травма от этой ссоры была весьма существенна, Белый не забыл об этом до конца жизни. Впрочем, жить ему осталось не так долго, он умер в 1934 году, а Иванов-Разумник вспоминал об этой травме и горюя о смерти Белого, и потом, в более поздних мемуарах, когда по-прежнему упрекал Белого в том, что он служит "святому трусу", упрекал в трусости и приспособленчестве и сокрушался о том, что их отношения так глупо разорвались.

Иван Толстой: Еще одна публикация, на которой я хочу остановиться, называется так: "Из истории отечественной пушкинистики 1910-х годов. Неизвестная работа Г.В.Маслова из архива редакции журнала "Голос минувшего". Вступительная статья, подготовка текста и комментарии Максима Фролова.

Георгий Маслов принадлежит фигурам, с одной стороны, крайне забытым, а с другой – парадоксально остававшимся на виду. Как колчаковец, он подлежал решительному искоренению из истории, но как поэт, автор небольшой книжечки "Аврора" (1922 года) дежурно присутствовал в букинистических магазинах Ленинграда и Москвы. Мало кому в голову приходило, что масловская поэма воспевала не революционный крейсер, а Аврору Шернваль, одну из первых красавиц пушкинского Петербурга. Колчаковский солдат ничтоже сумняшеся продавался на советских прилавках.

Интерес Маслова к Шернваль безусловно был связан с его занятиями Пушкиным. И как раз пушкинскую работу Маслова публикует в сборнике Максим Фролов. Но я намеренно попросил его рассказать не о масловском тексте, требующем специальных знаний, а о биографии Георгия Владимировича. Максим Фролов со всей скромностью возражал, что биографией до него занимались и Глеб Струве, и Николай Богомолов, и другие исследователи, я все же настоял именно на фактах жизни.

Максим Фролов: Родился он в 1895 году в Тамбовской губернии, в городе Моршанск. Отец его был офицером, человеком военным, в 1890 году он поступил на военную службу, в 1996 году демобилизовался и потом преподавал. Со стороны матери он происходил из обрусевшей немецкой купеческой семьи Эггерсов, среди которых были и фабриканты, и известные торговцы, а также состоял в родстве с семьей Гиппиусов: Владимир Васильевич и Василий Васильевич – это были его родственники со стороны матери. Надо сказать, что с Василием Васильевичем он потом даже имел общение в рамках Пушкинского семинария Венгерова, но об этом – несколько позже. Детские годы свои он провел в Самаре и в Симбирске.

В 1913 году он окончил Первую Самарскую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Естественно, сразу же, с 1913 года, он вошел в работу знаменитого Пушкинского семинария, которым руководил Семен Афанасьевич Венгеров. Там он сблизился надолго с Юрием Николаевичем Тыняновым, с Оксманом, с Сергеем Михайловичем Бонди, с Комаровичем, с Яковлевым. Первый год он только в качестве слушателя принимал участие в работе этого семинария, возможно, выступал в прениях, а с 1914 года начинается его достаточно активное участие, уже непосредственное в этом семинарии – он прочитал за четыре года около семи докладов и сообщений. Из них только два были опубликованы. Причем первый из них – это была прижизненная публикация, а второй доклад уже был опубликован после смерти Маслова. Интересы его развивались в рамках Пушкинского семинария в разных направлениях: это и проблемы стиховедения, и проблемы лицейской биографии, лицейского творчества Пушкина, проблемы жанра литературного послания. Так, я могу сказать, что в 1917 году Маслов публикует (это единственная его пушкинистская публикация прижизненная) статью "Новое стихотворение Пушкина "Послушай, дедушка, мне каждый раз...". Следующая опубликована была уже в 1926 году в сборнике "Пушкин в мировой литературе", это была статья "Послание Лермонтова Пушкину".

В эти же университетские годы он сближается и с поэтическим кругом через Василия Васильевича Гиппиуса. Во многом благодаря его участию в литературной жизни того времени состоялись несколько его стихотворных публикаций. Я уже упоминал, что пушкинистская публикация при жизни была только одна, а поэтическая несколько более благополучно судьба сложилась. В 1915–18 годах в журнале "Богема", в сборниках "Орион" и "88 современных стихотворений, избранных Гиппиус" было опубликовано одиннадцать стихотворений Маслова, затем в 1919 году в томском сборнике "Елань" увидела свет комедия "Дон Жуан" и еще одно стихотворение Маслова. И, наконец, первая публикация произведения, которым он и прославился в кругу своих друзей прижизненно, а затем и посмертно, это публикация поэмы "Аврора". Она состоялась в 1919 году в омской газете "Заря". Впоследствии она была опубликована отдельной книгой в петербургском издательстве "Картонный домик" с предисловием Юрия Николаевича Тынянова.

Раз мы заговорили о послереволюционном времени, то я хочу сказать о том, что в ноябре 1916 года Маслов женился на Елене Тагер. Летом 1917 года они вместе с молодой женой уехали к родителям Маслова в Симбирск. Затем Маслов должен был вернуться обратно в университет, чтобы сдавать государственные экзамены и готовиться к дальнейшей ученой деятельности в стенах Санкт-Петербургского университета. Но, по сведениям Глеба Петровича Струве, он после Февральской революции сблизился с кадетами, остался в Симбирске, участвовал в организации выборов в Учредительное собрание, занимался агитационной работой. Таким образом, в марте 1917 года, покинув университет вместе с женой Еленой, которая тоже не окончила к тому времени учебу, он уже в Петроград более не вернулся, но литературной деятельностью продолжал заниматься. В 1918 году он участвовал в организации добровольческих отрядов в Симбирске, оставил Симбирск вместе с этими отходящими частями и добрался до Москвы. Служил рядовым в армии адмирала Колчака, а затем 1919 году, буквально за год до смерти, он вновь вернулся к литературной деятельности, печатался в омских газетах, в журнале "Отечество", печатал стихотворения, комедию "Дон Жуан", о которой я уже говорил, и во время отступления армейских частей Колчака на восток он заразился тифом и умер в больнице в Красноярске.

Иван Толстой: Максим Фролов. Ему же принадлежит в сборнике и составление "Библиографического списка печатных работ" Александра Галушкина.

Сборник "Литературная жизнь" открывает новую серию "Библиотека "Литературного наследства". Выступавший на вечере памяти Галушкина Олег Коростелев, перенявший руководство серией, объявил о планах редакции. Выйдут "Ранняя рукопись о Рабле" Михаила Бахтина, "Письма о научной жизни" Юлиана Оксмана, переписка Глеба Струве и Владимира Маркова, "Документальная история советской пушкинистики", библиография Георгия Адамовича и многое другое.

Дожить бы до такого счастья.