Иван Толстой: В жизни творческого человека бывают такие эпизоды, которые кристаллизуют общественное представление о них. Таким стал суд над Бродским, таким оказался и скандал в московском Манеже, когда на молодых модернистов наорал Никита Хрущев. Под начальственный гнев попал и Борис Жутовский. Он знаменит не только в живописном и графическом цехах, он умелый и остроумный рассказчик. Сегодня – одна из его застольных баек.
Борис Жутовский: Был в Москве такой человек Лева Оников, Левон Аршакович Оников, тифлисский вор, грабил сберкассы и раздавал деньги бедным.
Иван Толстой: Юрий Деточкин?
Борис Жутовский: Буквально. Он тифлисский армянин, мама его – глава армянской диаспоры в Тифлисе. Вот они, мальчишки, безумствуют, дело доходит до мамы, мама отправляется к отцу одного из его товарищей, Ларику Лордкипанидзе, папа которого – министр МВД Грузии в тот момент. Она приходит к нему и говорит:
– Что ты делаешь? Дети гибнут!
– Как?
– Так! Они сберкассы обворовывают.
– Не может быть!
Он проверяет, понимает, что так оно и есть. Он вызывает мальчишек к себе и говорит:
– Вот что, завязывайте это дело и осенью отправляйтесь учиться в Москву, в МГИМО.
Они собирают шайку воровскую и отправляются в Москву учиться
Они собирают шайку воровскую и отправляются в Москву учиться. Учатся в МГИМО в одной группе с моей женой, откуда я все это знаю. Лева – это человек, который был патологически отважным. Когда был в Манеже шухер, он мне звонил каждый день и говорил:
– Боба, не говори, пожалуйста, больше ничего, слушай и не говори. Я все просматриваю, что там записано.
Каждый день он мне звонил, когда телефон был на прослушке сто процентов. Потом, когда все это рухнуло, он выпустил даже книжечку, где ставит крест на КПСС, и там перечисляет всех, кому ему удалось помочь, – Тарковский, кого там только нет. Совершенно грандиозный человек. Татьяна Тэсс его называла "всеобщий друг".
В один прекрасный день Лева мне звонит и говорит:
– Слушай, Боба, а ты был в Тифлисе?
– Был два или три раза.
– Поехали со мной в Тифлис. Я тебе покажу Тифлис, который ты никогда не видел.
Мы с ним отправляемся в Тифлис. Живем в гостинице, из которой убегали в пять утра, потому что с шести начинают идти просители. Тифлисские просители это совсем другое дело. Сначала они начинают разговаривать про жизнь, потом их подручные приносят бутылки, клубнику… Все утро заполняется этим делом. Поэтому на второй или третий день мы стали сбегать в пять утра, потому что это было уже вынести невозможно. Куда мы шли? Мы шли в хашню, на рынок, чтобы отойти от вчерашнего. Потом выходим на площадь и он вспоминает, ходит по площади, вздыхает. Вдруг из подворотни выходит какой-то заросший человек:
– Батоно… (по-грузински).
– Слушай, говори по-русски, он не знает грузинского языка.
– Извини, дорогой!
– Слушай, а где Буханка?
– Буханка сидит.
– А Ухо?
– Ухо тоже сидит.
– А ты что?
– Я вот вышел. Я тут в парикмахерской сейчас работаю.
– А где Цуро?
– Цуро здесь, в Тифлисе Цуро.
– Скажи Цуро, пусть завтра придет, я хочу его повидать.
– Хорошо.
Утром мы приходим на площадь, приходит такой человек – самый знаменитый карманник Тифлиса.
У посла США в Тифлисе украли "Брегет"! Тут же прилетает заместитель Берия Титов – следить за этим делом
1947-й год. Аверелл Гарриман приезжал в город Сочи отпуск провести и пошел в море. Разделся и пошел в море. Выходит, а у него из кармана исчез "Брегет". Он – в милицию. У посла США в Тифлисе украли "Брегет"! Тут же прилетает заместитель Берия Титов – следить за этим делом. Начальнику милиции говорит:
– Что будешь делать? Как найдем?
– Я найти не могу.
– А кто может нам помочь?
– Единственный человек может нам помочь – Цуро!
– А кто такой Цуро?
– Цуро – наш карманник знаменитый. Он сейчас у нас в КПЗ сидит.
Приходит Цуро, семечки жует.
– Слушай, Цуро, у посла США украли "Брегет". Давай, помогай!
Цуро говорит:
– Ну, что. Отпускаете – находим.
Титов говорит:
– Нет! Находишь – выпускаем.
– Тогда зови Гиви.
Приходит Гиви. Они в камере там вместе сидели. Гиви уходит. День проходит, два проходит, три проходит, Титов бесится, надо же докладывать начальству, что все найдено, а ничего не найдено. На четвертый день Гиви приходит и говорит:
– Титов, завтра в шесть утра на рыночной площади. Ты приходишь, и я прихожу. Ты с Шуро приходишь. Ты отпускаешь Цуро, после этого получаешь часы.
– Нет, сначала часы.
– Нет, – говорит Гиви, – сначала отпускаешь Цуро, потом часы.
А что делать?
Рыночная площадь. Стоит Титов, начальник милиции и еще куча ментов, а на той стороне стоит Гиви со спичкой в зубах. Цуро с ними. В пять часов отпускают Цуро. Цуро тут же ныряет в рынок, его закидывают початками кукурузы, и – в горы. Все стоят, Титов нервничает, Гиви стоит, ковыряет в зубах спичкой. Через пять-десять минут кто-то дергает Титова за штаны. Мальчик стоит маленький.
– Дядя, ты – Титов? На. Там часы.
Выясняется потом, что часы украл заезжий вор из Молдавии и продал эти часы немедленно зубному технику из Кишинева. Надо же было их найти!
Опять разговоры, ля-ля-ля..
– Извините, что по-грузински, Цуро плохо говорит по-русски.
Сидим в хашне, гуляем, потом в Тифлисе гуляем. Уезжаем из Тифлиса чудовищно совершенно, потому что к самолету, на котором мы летим, стоит два трапа, один трап – для пассажиров, другой трап – для команды. Просители с подарками входят в одни двери, выходят в другие. Когда мы прилетели в Москву, нас взяло МВД: у нас было шестьдесят с лишним мест.
Гуляли мы там несказанно! В один прекрасный момент пожилой уже член ЦК Грузии, который Леве был преподан, говорит: "Слушай, поедем в Телави!" – Это то место, где Лева родился когда-то. Едем в Телави. Машин шестьдесят едет. Я сижу с какими-то уголовниками в "Победе", где мы из какой-то крышки выпиваем и закусываем по дороге. Только подъезжаем к границе Кахетии, первый секретарь Кахетии останавливает всю эту кавалькаду, и вся эта кавалькада отправляется в большую харчевню, сделанную под старо-грузинский дом. И там столы, и наш шофер, все там сидят. А нам был придан шофер от ЦК, была машина с шофером. На второй или на третий день Лева говорит:
– Слушай, Боба, что-то надо этому шоферу подарить, я не знаю.
А Лева, надо вам сказать, человек нищий. Когда мы ходим по горам, он так ходит странно, я говорю:
– Что такое?
– Слушай, Боба, я ботинки берегу!
– В чем дело?
– Роза (это его жена) сердится, что я снашиваю ботинки раньше, чем старший сын Лева. Поэтому я стараюсь ботинки беречь, чтобы Лева сносил раньше, чем я.
Иван Толстой: А это такой бзик у него?
Такие пластмассовые упаковочки, в которых были такие серебряные шарики, назывались они "Дзинтано". Это, якобы, таблеточки, которые снимают запах алкоголя, для водителей
Борис Жутовский: Нет, нормальное семейное поведение. А где-то незадолго до этого моя жена, которая в это время работала в АПН, была в составе делегации в Японии. Открыли прямой рейс Москва – Токио. Она привезла оттуда всякие разные подарочки, в том числе – такие пластмассовые упаковочки, в которых были такие серебряные шарики, назывались они "Дзинтано". Это, якобы, таблеточки, которые снимают запах алкоголя, для водителей. Она привезла. Я говорю:
– Лева, вот единственное, что у меня есть.
– Давай ему подарим.
Мы ему подарили. Он был нормальный грузинский малый, в такой кепке…
Сидим, пьянствуем на границе с Кахетией. Все говорят по-грузински. Мне скучно, пить я особенно не пил в то время, выпил пару рюмок. Не с кем, чужие люди, кавалькада эта. Я вышел из-за стола и пошел побродить, посмотреть, как устроен дом. Спускаюсь этажом ниже, смотрю – за длинным столом сидят шофера. И все пьют минеральную воду. И только во главе стола сидит наш шофер, которому наливают фужеры красного вина. Пьет, тут же достает эту таблеточку и – в рот.
Я поднимаюсь наверх и говорю: "Лева, по-моему, мы с ним расстанемся". Когда мы отправляемся дальше, то шофер этот садится за руль, садятся Лева и его сопровождающий. Этот шофер – пьяный. Его первый секретарь Кахетии вынимает, сажает своего шофера, его – куда-то в другую машину, и мы отправляемся в Телави. Приезжаем в Телави, опять – накрытые столы, опять идет грандиозная пьянка. Где-то до трех ночи. Еле живой, я доползаю до какой-то комнаты с огромной кроватью, падаю в эту кровать и засыпаю. Утром просыпаюсь – ничего не могу понять. У моей кровати на полу на коленках стоит человек, голова на кровати, он спит, и рядом лежит кепка его. Это наш шофер, который пришел ко мне просить, чтобы я попросил Леву, чтобы его не выгоняли с работы, потому что у него пять человек детей.
Приезжаем в Москву, выгружаем все это добро, прежде всего идем к Левиному приятелю Коше Егорову, старый тифлисский парень киношный, покойный, тут все уже теперь покойники, и варим, прежде всего, рыбешки такие, цецхали. Когда мы ехали в аэропорт, то один из сопровождающих нас остановил машину на мосту и купил связки этих рыбешек. Это какие-то уникальные вкуснейшие тифлисские угощения. Вот мы приезжаем к Коше и начинаем варить этих рыбешек. Живем дальше. Живем тихо. Через некоторое время звонит мне Лева:
– Боба, у меня проблемы. В Москву приехал Цуро. Я же не могу с Цуро встретиться в городе, меня же в городе все знают, а Цуро все-таки известный вор. Можно мы к тебе в мастерскую придем?
– Приходите, конечно!
В старую мою мастерскую в Угловом переулке. Я накрываю столик, полянку, приходят Цуро с Левой, и начинается грузинский разговор – длинный, про все. Понятно, что Цуро приехал к Леве с каким-то вопросом, но вопрос, конечно, будет в самом конце. Дожидаемся конца, Цуро говорит:
– Слушай, Лева, я решил эмигрировать.
Я купил себе еврея
– Подожди! Как ты можешь эмигрировать? Сейчас эмигрируют только евреи.
– Я купил себе еврея.
– А куда ты поедешь?
– Я поеду в Америку.
– Цуро, что ты будешь там делать?
– Ну, что? Я немножко там достану денег, куплю бензоколонку, буду торговать бензином. Я его буду водой разбавлять, как наши, и все в порядке.
– Подожди, где ты деньги возьмешь на бензоколонку?
– Лева, я еще поработаю, достану себе денег (он не говорил "наворую").
– Ты понимаешь, что в Америке деньги не носят? (Уже в то время только книжки чековые были).
– Нет, Лева, мне сказали, что в двух местах деньги носят.
– Где?
– На футбольном матче.
– Где?
– В Монреале и в Маниле.
Иван Толстой: В Америке!
Борис Жутовский: Ладно, расстались. Проходит еще какое-то количество лет, Лева уже не работает в ЦК, его приютил Игнатенко в ТАССе, он работает у Игнатенко. Он уже болен, рак у него был. Опять звонит:
– Слушай, Боба, что делать? Цуро приехал из Америки.
– Приходите.
Приходят. Опять садятся:
– Слушай, Цуро, а что ты вернулся сюда опять?
– Слушай, не понравилось мне там, в Америке. Я приехал сюда, в Москву, я думаю, что-то здесь еще смогу в троллейбусах заработать.
Вот, что стало потом с Цуро – не знаю. Через год-полтора после этого Лева умер, Цуро был на поминках. Огромные были поминки, гигантские. Мы сидели там в уголочке, пили с Сашкой Бовиным. Для Бовина главное была еда. Если ты приходил в гости и там был Бовин, он смотрел на тебя зверем:
– Что ты на меня так смотришь?
– Что, вы сюда пришли жрать опять?
Поэтому что потом стало с Цуро – уже не знаю. Левка умер тихо, его похоронили и быстро все забыли. Но это был один из самых грандиозных людей в моей жизни, который, работая в ЦК, работал в группе у Андропова по соцстранам. Там были Коля Шишлин, Лева Оников, Бовин, Макаров, больше сейчас не вспомню. Хорошая была компания.
Вот вам – история, байка.