Ирина Петерс: Первый монолог литовки Нийоле Ожелите о радио и русском языке, на котором она написала в юности свои первые стихи и которым владеет, при том, что на нем в семье никогда не говорили, повиртуознее многих русских, легко и, я бы сказала, со смаком, употребляя такие выражения как «все стало зыбко», «моя речь не цветет» или, про кого-то – «это политическое отрепье!», «ему надавали по мордам». Или, еще вот – «люди, растождествляйте себя со своим телом». Вот, что значит много читать.
Нийоле Ожелите: Я сама сейчас удивляюсь, как же так рано я могла уже читать Цветаеву, как же так рано я уже могла очароваться звучанием этого языка в сфере высказывания высоких чувств. Что меня особо притягивало к выражению своих чувств на русском языке. Вот на литовском меня всегда смущало, что даже тогда, когда ты читаешь поэзию, это язык одноэтажный, то есть он бытовой, нет этой восходящей степени. У нас невозможно сказать, например, в каком-то общественном собрании «наш драгоценнейший», как говорили о Рязанове в день его юбилея. От этих слов я просто млею, потому что это истинное выражение чувств, которое выходит за бытовые рамки. А в литовском языке, как у нормальных крестьян, все на одном уровне – «я тебя люблю», «иди, поешь». Было очень много разговоров с прекрасным писателем Саулюсом Шальтянисом на этот счет. Он просто мне говорил: что язык наш настолько древний и настолько емкий, что он не нуждается в расслоении. Но тогда мне было очень важно говорить не каждодневным языком.
Ты придешь ко мне белым снегом,
Ты вернешься ко мне белой болью,
Будет солнце по крышам бегать,
Будет солнце сиять любовью.
Вот это мои такие любовные были стихи. Потом я все сожгла, потому что любовь была несчастной. Но вот это я помню. Отношение к языку осталось. И сейчас, когда я слушаю и Радио Свобода, и свое любимое Эхо Москвы, в которых можно услышать такою превосходную русскую речь, и не только речь, но и мысли. Радио всегда было моей любовью. Давняя мечта работать на радио. Я работала пару лет, зарплату мне никто не платил, но это было занятие из той сферы, когда ты сам себя спрашиваешь: ты бы сам доплатил за эту возможность? Да, доплатил бы. Ты можешь воспроизвести такую интимную атмосферу с теми, кто тебя слушает! Не озабочен тем, как ты выглядишь, что на телевидении, на котором я работала дольше, отнимает восемьдесят процентов твоей энергии и твоего внимания. Это очень страшно. Чувствую себя совершенно счастливой сейчас, потому что когда выскакиваешь из рынка вот этого эксгибиционизма, секс-шопа, это просто прекрасно, чувствуешь себя человеком. У меня была такая ночная передача, три четыре часа они длилась, и ты можешь говорить как будто с любимым просто ему на ухо в этот микрофон. Чувство прекрасное. А воспоминание очень давнее – в моем детстве телевизор был только в одной семье в моей многоэтажке, а вот эта радиоточка все время говорила чего-то, не выключалась, и по ней я услышала во втором классе как застрелили президента Кеннеди. Какие-то воспоминания, все время связанные с радио. Мы ходили по проспекту в Вильнюсе и под мышкой были эти ВЭФы, и там глушилки страшные. И еще одно – меня выгнали из комсомола. Сосед Борис Борух, он был еврей, и он слушал Радио Свобода. Нужна была компания, мне было 14 лет и он меня брал с собой, мы закрывались в маленьком помещении, жена его не интересовалась этим, моя мама тоже не интересовалась, и мы с ним вместе слушали Радио Свобода. А к тому времени я уже была комсомолка. И меня назначили, потому что язык подвешен, делать политинформацию каждую неделю. И поскольку это было вновь, меня только что приняли, а я в жизни никогда не слышала об оккупации Литвы абсолютно ничего… Потому что оказалось потом, когда я спросила у мамы как она посмела ничего мне не говорить все это время, оказалось, что там такая трагическая история семьи. Моя мама убежала из деревни, у нее просто был молодой человек, который был военным, он был офицером литовской армии и просил ее бежать вместе. Она не могла, потому что была большая семья, она была старшая. А он повесился у нее под окнами. То есть там была страшная такая история. И мама на мои упреки мне ответила: «У тебя такой язык, что если бы я что-нибудь тебе сказала, ты бы была в дурдоме, я бы была в тюрьме или наоборот. Вот и все». Я тогда спросила: «Как вы так на четвереньках все время стояли? Ты меня пускала и в комсомол, и в пионеры, и всюду! Да что за такой народ какой-то дрянной?! Так над вами издевались (потому что я узнала все это чуть ли не в один день, уже во взрослой жизни), а вы все время молчали!». И мама тут мне сказала такие слова: «Поэтому мы сохранились». Но мне тогда казалось, что это очень страшно, что это низменно и лучше умереть, чем вот так вот. Сейчас я понимаю: может, поэтому мама и не слушала все эти голоса – было страшно. И прихожу к своему классу и говорю им, что пишет газета «Правда», что пишет «Комсомольская правда» и что я слышала по Радио Свобода. Меня вызывали к директору после этого. А я не понимаю, в чем дело. Короче, поперли меня оттуда. У нас был очень хороший директор. Меня он спас дважды. В другой раз, когда у нас были занятия по сборке Калашникова (было же военное дело, разбирали Калашниковы), такой старый офицер говорит: «Ну вот, а сейчас встанем в конце класса и будем метиться в доску». Яговорю: «В доску и дурак попадет. Давайте метиться в этот портретик». А портретик-то Ленина. Вызвал меня директор на следующий день: «На тебя рапорт написан, я должен тебя выгнать из школы, потому что пришел вот этот полковник и говорит, что ты антисоветская». А я была страшно любознательна, очень много читала, не было большого выбора, Ленин входил в мой круг чтения. «Ты просто предложила расстрелять Ленина!». Я говорю: «Я читаю Ленина». «Не верю!». Он сделал экзамен. Он меня спрашивал, я ему ответила, он вызвал этого человека и говорит: «Ты посмотри, как она подкована». Все обошлось. Дважды меня спас.
Нийоле Ожелите (фото из архива Литовского телевидения)
Ирина Петерс: О вступительных экзаменах в Литовской консерватории.
Нийоле Ожелите: Профессор говорит: «Вы можете мне доверять. Я хочу вас спросить, кто вы, хочу знать, чем вы еще занимались». Вытащила бумагу: «Комитет Государственной Безопасности» прислал на вас, что вы не должны быть зачислены в студенты. Вы такая молодая, вам 18 лет, вы что делали, что такая бумага пришла?». Политики в нашем хипповании не было никакой, но ловили на улицах, волосы стригли, бритвами мини юбки резали, на мини глушилках радио слушали, «Битлов», я там переводила «Иисус Христос Суперзвезда», что потом, когда я работала в парламенте, привело меня в Комиссию по иностранным делам, потому что я знала несколько выражений на английском языке. И в Лондоне, перед Мейджером, на съезде консервативных женщин, перед Маргарет Тэтчер я читала речь на английском языке, которая была составлена из кусков спиричуэлов и песен. Все восхищались, говорили: «Какие у вас выражения!». Потому что я говорила:«Sometimes we feel like a motherless child» - есть такой спиричуэл.
Ирина Петерс: Об амплуа нехороших женщин и разочаровании в профессии.
Нийоле Ожелите: Это было сто лет тому назад. Если кто-то помнит, тогда рыжеволосые на экране появились как такие развратные, распутные, совсем не советские плохие женщины. Поскольку у меня какой-то специфический голос и маленький рост, профессор мне сказала, что меня ждет амплуа таких развратных женщин. Поскольку я всегда в жизни знала, что я не красавица, то эта фраза так и легла мне на мозги. Я страшно ненавидела свою профессию, мне всегда было стыдно сказать, что я актриса. Актерство это специфическое занятие, особенно наша школа Станиславского. Может быть, я грубо выражусь, но когда просто ты мастурбируешь свои чувства и кто-то пользуется этим. Ты сам - не создатель, режиссер заставляет тебя делать это, и из этой мастурбации ничего не рождается. Все видят как ты эти свои истинные чувства показываешь, выворачиваешь. А потом, куда их заворачивать обратно - никто тебя этому не учит. Поэтомустолько трагедий в актерской среде. То, что я видела на кинофестивалях, своих самых любимых кумиров пьяных, на четвереньках, даже не могу назвать фамилии, потому что они до сих пор легенды. Поскольку она мне сказала, что ничего хорошего из меня не выйдет, она мне поломала карьеру. С Володей Высоцким у нас все было потому, что он мне предлагал роли единственные в фильме. У меня нет ни одной плохой роли, где бы я не была самая невинная, я всюду ангел, я всюду положительная, нигде не смешная. Я просто каждым своим выбором доказывала своему профессору, что нет, нет и нет! Очень рано поняла, что актер он не художник, тобою пользуется режиссер, чтобы сделать мир, которого не было. Я поняла для себя, что актер - как кран. Какая вода из него потечет? Или она будет живительная, вкусная, или она будет гадкая. Когда мы были студентами, мы с моим однокурсником поехали в Москву. Таганка тогда звенела, мы пошли на «Десять дней, которые потрясли мир». И там перед спектаклем актеры идут. И поскольку я маленькая, я ничего не вижу, я просто стояла на лестнице отдельно, чтобы видеть их. И вдруг Высоцкий отделяется от всех актеров, через толпу идет ко мне и говорит мне: «Лапонька, ты не уходи никуда после спектакля, приходи к служебному входу, у меня к тебе есть разговор». Все смотрят на меня. А наша профессор говорила, что если кто-нибудь когда-нибудь очень известный вами заинтересуется, вы должны знать: секс и больше ничего, только вас поэксплуатировать. Она всегда ставила нам в назидание одну нашу известную актрису Эгле Габренайте, которая очень известному режиссеру дала по мордам и поэтому лишилась роли, но вот она себя отстояла. Конечно, я уже не помню, что показывали в этом спектакле, и вообще ничего я не помню, потому что Высоцкий это бог был для всех, и для шофера, и для профессора. «Ты пойдешь?! Ты пойдешь?!». «Не пойду!». «Ты что, дура?». «Ну хорошо, я пойду он станет обниматься, он же бог, я же не смогу его оттолкнуть, а я не могу!». И я не пошла, потому что я не могла для себя решить проблему, как себя вести. На встречу с богом она не пошла, да. Ну мы пошли смотреть… Не было места и с каким-то мальчишкой московским я пять часов гуляла по Москве ночной, он тоже не попал на спектакль, мы были одногодки. Свои стихи какие-то читала. Потом я этого мальчишку встретила через двадцать лет.
Ирина Петерс: 1991 год. Вильнюс-Осло.
Нийоле Ожелите: После кровавых январских событий Ландсбергис подозвал меня: «Слушай, пришла информация от наших друзей в Норвегии, что посольство, вторые секретари (там как правило работали кэгэбисты вторыми секретарями) приглашают политиков, приглашают всех смотреть фильм Невзорова «Наши», как литовцы подкладывают под русские танки, свои стреляют в своих. Нужно заснятые вот эти страшные кадры чтобы кто-то провез туда. Езжай». Без денег, без ничего. Я села в «Волгу», он мне дал эти пленки, в Риге посол Швеции меня встретил, дал билет до Стокгольма и визу, там в аэропорту меня встретил посол Норвегии, дал билеты в Осло, там меня встретил президент «Baltic Supporting Group», он возглавлял помощь балтийским странам. Он говорит, что человек, который всех приглашает, его зовут Кукушкин, работает, наверное, в КГБ: «Ты ничего не имеешь против?». «Ничего». Мы пошли к нему домой. Приходит молодой человек с шампанским. Стал говорить: «Вот смотрите, что делается, они хотят отделиться, не понимают, что Россия чувствует вот эти прибалтийские республики как свои пальцы, и что она не даст отрубить, потому что…». Мы уже сели за стол, мы уже по-русски говорим, какой тут английский. Я говорю: «Нечего тут врать, у вас в России вообще не знают, что такое Вильнюс и Литва, знают Ригу,потому что туда едут покупать одежку». И, вдруг - стоп кадр! Начинает задавать вопросы, от которых у меня отвисла челюсть: «Ну как, ты решала вопрос жизни и смерти, ты все так же боишься умереть? Помнишь, двадцать лет тому назад? Я потом пять лет влюбиться ни в кого не мог. Сколько ты мне наговорила, я все записал». И тогда он уже все рассказал. «А что мне делать? Вот пришел фильм «Наши», пришла разнарядка, что нужно показывать. Еслия этого не сделаю, меня отзовут в Москву». Мы проболтали всю ночь. Было много пресс-конференций, показала я все эти материалы. Лечу домой через Москву. Самолет останавливается, никого не выпускают, подъезжают какие-то «Волги», входит в самолет офицер высокого ранга с такой каракулевой папахой: «Товарищ Ожелите на борту?». Все, он меня тут арестовывает, потому что я такое наговорила в Норвегии. «Последуйте за мной». На «Чайке» повез он меня в какой-то VIP ресторан, перевезли меня в Быково, откуда летел самолет в Вильнюс, и передал мне последний привет он моего друга Кукушкина. Вот, что такое чувства. Я сейчас, когда смотрю на Россию - боже мой, выбираться из этой ямы, вам же нужно будет выбраться! Ты можешь падать сколько угодно, но человек все равно человек, люди все равно люди, и вам нужно будет вбираться. Сочувствие у меня огромное.
Ирина Петерс: История с Владимиром Высоцким. Продолжение.
Нийоле Ожелите: Мой сокурсник рассказал всему курсу как это все было, и что она, дура, не пошла. Через пол года - гастроли Таганки в Вильнюсе. Перед спектаклем опять они идут, масса народа! Я опять стояла возле колонны и весь курс надо мной смеялся. Но опять раздвигается толпа, он ко мне подходит и говорит: «Ну на этот раз ты не убежишь? У меня к тебе деловое предложение». Но на этот раз я не убежала. Мы поехали к нему в гостиницу, я тогда увидела всех богов, и Славину. Пришли к нему в номер, он всех угощал. «И тогда, говорит-я согласился играть в этом фильме, потому что у меня есть возможность подобрать партнершу. Ты читай сценарий». Я сижу, жду, когда мне нужно будет убегать. Так странно было видеть этого человека, который был моего роста и не красивый. «Я тебе сыграю. Ты знаешь, на самом деле я - поэт». И вот он поет песни, настольная лампа, и я вижу отражение его на стене. Тень, эта тень, огромный профиль - вот это соответствует тому, что такое Высоцкий. Он мне чего-то там говорит, «с твоим талантом…». Каким моим талантом? Я вообще не понимаю, в чем дело. «Тебе нужно ехать в Москву». Я сейчас не могу воспроизвести то, что он мне говорил, потому что я вообще не понимала и ждала того момента, когда наступит что-то, когда мне нужно будет обороняться. Я же не какая-то особенная, от горшка два вершка и конопатая. Мы как-то шли со школьными подружками зимой и мальчишки стали нас цеплять со спины: «Девочки, пошли туда-то». Мы так обернулись: «А ты, рыжая, иди домой». Я все про себя знала. У него были спектакли на заводах, он там песни пел. И чего-то мы там говорили, и он мне чего-то пел, приходили друзья. Тогда еще была телефонная станция, которая соединяла, коммутатор. «Соедините меня с Парижем. Да, тот самый Высоцкий. Марина, а ты знаешь у меня тут кто сидит? Ну такая она талантливая, веселая». Почему талантливая? Даже стихи не читала. Он разгадал всю мою жизнь, но это уже было потом. Кончилось это тем, что я тогда первый раз в жизни поняла, что алкоголизм это болезнь. Потому что всегда мне было смешно: ты хочешь – пьешь, хочешь - не пьешь. А он приходит в удушье весь, потом проглатывает, ему становится нормально и он отходит. Это просто физически, не то, что он хочет выпить, нет, он просто умирает. У него, наверное, уже была эта ампула. Все закончилось тем, что они уехали. Мне моя профессор сказала: «Просто я тебя выброшу из курса, я тебя отчислю». Я не поехала, потому что меня просто не отпустили. Вот и все.
Нийоле Ожелите в Сейме Литвы, 1991 год (фото: V.Jasinevičius)
Ирина Петерс: И вновь - к январским событиям 1991 года в Вильнюсе. Советские танки у телебашни, тысячи людей живой стеной окружили парламент, туда, на свое рабочее место рвется депутат Нийоле Ожелите, сигнатор «Акта о независимости Литовской республики», мама двоих детей.
Нийоле Ожелите: Муж ругается матом, двое детей лежат спят - 15 и 10. Он закрывает дверь: «Ты никуда не пойдёшь!». «Я пойду!». «А ты куда идешь? Ты же голосовать не можешь, у тебя мандата нет». Убегаю с чувством страшным: боже мой, если там их убьют быстрее, чем я добегу, это же будет как стыдно оставаться живой. Скажут люди, что артистку выбрали, а она даже умереть со всеми не может. Вот эта дурацкая мысль у меня была в голове. И поскольку я рыжая, поэтому нет ни ресниц, ни бровей, я не выхожу не накрашенная, сейчас уже выхожу, тогда я косметичку с собой бросила в сумку, быстро до моста, там уже пешком через всю толпу пробежала в зал, сижу и крашусь. И подходит ко мне журналист, какой-то иностранец, и говорит: «Crasy woman! What are you doing?!». Уже приходят вести о том, что есть погибшие, что танки идут сюда. Я говорю: «Вы понимаете, я актриса, я хочу умереть красивой». Потом Ингвальд Годал написал книгу «Я хочу умереть красивой, Литва». Страха вообще не было, это же страна непуганых идиотов, мы же жили как в кино: ты можешь разное говорить, но чтобы действительно убивать - так не бывает. И страшно стало только тогда, когда пришло известие, что убита девочка. Это стало вдруг реальностью, это стало так страшно… Звонил Ингвалд Годал: «Извини, не могу с тобой говорить, потому что я иду, чтобы умереть со всеми». Он остался в слезах в своей Норвегии. У меня было однозначно: могу умирать за родину? Могу! Вот сейчас ни за что не буду там сидеть, потому что мне не интересно. Я бы с ума сошла, потому что мне конкретно неинтересно. Я же попала во второй раз, и уже не нужно было умирать за родину. И я поняла: боже мой, так это что, я должна сейчас сидеть, делать какой-то умный вид, экономические темы? Тогда я нашла себе хорошее применение - вошла в Комитет по правам человека. Четыре года работала в местах не столь отдаленных, в которые не шли работать, потому что всем было неприятно и противно. Наши тюрьмы, лагеря, они были советские, страшные, ужас, что там творилось. Как вы относитесь к нашим заключенным? Они кто? Не люди. Захотел - дал по мордам. У вас такое было отношение. Удалось многое изменить. Думаю: боже мой, какая-нибудь бабуся встретит меня на улице и спросит: «А за что ты там зарплату получаешь?». Я там нормально поработала, но больше ни за какие деньги туда не пойду.
Ирина Петерс: 1990 год. В Вильнюс приезжает Михаил Горбачев с супругой. «Ну скажите мне, зачем вам нужна вот эта независимость? Вот зачем?». Вот он стоит, вот он кричит, и никто ему ничего не говорит. Назавтра встреча в ЦК в узком кругу. Там он говорит, выступает, Раиса Максимовна сидит в первом ряду. Говорит, что он затеял перестройку для того, чтобы накормить народ, чтобы поднять благополучие. Мой тезис в моей речи были таков: понимаете, Михаил Сергеевич, а вот у нас в Литве мы сыты, одеты. Тогда свобода становится тем, что для других одежда. И потом мы пошли за кулисы, и там уже никого не было, только Бразаускас, Горбачев и Раиса. И он берет мою руку, знакомится, не отпускает, и на меня начинает кричать, что маленький народ, маленькое разумение, вы не понимаете, куда вы все клоните, чем это все кончится! А я стою и думаю: как это он на меня кричит? У меня потерялись русские слова. Я говорю: «Михаил Сергеевич, а почему вы такой..?». «Какой -«такой»?». Я хотела сказать, что он колется, я забыла это слово, я говорю: «Как ежик!». «Какой ежик?!». Бразаускас убежал куда-то, оставил нас вдвоем. Вот так я обозвала его ежиком.
Ирина Петерс: О работе на телевидении.
Нийоле Ожелите: Продюсер Валинскас предложил: «Я хочу с тобой работать, я хочу твой темперамент куда-то употребить». Я сказала, что передача должна называться «Коррида», мы выбираем такие темы на свежих политических чувствах, как в корриде они острые. Всегда выбирала такую позицию, в которую я, как человек, верю. Только так. Вчетвером или впятером накидывались, а я только отбивалась. Звонили по 20-25 тысяч человек. И вот за два или три года, сколько продолжалась эта передача, я проиграла только один бой – вступление в НАТО. Это широко обсуждалось, а моя позиция была такая, что – нет. Проиграла одним или сколько там голосом. Но звонило тогда 39 тысяч человек, очень много. Единственная коррида, которую я проиграла.
Ирина Петерс: Опыт, философия общения и счастье жизни без мечты.
Нийоле Ожелите: Поняла, почему мне так далека профессия актера. Потому что я не могу играть, я не умею играть, мне не интересно притворяться. Что я скажу? Как я скажу? Аргументы возникают от того, что тебе говорят, абсолютно сразу. И как я была потом удивлена, через пятнадцать лет, когда я вдруг читаю, что когда ваш ум спокоен, то как только возникает потребность его употребить, вы употребляете его в самом лучшем виде. Если ты понимаешь, что ты говоришь, если это твое, если ты уверен в этом, если ты уверен, что это полезно для других, ты даешь это как лекарство, ты даешь это просто, ты ничего не выдумываешь. Я надеюсь только на себя, мне есть, чем поделиться, я просто делаюсь. Было страшное испытание для меня, когда была встреча с Папой Римским Войтылой. А я-то не религиозная. Он приходит, а все наши деятели коммунистические целуют ему руку. И меня просто скрутило, как и с Высоцким – я же не буду ему целовать руку, потому что это для меня неестественно просто, я не могу. А они все целуют. И вот подходит он ко мне, смотрит на меня такими глазами, и вдруг я почему-то ему говорю, что моя мама лежит при смерти, она очень верующая. Он что-то мне на польском говорит, а я ему тоже на польском говорю, потому что я могу на польском, и целую я ему эту руку, абсолютно никакому не Папе Римскому. У меня не было отца. Такое ощущение от него было, как от человека. У меня не было мечты в детстве, но когда я сейчас оглядываюсь на свою жизнь… Ты и не мечтал, ты бы и не нафантазировал такой жизни, какая она у меня есть. Что бы у меня не случалось, для меня казалось каким-то волшебством, я всегда была счастлива, что бы там ни творилось. Я думала, что я маленькая, некрасивая и что вообще я ничего не достойна, и все, что случается в жизни - это подарок, просто подарок.
Ирина Петерс: Красота - как крест. Наделенные ею женщины с годами теряют не только, как все- молодость, но и красоту. Рецепты от Нийоле.
Нийоле Ожелите: У меня муж еще тот был, я была счастлива, потому что никогда не думала, что я со своей внешностью могу хоть что-нибудь. Понимала, что я не конкурентка в этой сексуальной жатве. Он говорит: «Ты не расстраивайся, вот когда ты постареешь… Кто в молодости некрасивый, тот бывает в старости красивый». Уменя особое отношение с телом. Никогда в жизни я себя не отождествляла с телом, это было с малых лет, это дар божий. Поэтому красота, что кто-то будет смотреть… Я себя никогда не ощущала куском мяса. Очень важно для человека сознательно хотя бы пять минут в день подумать, что тело это биоробот, это скафандр. Хочешь выпить водки? Так это же не ты хочешь. Когда тело выпило водки, оно тебя отключает, и тогда этот зверь свободен от тебя. Так что растождествлять себя, свои желания и желания тела очень даже надо. Когда скафандр начинает управлять тобой, то ты даже не человек. У меня какое отношение к телу? Я не должна его чувствовать, оно не должно мне мешать жить, и до сих пор я стою на голове спакойненько каждое утречко, делаю свечечку. Литовцы бы сказали, что у меня детей нет, у меня только три дочки. Да, детьми у нас называются мальчики. И две внучки. Другого ребенка я могла бы любить как своего. Если ты любишь кого-то истинно, ты понимаешь, что любовь ничего не имеет общего с каким-то одним существом. Как самолюбие отличается от любви? Любовь не болит. Если болит - значит, самолюбие. И любовь всегда распространяется на большее количество людей, чем на одного. Ты начинаешь с одного, потом ты чувствуешь, что любишь всех. А самолюбие всегда из одного человека делает такую коробку, в которую засовываешь свое счастье. Эта коробка должна быть при тебе. Никогда не ощущала, что дети это мое продолжение. Я – ворота, через которые они въехали. Это отдельные люди. Общаемся на том уровне, на котором мы любим друг друга.