Без малого пятьдесят лет назад родился поэт Денис Новиков. Прожил он недолго – умер 37-летним, но след оставил яркий.
В 1995 году Иосиф Бродский в предисловии к книге стихов Дениса Новикова «Окно в январе» писал: «Стихи Дениса Новикова привлекают прежде всего полной автономностью их дикции. Лексический их состав хронологических сомнений не вызывает, сообщая об авторе куда больше, чем метрическое свидетельство. Новиков – чистый лирик, и стихи его совершенно безадресны. Он говорит не "oт имени", и трудно представить аудиторию, ему аплодирующую: то, к чему поэзия наша опять-таки сильно привыкла за минувшие десятилетия. И безадресность эта, в свою очередь, избавляет читателя от хронологических сомнений. Голос Новикова – голос человека в раздробленном, атомизированном обществе, где поэт более не антипод государя или власти вообще и поэтому лишен гарантии быть услышанным, не говоря -- пьедестала. В этом смысле голос Новикова – голос из будущего, как, впрочем, и из прошлого, ибо он в высшей степени голос частный».
С Иосифом Бродским Денис Новиков познакомился в Лондоне. Там же в Лондоне Денис стал автором моих «Поверх барьеров». Язык радио он усвоил слёту.
МОЯ ЛЮБИМАЯ ПЛАСТИНКА
Выскажусь от имени рождённых в самые нестрашные лета России известного периода, появившихся на свет между 1960-м и 67-м. Выскажусь, хотя они меня об этом не просили.
Денис Новиков и Иосиф Бродский с супругой
Моя любимая пластинка – пластинка ансамбля «Машина времени». И далее: пластинки «Машины времени» у меня никогда не было. А была у меня катушка, или был у меня друг Серёжка, которого, когда не попросишь: «Давай что-нибудь из «Машины», – так сразу и запоёт. И расскажу я вам притчу о маленьком мальчике, неприкаянном дитяте. Ничто ему не мило: ни гэдээровский конструктор, ни чешская железная дорога, ни советские подвижные игры. И, по всем статьям, остаётся ему один выбор: умереть от тоски и сознания собственной неполноценности в кружке мягкой игрушки или авиамоделирования. Бредёт робкой тенью дитятя по родному дворику и незаметно для себя забредает во дворик соседний. А там взрослые, очень-очень взрослые ребята, сдвинули скамейки, один приладил гитару, подстроил струны, и…
Бежит дитятя, безутешно рыдает в коленях перепуганных родителей, ничего объяснить толком не может. И не дано ему заснуть в эту ночь, ибо явилось ему нечто, что сиротливей забракованной кружководом мягкой игрушки и выше запущенной на пустыре авиамодели: «Всё очень просто. Сказки – обман. Солнечный остров скрылся в туман…» Ансамбль «Машина времени» и бессменный её лидер Андрей Макаревич. Они существуют и поныне, но мне как-то не верится, а посему – да простится прошедшее время. Что они хотели спеть-сказать?..
Уроки кончены. Пионеры Иванов и Петров заняты эксплуатацией бытового магнитофона «Маяк-203» – поёт «Машина времени»: «Кто позволил стать тебе счастливей всех? Кто смог на тебя надеть венок – Самый средний в этом мире человек?.. И кто позволил тебе. Раскрасить мир людей. В чёрно-белый цвет. Чёрно-белый цвет. Чёрно-белый цвет…» Казалось бы, энергичная тарабарщина. Но пионеров Петрова и Иванова не проведёшь: «Это песня про Брежнева», – говорит Петров, то ли своим умом дошедший, то ли наслышанный от старшего брата. «Да ну? – ехидничает Иванов, – вот удивил». Такая пионерская аксиома.
Рискну сказать, «Машина времени» была в ту пору всей альтернативной молодёжной культурой. По крайней мере, на взгляд среднего человека, каковым был и без кокетства остаюсь. Скажу больше, «Машина времени» ассоциировалась со всей современной поэзией вообще. Понятное дело, стихи на библиотечных полках написаны на мёртвых языках. В учебнике – детские или маяковские. Такие же – на торжественных собраниях дружины и школьных вечерах. Есть ещё Асадов из девчачьих песенников. Неплохой, читать можно, но рядом с Макаревичем не тянет.
В поисках примера нажмём на следующую кнопку уэллсовского агрегата. На дом было задано выучить стихотворение Есенина наизусть. Мой однокашник Геша Седов, гитарист и парень не промах, разумеется, не готов, но, выходя к доске, подобрал, как ему казалось, самоё подходящее (цитирую по памяти): «И ночь прошла, и сгинула как тень. Стоял закат необозримо летний. И выпало два снега в этот день. Два белых снега. Первый и последний». А что, чем не Есенин? Вот и преподавательница литературы поставила Седову четвёрку: «Молодец, Седов, что выучил. Но читать надо с выражением». А какая была слава! Слова схватывались на лету. Мелодии разучивались. Звёздочка, баррэ, третий аккорд, четвёртый – незабываемое арго дворового музицирования… А тема экзистенциального одиночества на шумном пиру жизни – коронная у «Машины»? – «Друзей уж нет, друзья ушли давно, лишь одиночество одно забыто вами на столе, как будто пачка сигарет. Спешу поздравить вас – сегодня стали вы на целый год старей…» – слова из песни «День рождения».
Анна Ахматова научила женщин говорить. Андрей Макаревич научил комсомольцев страдать. У меня никогда не было пластинок «Машины времени», они вышли позже, в перестройку. У меня никогда не было желания их купить. «Как любил я стихи Гумилёва. Перечитывать их не могу», – говорил Набоков, – но следы, например, вот такого перебора остались в мозгу…» Перебор – очень уместное слово. «Машине времени» за тот перебор – спасибо!
МАСТЕР ЭПИЗОДА
Мытьё посуды в ресторане и так называемое «гувернёрство» – тоже роли, а правильно будет сказать – эпизоды: за роль платят жизнью, а эпизод – так: вышел, вскрикнул, поворотился, скорчил рожу – спасибо, снято, деньги в кассе. Есть даже такое утешительное звание для актёров, всю жизнь промелькавших на экране, продержавшихся на глазах зрителей не долее минуты – «мастер эпизода». Так и пишут в справочниках и специальных изданиях: «мастер эпизода». Для тех, кто метил в герои, – трагедия, а для тех, кто не метил – нормально: «Мы брать преград не обещали». Или, как говаривал мой сосед-таксист дядя Вася: «Так и живём – где картошки подкопаем, где капустки пи…ём».
Денис Новиков, поэт
Сия философия и привела меня на съёмочную площадку телекомпании Би-би-си. Слово «философия» я употребляю не в русском, а в английском смысле слова: конкретное мышление англичан способно родить такую, например, фразу: «Моя философия такова: лучше вовремя платить налоги – всё равно заставят, да ещё по судам затаскают». Или: «Моя философия: никогда не пить «Кока-колу» и не травить свой организм химией». А вот моя, скромного мастера эпизода, философия: «Коль есть возможность приобрести новый опыт, да при этом на пиво и сигареты заработать – от этого ни один дурак, о философии не слыхавший, не откажется». Я должен был сыграть (а по-Станиславскому – прожить) стюарда на самолёте «Аэрофлота», и натурально, в уборной этого самого самолёта, обиходить героиню-англичанку и при этом что-то говорить ей на чистом русском языке.
Есть у меня слабость: к делу и без дела цитировать разные стихи Набокова: «На фабрике немецкой, вот сейчас, всё в честь мою идут приготовленья…» А в мою честь приготовления шли на британской фабрике киногрёз: мне трижды присылали копию контракта, инструкцию и подробную карту расположения киностудии; звонили, и с рулеткой в зубах я давал точные сведения об объёме бёдер, ворота, длине ног и рук. Наконец, голос уже хорошо знакомой по телефону барышни Кейт, произнёс: «Всё ОК! Костюм на вас пошили, галстук с эмблемой «Аэрофлота» на блошином рынке купили, а ботинок советских не нашли, так что завтра будете сниматься в своих». Я хотел ответить: «Голубушка, я всю жизнь кручусь, присесть по-человечески, предаться философии в русском смысле слова не могу, чтобы только советские ботинки не носить – нету у меня советских ботинок, у меня кроссовки «Пума» навороченные…» Между прочим, – продолжала Кейт, – телевизионное начальство запретило откровенную сцену, в которой вы должны были участвовать: фильм будут смотреть дети, мусульмане, викторианские старики… – так что подадите поднос, перекинетесь словцом и свободны. Это уже не Набоков, это Есенин какой-то: «Не волнуй того, что не сбылось…»
В день съёмки Кейт материализовалась ужасно озабоченной, стремительной, с переговорным устройством на поясе. Переодевшись в стюардовский костюм, я впустил Кейт в сопровождении гримёрши и костюмерши. И все трое в один голос воскликнули: «Волосы!» Оказалось, у советского стюарда не может быть таких длинных и неухоженных волос. «Будем стричься», – сказала Кейт. – «Не будем», – сказал я. И впрямь: секса лишили, теперь над причёской куражатся. Моё «не будем» было встречено ропотом неодобрения. Уговорам я не поддавался и начал развязывать аэрофлотовский галстук, как будто засобиравшись восвояси. Первой всё поняла смышлёная Кейт: «А за отдельную плату согласитесь постричься?..»
Меня стригли, красили, пудрили, и в кадр я ворвался с подносом на перевес, попутно отмечая точность натюрморта: соль и сахар в фирменных пакетиках, горошек и бессмертное куриное крылышко, из-за которого цивилизованный мир прозвал «Аэрофлот» «Chicken Line». Героиня-англичанка оказалась очень ничего, и я опять посетовал на зверства здешней цензуры. Героиня путалась, не могла выговорить по-русски «спасибо», режиссёр махнул рукой, велел ей говорить только «да», – и, надо сказать, это слово она произносила очень призывно. Отснято было дублей двадцать и, кто получил от этого полное удовольствие, так это мастерица эпизода – гречанка, вызванная вместе с подругами, скандинавкой и мулаткой, изображать пёструю толпу разноплеменных пассажиров «Аэрофлота». В кадре я ей подавал поднос, и она в течение дубля умудрялась уничтожить содержимое: и снялась и подкормилась. Это очень не нравилось двойняшке Кейт, отвечающей за пищевую сторону дела: принося каждый раз новую порцию, она хмурилась и фыркала, а гречанке – хоть бы хны. Ведь «мастер эпизода», вне зависимости от пола и возраста, он высоко не залетает, чужой обетованной земли не хочет и пяди, но и вершка своей философии не отдаст.
БАБОЧКА
Я сделал наколку. Избежав армии и тюрьмы (тьфу-тьфу – не сглазить), я добровольно («никакого насилия» – так, кажется, написано (наколото) на тасующей колоду руке судьбы), добровольно – в здравом уме и твёрдой памяти пошёл на эту сомнительную операцию. Относительно здравого ума предвижу возражения оппонентов, твёрдость же памяти готов доказать подробным рассказом, как всё началось и происходило.
Денис Новиков
А началось это давно, с немигающих глаз, разбирающих топорную вязь «Наташа» или «Магадан» на запястье дяди Миши или дяди Валеры. Ружьё выстрелило! Преданная, но по всем природным законам никуда не исчезнувшая, красота подмигнула подбитым глазом из двери "Niks tattoo studio” – татуировочной мастерской Ника в крохотном северно-ирландском городишке Банго (заходи дружок, отведай исполнения загнанных в подсознание желаний).
Хозяйка – первый сорт высохшая бандерша с сигареткой на отлёте внимательна к клиенту – выносятся и разворачиваются альбомы с образцами: герои комиксов в полумасках и нетопырьих крылах, отмахивающиеся мечами самураи, змеи и драконы всех калибров. Расцветка, до которой покуда не допёрла отечественная техника с обмокнутой в чернила иглой или раскручивающейся на резинке бритвой (по вкусу заказчика). Ориентально-воинственный стиль налицо. Это – мужская подборка. В поисках чего-нибудь поскромней, посентиментальней, заглядываю в женскую: голубки-письмоноши, сердечки, сердечки…
Видя моё замешательство и с напряжением вслушиваясь в небывалое произношение, хозяйка выказывает полное понимание (Russian? Первый раз? Свистать всех наверх!) Из расположенных в глубине дома помещений (уж не бордель ли это одновременно?..) выбегают девочки и мальчики, задирают майки с короткими рукавами. Не верю собственным глазам: на спинах девочек подмигивающие Микки-маусы размером в ладонь (не суди, не вороти носа, сам-то кто и откуда, забыл? расстегни рубаху – вспомнишь). Но наколотый Микки-маус – почему, каким образом? Да тем же непостижимым образом красоты, верности, детской любови. Я смятён.
– Паука не желаете?
– Паука не желаю. А… (внезапное озарение) нельзя ли бабочку? Бабочку-мусульманку. Жизняночку-вымиранку. Символ печали и мимолётности.
– Бабочку? Почему нет?
Добро пожаловать в соседнюю операционную комнату. Поднявшийся навстречу человек, косматый и в узорах с головы до ног, и есть тот самый Ник, чьё имя красуется на вывеске. Вокруг те же поддельные шелка с драконами, несколько черепов, японский bric-а-brас. Картину безобидной зловещности довершает ручной волк, прикорнувший в углу. «Выписан из Канады, две с половиной тысячи фунтов», – с гордостью сообщает хозяйка.
Маэстро Ник неспешно наносит трафарет, протирает выбранное место спиртовым раствором, включает аппарат, видом и звуком разительно и неприятно напоминающий бормашину. Стараюсь не смотреть и на всякий случай закусываю губу. Излишняя предосторожность – лечить зубы куда больнее. Да и осрамиться перед столпившимися подозрительными девочками и мальчиками никак не хочется.
Готово. И это уже навсегда. Комплекс вымещен, но уже включен счётчик и исподволь наживается следующий. Человек выбирается по стеночке на Божий свет и его охватывают те же слабость и жалость к себе самому. И догадка: вот она, особая примета, по которой однажды опознают его охладевшее (в отсутствие нотариуса, врача и скорбной стайки ближних) тело.
О бабочка, о католичка…
Апрель-май 1992 г.
РОССИЯ
...плат узорный до бровей.
А. Блок
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали своё на рейхстаге.
Своё — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём — и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрёшь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
1992
«Сила запаха».
Разговор об обонянии.