Рассказ Ивана Бунина «Господин из Сан-Франциско» был впервые опубликован в конце 1915 года. Спустя сто один год в городе Сан-Франциско была издана книжка «Господин из Сан-Франциско. Сто лет спустя». Её авторы–мой коллега, историк культуры Иван Толстой и филолог Андрей Устинов.
Рассказать об этом издании я попросил Ивана Толстого. Наш разговор начался с вопроса, почему он и его соавтор решили переиздать рассказ И. Бунина.
– Ну, Игорь, это же шутка, издательская шутка. Примерно за полгода до юбилея бунинского рассказа я вдруг сообразил, что о «Господине из Сан-Франциско» надо что-то сказать, какие-то вещи, которые я с юных лет хотел произнести. Я обмакнул гусиное перо в чернильницу и слова потекли. Слова потекли, я рассказал об этом замысле своему близкому знакомому Андрею Устинову, филологу, который живет как раз в городе Сан-Франциско. Ему пришла в голову блестящая идея: а давайте из этого сделаем книжечку. Дело в том, что, объяснил Андрей, ему это было известно, а мне нет, что рассказ «Господин из Сан-Франциско» на русском языке никогда в истории не издавался в городе Сан-Франциско. Конечно, там продается собрание сочинений, переводные книжки Бунина, но на русском языке он там не печатался. И мы решили, почему, собственно, не отметить такой маленький юбилей в нашей узкой тесной компании. Под эту идею Андрей открыл новое издательство и назвал его «Аквилон», зарегистрировал, с помощью новых технологий, которые позволяет интернет, точнее, фирма и система «Амазон». Так он выпустил эту книжечку. Она отпечатана «Амазоном», и её можно в любой момент допечатать, один экземпляр, десять, сто, миллион, сколько угодно. Все это стоит одну цену. И для начинающего издателя, у которого нет большой мошны, полной денег, это страшно выгодно. Вот мы выпустили такую книжечку, Андрей написал предисловие, я написал послесловие, снабдили картинками, обложками всех первых изданий бунинского рассказа. И вышла маленькая куколка с воспроизведением самого первого текста, первой редакции «Господин из Сан-Франциско» прямо из сборников под названием «Слово», 1915 год. Вот такая шутка, больше ничего.
– «Господин из Сан-Франциско» вернулся в Сан-Франциско. Как вы полагаете, этот рассказ Бунина можно считать антиамериканским?
– Нет, я думаю, что это рассказ не антиамериканский, он вообще не имеет отношения к Америке конкретно, он имеет отношение к мифу о западном человеке, которого Бунин, как мне кажется, совсем не понимал. Рассказ написан не про зарубежный, западный, европейский или американский мир, он написан про какую-то такую тьму в русской бунинской душе, что там видны, просто торчат уши каких-то несоответствий, нелогических соединений линий и так далее. Просто начнем с того, что в рассказе абсолютно неправдоподобна судьба этого господина из Сан-Франциско, его бренных останков после его смерти. Где это видано: если при жизни богатого человека так привечают владельцы гостиницы и владельцы парохода, то после его смерти почему-то его везут как дохлую собаку? А почему, собственно? Ведь его семья продолжает быть богатой, они могут оплатить любые похороны, любой перевоз, любую обслугу. И тут вдруг с ними обращаются, как, я не знаю, как половые в русском елецком трактире с пьянчугой, у которого остановилось бы сердце — они его вышвыривают, потому что у того полтины нет в сюртуке, в его карманах. Семья господина из Сан-Франциско очень богатая, она может обеспечить ему достойное существование и после смерти. Вот тут все не сходится. Поэтому рассказ, конечно, не антиамериканский, это рассказ о русском человеке, попавшем в русскую беду и с которым обращаются так, как с собакой. Бунин оставался русским писателем, он придумал ему зарубежный антураж. Но придумал он его именно потому, что импульс исходил не изнутри России, импульс был привнесенный. Бунин ведь создал этот рассказ, вдохновленный одним знаменитым западным произведением, которое он увидел в витрине магазина.
– Вот как раз об этом я хотел вас спросить. Бунин действительно сам писал, что «Господин из Сан-Франциско» начался для него с обложки книги Томаса Манна «Смерть в Венеции». Эту книгу Бунин увидел в витрине московской книжной лавке. Он был всего на пять лет старше Томаса Манна. Как складывались отношения между двумя классиками?
– Поначалу никак. Бунин увидел эту обложку, но он ведь не прочел книгу, магазин, кажется, был закрыт, если я помню, или Бунин не зашел в эту лавку. Он поехал в деревню и написал этот рассказ, исходя только из того впечатления, которое произвело на него заглавие, ему понравилось – «Смерть в Венеции». И Бунин сразу вспомнил, что где-то на Капри он тоже видел что-то подобное, был свидетелем, но тогда просто не обратил особого внимания. А тут, оказывается, из такого эпизода, из такого факта, из смерти можно сделать штучку. Он сел и сделал свою собственную штучку. Все выдумал, все обстоятельства, но Томас Манн был толчком, пинком, импульсом художественным. Тогда контактов между ними никаких не было, каждый жил на своей родине. А потом, когда произошло все то, что произошло, после смуты они уже встречались в Европе, в Германии или во Франции, наверное, и между ними начались какие-то отношения, какие-то контакты, они читали друг друга. Томас Манн уважал Бунина, он его читал, превозносил, «Господина из Сан-Франциско» он читал. Не знаю, рассказывал ли ему Иван Алексеевич, поведал ли, что Томас Манн послужил толчком, или нет, но во всяком случае они существовали биографически пересекаясь, но творчески, кажется, нет. Бунин вослед Набокову не любил писателей с большими идеями, сам был не склонен к ним. Думаю, что они не рождались, а если рождались, то сразу распадались на мелкие цветистые осколочки, эти большие идеи, большие кубы, как говорит Набоков.
– Почему все-таки Иван Бунин назвал «Смерть в Венеции» «неприятной» прозой?
– Я думаю, что из-за прямых и косвенных, из-за этого цветника гомосексуальных намеков. Для Бунина, мне кажется, это было абсолютно нестерпимо. Он был такой женолюбивый, что он просто как от улитки, неожиданно выпавшей из своей раковины, я думаю, он так брезгливо относился к этому, просто не терпел. Он был человеком очень старомодных правил, джентльменом старого пошиба.
– Рассказ «Господин из Сан-Франциско» был издан в разгар Первой мировой войны. Тогдашняя русская критика, литературная критика, оценила рассказ?
– Превознесла. Некоторые говорили, что в этом сборнике, где был опубликован Бунин, там были и другие русские классики опубликованы в этом же номере, есть только одна проза, есть только одна художественная вещь — это «Господин из Сан-Франциско». Это был полный фурор, потому что это было неожиданное перенесение русской литературы на другую почву, пересадка на другую грядку. И это подействовало невероятно освежающе, это был июльский дождь с грозой, молниями и невероятным всходом потом на этой грядке. Я думаю, что в 20-е годы, когда российские, советские прежде всего прозаики кинулись в это море иностранной лексики, названий, имен, обстоятельств и контекста, когда все стало называться в 20-е годы в кооперативных издательствах, все по-иностранному, все эти какие-то «глюкауфы», какие-то «месс-менды», все, что, конечно, пошло еще со времен Первой мировой войны. Европа вдруг, как через эту дырочку в голландской плотине, из которой мальчик Бунин выдернул свой мизинчик, Европа хлынула своей лексикой в современную прозу, и все стало иностранным. Бунин приоткрыл этот шлюз. Мне кажется, что он позволил заполонить русскую прозу этими новыми блестками. При том, что, конечно, проза оставалась русской, и Европу никто не знал и не понимал. Бунин первый не понимал Европы. Рассказ «Господин из Сан-Франциско», я настаиваю, это русский рассказ.
Писатели (слева направо) Максим Горький, Дмитрий Мамин-Сибиряк, Николай Телешов, Иван Бунин в Ялте
– Иван, в ваших комментариях в книге вы обратили внимание на фразу, которая прежде не привлекала внимания критиков. Я цитирую Бунина: «Несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых, рассеянных, в очках, с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек». Что это за личности?
– Вот в самом этом уже описании видно, что это некая группа, что эти люди знакомы между собою. Причем они одеты так неряшливо, такое впечатление, что у них в бородах, если не капуста маяковская, то крошки какие-то от общественных коллективных обедов. Это явно русские демократических интеллигентских взглядов, которые, как говорил Георгий Федотов, соединены общностью своих идей и своей беспочвенностью. То есть это мечтатели социальные, политические, идеологические. На самом деле все очень просто: были ли какие-нибудь русские в те годы на Капри – все бородатые, все неряшливые, в кургузых пальтишках? Были. Это были слушатели ленинско-горьковской школы коммунистических пропагандистов. Они готовились к революции, готовились, естественно, теоретически, готовились идейно, бомбами они не занимались, да и итальянское правительство, по-видимому, за ними послеживало. Но самое смешное, это то, что большая часть этих людей через несколько лет была разоблачена как агенты царской охранки. Да, был Луначарский, еще были некоторые люди, они-то не были агентами, но большая часть студентов, учащихся, они были агентами. Все документы потом всплыли, все стало ясно. То есть на большевистские деньги, на деньги партии обучались стукачи, провокаторы и агенты. И Бунин, совершенно об этом не думая, увидев этих русских, просто как нечто живописное, экзотическое на Капри, их описал. Оказалось, что произвел маленький политический донос. Я думаю, что никто этого не сообразил при чтении рассказа, а потом было уже все равно.
– Иван, мы говорим о рассказе, написанном в 1915 году. С тех пор прошла целая эпоха, включая войны, революции. Вот эта эпоха, она нас отдаляет от смыслов рассказа или наоборот что-то проясняет, высветляет?
– Я не думаю, что она хоть сколько-нибудь отдаляет. Потому что, мне кажется, что успех бунинского рассказа был связан именно с тем, что парадигма, простите за выражение, была угадана вечная — это конфликт между богатым человеком, носителем золотого мешка и обслуживающим персоналом, между гонором и пресмыкательством, между выпученным пузом, как всегда изображали богачей, потому что богач может больше съесть — это совершенно крестьянское представление, у Горького оно было. Помните, Горький в очерке своем сам пишет и не понимает, в чем и сознается, о чем проговаривается, он спрашивает у американского миллионера в Нью-Йорке: зачем вам столько денег, вы что, мяса можете больше съесть? Как будто богатство открывает возможности к обжорству. Так вот, парадигма все та же — выпученный живот богача и согбенная спина лакея. Это все очень угадано, и поэтому рассказ получил такое распространение и такое признание во всех переводах, его перевели на все языки, и везде он имел успех. Это была формула, это была чистая формула. В этом смысле рассказ, конечно, не устаревает. Надо сказать, что, по-моему, он все больше и больше приближается к каким-то русским представлениям о том, как в мире нужно жить. Это вот новое русское хамство, это наплевательство на какую-то систему воспитания, на чайную церемонию, которая в Европе принята, западный богатый человек не хамит, он не открывает ногою дверь, он уважает чужой монастырь, в который он приехал со своим самоваром, да и свой самовар не выпячивает. Здесь господин из Сан-Франциско ведет себя как русский купец. Мне кажется, что этот рассказ с каждым годом, с каждым этапом обогащения новых русских становится все более близким и понятным. По-моему, он сейчас просто должен печататься в учебниках для привилегированных школ.
Иллюстрация к книге "Господин из Сан-Франциско" Ивана Бунина, художник О.Коровин
– Есть литературоведы, которые упорно называют Ивана Бунина писателем-реалистом. Есть критики, которые называют Ивана Бунина модернистом. Рассказ «Господин из Сан-Франциско» – это модернистский или реалистический рассказ?
– Это безусловный модернизм, я бы сказал, это символизм, это аллегория, написанная в старой поэтике. Бунин в своей поэтике оставался консерватором, как и Набоков, они не изобретали лексику, они не изобретали просодию, если поэтические параметры поворачивать к прозе. Это были люди консервативного русского языка, но который изнутри и у того, и другого был их гением так подсвечиваем, какими-то блестками, свечением, игрой каких-то оттенков, тонов, яркости какой-то, такое впечатление, что мы присутствуем при этой парчовой прозе. Это ведь Набоков сказал о Бунине — «парчовая проза». Нет, конечно же, с помощью реалистических приемов и неких символов, некоей аллегории Бунин затевает эту игру. Этот рассказ безусловная притча, но написанная таким языком, что эта притча понятна каждому, и толстосуму, и его лакею.
Эпитафия.
Эволюция жанра.
«Мои любимые пластинки» с кинорежиссёром Романом Балаяном.