Вдоль швов и разрывов

Обман зрения: Разговоры с Элом Казовским / Пер. с венг. О. Якименко. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. – 192 с., ил.

Пожалуй, русскому читателю все-таки стоило бы прежде как следует насмотреться на работы Эла Казовского (1948–2008), а потом уже читать эту книгу разговоров с ним, столь же трудных, сколь нетривиальных, насыщенных и ярких. Да, ответы Казовского на вопросы корреспондентов разных изданий – совершенно самоценные, неслучайные, неситуативные тексты, выходящие за пределы обстоятельств, в которых велись эти разговоры. Но ощутить, какое напряжение, какой эмоциональный и образный – несловесный – фон стоит за этими словами, все-таки стоит. (Тем более что для людей русской культуры эти интервью – в каком-то смысле пометки – да, очень содержательные, интенсивные – на полях книги, которую они еще не читали. И ее, нечитанную, придется по этим пометкам в значительной степени реконструировать.)

А напряжение здесь – чрезвычайно высокое, демиургической силы. Одновременно мифологичность – и звериная хтоника ("звериное" здесь – почти не метафора: зверем – неведомым, мучительно антропоморфным, скорее собакой, но может быть – и медведем, и дикой крупной кошкой, и всем этим сразу – видел и изображал себя и сам Казовский. Такой зверь – с то ли плачущим, то ли кровоточащим глазом – глянет на нас и с четвертой страницы обложки, и со многих его картин). То, что делал Казовский линиями и красками, было болезненной анатомией бытия, прослеживанием его швов и разрывов, работой с его первоматериями, с постоянным чувством их сопротивления человеку, чуть ли не токсичности их – но и пластичности тоже. По счастью, некоторое представление об этом дают репродукции на цветных вклейках и фотографии устраивавшихся Казовским перформансов на клапанах обложки.

Все его собеседники-интервьюеры в книге – венгры. Никто из русских соотечественников Эла с ним здесь не говорит (говорили ли вообще?). Насколько вообще заметила Казовского его первая, русская культура?

Похоже, что не очень. По крайней мере, Казовский не был прожит здесь как событие. Хотя в 2005-м, еще при жизни Эла, в его родном Петербурге состоялась его персональная выставка, где были представлены работы за два десятилетия, начиная с восьмидесятых годов. (В венгерском художественном пространстве Казовский присутствовал со второй половины семидесятых.) А в 2011-м московское издательство "Три квадрата", едва ли не единственное в России уделяющее особенное внимание венгерской культуре вообще и словесности в частности, издало поэтический сборник Казовского, "Книгу Джана"[1] (и его тоже, вкупе с предисловием к нему, есть смысл прочитать тому, кто хочет понять героя "Обмана зрения"). Но тут перевода не требовалось: стихи Казовский всегда писал исключительно на своем изначальном русском языке. О чем почти никто из его венгерского окружения не знал. Это было целиком внутреннее дело. Ящики письменного стола, где хранились эти стихи, он запирал на ключ. Посмертная публикация в "Трех квадратах" стала для Казовского-поэта первой и единственной. Похоже и на то, что не вполне замеченной прошла и она: этим стихам, написанным вне контекстов, недоставало контекста и для того, чтобы быть прочитанными собратьями Казовского по языковому сознанию. Предисловие к его русскому поэтическому сборнику – вдумчивое, понимающее, но не анализирующее текстов Казовского, а знакомящее русского читателя с неведомой тому личностью автора и его работой в изобразительном искусстве – написал венгр, Геза Пернецки.

Казовский, запомнившийся современникам как художник, был человеком словесным. Он наверняка стал бы русским писателем (да и собирался! – "У меня и в жилах не кровь течет, а язык", – признавался он), когда бы, четырнадцати лет от роду, ему не случилось переселиться вместе со своей матерью, вышедшей замуж за венгра, в другую языковую среду. В принципе, ничто не мешало, выросши, уехать, но Казовский – по вполне сознательному выбору – остался. Собственно, этому же выбору – и первотравме утраты родного языка – мы должны быть благодарны за существование Казовского-художника. Переселение в другую культуру стало для него своего рода катастрофой – но то была творящая катастрофа. И слово "творящая" здесь главное.

"В Венгрию я попал в четырнадцатилетнем возрасте, – рассказывает Казовский, – и потеря родного языка стала страшным шоком, я превратился в обрубок. С раннего детства язык и только он был моим средством выражения; я настолько был уверен в языке, что мне даже в школе не надо было учиться, и вдруг меня лишили моего самого сильного оружия".

Картина Эла Казовского "Необитаемый остров", холст, масло, 120 х 143 см

Сочтя, что на неродном языке ему вряд ли написать что-то достойное внимания, Эл задумался о возможностях несловесной самореализации. Он решил стать художником – и стал им, окончив Венгерскую высшую школу изобразительных искусств по специальности "Живопись". В новой для себя языковой среде он, однако, освоился блестяще, на уровне и на правах своего, – в этом смысле о чуждости и непринадлежности нет речи (один из интервьюеров Казовского, Аттила Криштоф из газеты Magyar Nemzet, свидетельствует: "В его речи нет ничего иностранного"). В жилах у него – смешиваясь ли? – текли с некоторых пор два языка. "Не исключено, однако, что в конце концов я стану писать, – говорил почти сорокалетний Эл в конце восьмидесятых. – Прозу – по-­венгерски, но стихи я пишу только на родном языке, на русском". (Интересно, стал ли? И что в конце концов получилось?)

Чуждость и непринадлежность в случае Эла избрали себе иной носитель, куда более трудный: его собственное тело.

"Получается, что мне придется прожить всю эту жизнь в абсолютно чужом теле, с которым я не могу себя идентифицировать. Как посмотрю на себя – впадаю в ступор… Не люблю раздеваться догола. Не потому, что собственное тело как таковое меня смущает, а потому, что оно меня отчуждает. То есть я себя не вижу, – и с этим невидимым для меня, но все-­таки существующим странным существом мне придется до конца прожить свою одну-­единственную жизнь".

Похоже и на то, что для венгерской культуры своего времени Эл Казовский – человек двукультурный, двоякодышащий – был одной из важнейших точек интенсивности и беспокойства. Это можно понять уже хотя бы по тому, как часто расспрашивали его об искусстве и жизни корреспонденты разных изданий (в книге – девять интервью, и это не все); спустя четыре года после смерти Казовского эти разговоры – не утратив, значит, актуальности – были собраны в книгу, которую и перевела теперь на русский язык Оксана Якименко. У венгров о Казовском существует по меньшей мере две книги, одна из которых вышла еще при его жизни[2]. По-русски же – и статей обнаружить не удалось, кроме рецензии Виктора Леонидова на "Книгу Джана"[3], некролога художнику, опубликованного Ниной Поповой в газете "Русский курьер Центральной Европы",[4] ее же, в том же издании, короткой заметки о прошедшей в Национальной галерее Будапешта посмертной выставке Казовского [5] и посвященной этой же выставке – а заодно и личности художника – записи в "Живом журнале" русскоязычного гида по Будапешту Людмилы Веконь[6]. При всей несомненной симпатии и интересе авторов к своему герою, исследованиями эти тексты не назовешь.

Он многое делал, кроме картин и стихов. Работал как театральный костюмер и декоратор, ставил спектакли, которые называл "паноптикумами" – "нечто между костюмированным перформансом и оперой", как пишет автор предисловия к "Книге Джана", – занимался дизайном, создавал инсталляции, делал скульптуры из воска; наконец, как пишет тот же автор, "с упорством преображал в произведение искусства и самого себя". Он вообще был человеком – по объему внимания – универсальным, огромным. "Самое мучительное, – признавался он, – что не помещаешься в кожу времени". "Мне мало, что у меня одна жизнь". "Мне всё интересно. Кроме спорта. Не назову даже такой аспект, который бы меня не интересовал". И он – внимательный к разрывам – был чрезвычайно цельным и на редкость постоянным. Понимающие люди пишут, что его искусство не делится на периоды.

И да, действительно, у Казовского была собственная мифология, с устойчивыми образами и темами, не только сильно прочувствованная, но и тщательно продуманная. Во всем: в картинах и графике, не нуждаясь в переводе в слова, в перформансах, в стихах выговаривалась именно она.

Эл (в другом русском варианте, в том, что был принят в сборнике "Трех квадратов" – Эль, по аналогии, должно быть, с Эль Лисицким. "Эл", кажется, все-таки ближе к фонетической истине, хотя венгерское [л] мягче русского) Казовский, он же Елена Казовская… Тут и русская "Википедия" путается: то в женском роде назовет, то в мужском, то вообще выберет странный вариант "он (она)"... Сам Эл не путался никогда и в своей мужественности – вопреки тому, что странной волею обстоятельств родился в женском теле – не сомневался. (И тут принадлежность к венгерской культуре – выбранная Элом совершенно сознательно – обернулась обстоятельством на редкость удачным, поскольку без категории рода венгерский язык счастливо обходится.)

"Если у меня и были проблемы с самоидентификацией, то до трехлетнего возраста. Я об этом ничего не знаю. Потом поиск идентичности уже не был важен".

"Я вырос, – утверждал он, – со стилизованным сознанием мужчины из прошлого века".

Более того – и труднее того: он воспринимал себя как мужчину гомосексуального. Его влекло к мужчинам, но никоим образом не в женской роли – не в той, возможность которой давало ему его собственное тело. Что совершенно исключало его из соответствующей области жизни.

"<…> я жаждал быть "нормальным" гомосексуальным мужчиной, а с этим телом осуществить это было невозможно". "<…> то, чего я жаждал, то глубоко женственное, податливое, мягкое существо, нечто среднее между девочкой-подростком и молодой женщиной, податливая нора, материнское лоно, должно было воплотиться в теле мальчика, в юношеской красоте. Вот тогда это полное счастье, тогда сгорают предохранители, тогда отключается сознание, самоконтроль. Но достичь такого счастья, пережить его я мог, лишь найдя невозможное: то, не знаю что, перчатку на семипалую руку…" "<…> ни одна поведенческая норма для меня не подходила".

Вначале чувствуешь протест: почему, черт возьми, его всё время об этом спрашивают? Нет ни единого корреспондента, который бы не поинтересовался его гендерной и сексуальной, прости господи, самоидентификацией. (И Казовский, между прочим, отвечает – вполне охотно с беспощадной откровенностью.) Почему вообще нужно, – злится читатель, – лезть в личную жизнь человека, в его отношения со своим телом, зачем в принципе об этом говорить? Зачем из интимных обстоятельств такого рода, будь они сколь угодно нетривиальны, вообще делать публичный текст? Разве художник этим интересен и важен? Что, его нельзя понять помимо этого? Что, живопись не говорит сама за себя? (Да эта живопись – кричит просто. Притом о самом коренном: о жизни и смерти.)

Картина Эла Казовского "Золотое равновесие"

Слава Богу, о живописи, о работе в искусстве с ним тоже говорят, и много. Но у этих разговоров вообще всегда два полюса, равно напряженных и, так сказать, равно насыщенных материалом: художественный и биографический.

Парадокс (или не парадокс) в том, что в случае Казовского биографическое как раз существенно. Потому что его нетривиальная гендерная ситуация стала для него стимулом к тому, чтобы проблематизировать, осмыслить, вообще – в полный рост увидеть человеческую природу и судьбу человека в мире вообще. Собственные биографические обстоятельства для него – предмет антропологического внимания и своеобразной экзистенциальной работы: изнутри этой ситуации, совершенно, по идее, безвыходной, он – ни на минуту не теряя из виду ни ее травматичности, ни ее безвыходности – учился – и научился – быть счастливым. Осознание себя обреченным на жизнь в чужом, чуждом, "неприсваиваемом" теле стало для него опять-таки творящей катастрофой. И слово "творящая" здесь опять главное.

"Действие само по себе невозможно, но в душе я все равно пережил взаимную любовь, когда я получаю все, что излучает это молодое, нежное женское сознание, полное принятие, и чувствую, что достиг настоящей глубокой норы, куда полностью помещаюсь, потому что вообще-­то я никуда не помещаюсь… А теперь вот помещаюсь, и моя заледеневшая рука наконец-­то находит семипалую перчатку, и я могу держать в ладонях лицо, которое всегда жаждал… До такого лица дотронуться — уже рай, если даже больше ничего не происходит! Ведь этот образ всегда где-­то в глубине подсознания у меня присутствовал… Стоило мне шестьдесят процентов его увидеть, я уже и тогда влюблялся до смерти, а тут мне попались девяносто девять процентов!.. И совершенно не важно, в реальности все происходит или только в душе, мне и не нужно по­-настоящему, физически ощущать власть над другим, если я в душе уже пережил, что другой полностью пожертвовал мне свою жизнь, что он существует для меня, для меня рожден… Вот он – рай, вот оно – истинное счастье".

Собеседники почему-то отказывают Казовскому в склонности к философствованию, к "отвлеченным рассуждениям" : "…ведь ты не проявляешь никакой склонности к отвлеченным рассуждениям", – даже не спрашивает, а утверждает корреспондент журнала Nappali ház Рудольф Унгвари, а Казовский вроде бы и соглашается: "Может, и нет. А это зачем-то обязательно надо?" Его пытаются расспрашивать, употребляя устоявшиеся, заскорузлые категории вроде противоположных друг другу "духа" и "чувственности": "Получается, ты посредством этого идола, который в своей недоступности для чувств являет собой чистую абстракцию, выражаешь недоступное чувственное. А чувственное бытие животного, которое воплощает собой чистое переживание и досягаемость, выражает у тебя дух", – и он снова отвечает коротко – нет, ничего не отрицая, но почти уклончиво: "Так оно и есть. Для другого человека это может и что-то другое значить".

Потому что он – сложнее и объемнее таких оппозиций.

Вообще, тут нам приходится признать (и, думаю, это будет справедливо), что мышление и чувствование о сущности и судьбе человека – это рассуждения не "отвлеченные", а максимально привлеченные и вовлеченные. В случае Казовского – точно. То, что он тут говорит, включая биографические подробности, – это сама философия. И Казовский, чутко следовавший вниманием вдоль швов и разрывов бытия, – философ. Кстати, "отвлеченными" категориями он, когда ему надо, прекрасно оперирует: "Впечатление", "переживание", – растолковывает он очередному собеседнику, – по-моему, какие-то странные выражения. Ведь само бытие – уже достаточный опыт в человеческом и нечеловеческом универсуме. В течение жизни большего впечатления и не получишь. Всё остальное – лишь мелкие детали". Он, словесный человек, философ не в словах, слова тут – только следствие, – но вообще во всём, что бы ни делал. В том числе и в ответах на вопросы интервьюеров. Система взглядов Казовского на искусство, на устройство культуры, на человеческую природу – смысловой мир, который сам по себе достоин основательного исследования. Может быть, он ее еще дождется?