В Черновцах (издательский проект поэтического фестиваля Meridian Czernowitz) вышел роман Сергея Жадана «Интернат».
«Вокзал выкрашен в жёлтый цвет, но под дождём краска стала тёмной, тяжёлой. Государственные флаги с колонн предусмотрительно сняли: понимают, что армия оставляет город, лучше не раздражать тех, кто сюда зайдёт следом. Возле колонн корзины для мусора, переполненные яркими обёртками и пластиком. Сверху, на пустых бутылках из-под колы, повисло несколько окровавленных бинтов. Кровь тоже яркая. Мусор из корзин давно никто не выбрасывает. Даже голуби вокруг них не толкутся».
Игорь Померанцев: О войне на востоке Украины написаны стихи, эссе, блоги, но это всё динамичные жанры. Есть фильмы, так или иначе связанные с войной. Но украинский читатель ждал романа о войне. И вы его написали. Этот жанр вами выношен, прожит? Насколько осмыслен, рационален выбор жанра?
Сергей Жадан: Это рациональное решение, это решение не спонтанное. Это решение я принял еще в 2014 году летом, я очень хорошо это все помню. У меня появился собеседник, адресат, с которым мы переписывались, его зовут Игорь, он писатель, он живет возле Луганска, на оккупированных территориях, как раз там самый ад начался. Он нашел мой адрес, начал мне писать письма. То есть он описывал, что видит вокруг, а видел он вокруг войну. То есть это был дневник из самого сердца войны, но дневник человека гражданского. То есть он по большому счету человек без какой-то ярко выраженной политической позиции. Естественно, он не поддерживал сепаратистов, но не понимал и украинскую сторону. Об этом всем Игорь пытался откровенно писать. В какой-то момент я понял, что я читаю роман, это страшно важно и страшно актуально. Я его в какой-то момент спросил, не против ли он, если я его опыт использую для своего романа. Он сказал, что не против, и я начал работать. Первый вариант я придумал еще в 2014 году, пробовал писать, мне все это не понравилось, я понял, что я чего-то еще не чувствую, чего-то недопонимаю. Поэтому это все отложилось до 2016 года, в прошлом году я начал писать и закончил этот текст в последний день зимы, то есть фактически год активного писания это все заняло. А Игорь, кстати, мы с ним дальше переписываемся, я ему отослал этот текст, ему что-то понравилось, что-то не понравилось, что-то он прочувствовал, что-то нет. Он дальше пишет, я даже помог ему сделать пару публикаций.
—Человек, о которым вы говорите, по имени Игорь, он соавтор или персонаж?
—Он даже не персонаж, он должен был быть персонажем в первой версии, там я писал как раз о нем, о его опыте, об опыте человека, который проживает активную фазу войны, а потом я понял, что мне хочется сказать несколько больше. Роман, возвращаясь к вашему вопросу, насколько это все прагматично, роман — это законченная история, это не просто какая-то эмоция или какая-то рефлексия, это история, где есть причина, есть следствие, есть попытка объяснить механику действия героя. Понятно, что если ты пишешь роман, то ты берешь историю целиком. Мне его истории для романа не хватало, поэтому я от него оттолкнулся, а в результате получился совсем другой герой.
—Писатель, пишущий роман, должен выбрать позицию, я не имею в виду позицию идейную или политическую, я имею в виду позицию рассказчика, его оптику. Это было для вас проблемой?
—Да, конечно. Для меня это в романе самое главное: как настроена оптика писателя, насколько он приближен к событиям, насколько он отстранен, насколько он заангажирован. Отсюда и градус рассказа, и темперамент рассказа. Да, выстроить оптику — это было самое сложное, наверное, поэтому я так задержался с началом написания. В 2014 году я бы не написал, конечно, такой текст. Я сейчас уже понимаю, что три года назад все воспринималось намного острее. Все-таки эта дистанция в два года дает себя чувствовать.
—Какую оптику вы выбрали, кто вы, кто рассказчик?
—Я оператор, та кинокамера, которая показывает события, кинокамера не имеет эмоций, она фиксирует. Задача оператора как можно более детально, как можно более достоверно передать происходящее.
«Раненый – совсем подросток, наверное, и двадцати нет. Голый череп, на подбородке царапина от бритвы: похоже, брился в темноте. Острый нос, тёмные глаза, которые он зажмуривает от боли. Под свитером тельник. Тяжёлый армейский ремень, камуфляжные штаны, берцы. И рана под горлом. Когда закашливается – по тельнику стекает кровь. Поэтому он задерживает дыхание, как под воду ныряет».
—Вы часто бываете в зоне АТО, другими словами, в зоне военных действий, около передовой. Как сказался этот опыт на вашем романе?
Сергей Жадан
—Конечно, он сказался. Начиная с каких-то ситуаций, сцен из реальной жизни и заканчивая какой-то общей атмосферой, которую мне хотелось передать. Насколько это удалось, я не знаю, но какие-то вещи взяты из реальной жизни, я их попробовал инсталлировать в текст.
—Может быть, приведёте хоть один пример?
—Например, там есть эпизод, когда персонажи двигаются по улице и над ними начинает стрелять «Град», то есть не в их сторону прилетает, а от них вылетает. Это то, с чем мы столкнулись в одной из поездок, вдруг над нами начали разрываться ракеты. С одной стороны, это несколько неожиданно, с другой стороны, ты понимаешь, что самое страшное может начаться через несколько минут, когда начнет прилетать в ответ. Ты понимаешь, что ты неосознанно становишься мишенью, ты вдруг начинаешь себя вести совсем по-другому, потому что понятно, что нужно что-то делать.
—До вас тысячи писателей писали о войне, в том числе романы. Есть ли какая-то украинская традиция военного романа, может быть, даже не о Второй мировой, а о Первой мировой войне? Вы писали с оглядкой на эту традицию или вам скорее было любопытно и интересно сравнивать и сопоставлять ваш текст с лучшими западными романами о войне?
—Естественно, всегда держишь в памяти то, что прочитал. В украинской литературе 20-30-х годов, мне кажется, очень интересный пласт как раз посвященный войне. То есть это даже не Первая мировая — это скорее гражданская война 1918-20-х годов. Тот же Мыкола Хвилевой, другие писатели его поколения, там есть действительно очень важные, очень глубокие вещи. У Хвилевого, начиная с его ранней прозы, всё очень свежо и очень интересно. То есть, как можно говорить о военных текстах «интересно»? Это глубоко, это оригинально. Для меня это часть моего читательского опыта, потому что я на этой литературе вырастал.
—Вы написали роман, естественно, на украинском языке, между тем в этой войне на стороне Украины участвуют солдаты, которые между собой, а иногда и с врагом говорят на русском. Как вы решали эту языковую проблему?
—Я сделал такую вещь, я не знаю, насколько она убедительна, насколько она будет приемлема для некоторых читателей. Мои персонажи в реальности преимущественно говорят по-русски, хотя не всегда. Опять же война изменила несколько ситуацию, потому что там появились персонажи, которые говорят по-украински, или которые переходят на украинский, или которые с украинского переходят на русский. Украинский теперь там тоже есть, в этой войне, он тоже присутствует. Но мои персонажи говорят скорее больше по-русски, я это понимаю. Опять же это такая извечная проблема украинской прозы, как это все передать. Я в этом романе сделал очень просто: я постоянно подчеркиваю, на каком языке говорят персонажи. В оригинальном романе это все передано по-украински, но постоянно есть такие ремарки: в этом случае они говорят по-русски, здесь на суржике, здесь они говорят по-русски с московским акцентом, здесь они говорят по-русски, но понятно, что они местные, через слово украинский. То есть это такой транслит выходит. Понятно, то же самое будет при переводе на немецкий, на французский или на английский языки, то есть читатель будет читать на своем языке, но будет понимать, что в действительности герои говорят на разных языках. Там еще такой момент, для чего мне это все и откуда это все, мой главный персонаж, он не военный, он цивильный, у него очень необычная профессия — он учитель украинского языка. То есть он живет в донбасском городке, он сам местный, он там родился и вырос, закончил педагогический, и он преподает такой предмет — украинский язык. То есть для него украинский не чужой, но с другой стороны, он говорит все-таки на русском, а с учениками говорит по-украински. Практически его языковая разорванность накладывается на разорванность идеологическую, политическую и вообще экзистенциальную. Потому что его дом находится на линии фронта, он выходит утром из своего дома, с одной стороны у него украинская армия, с другой стороны сепаратисты, с одной стороны у него украинский язык, с другой стороны русский, он между всем этим пытается себя найти. У него четкой позиции нет.
—У писателей есть своя периодическая таблица, вроде той, что в школах в России называют таблицей Менделеева. Рядом с каким другим романом или книгой вы видите свою? Может быть, это Эрих Мария Ремарк или английский писатель Роберт Грейвз, или поэты Первой мировой и Второй мировой войн?
—Нет, не Ремарк и не Хемингуэй. Это же не фронтовая, не окопная проза. Мне до сих пор кажется, что если ты сам не воевал, то писать от имени людей, которые воюют, нужно очень осторожно. Потому что есть очень большое искушение говорить ты вещи, которые ты сам не чувствуешь, не чувствовал. Вот почему у меня персонажи цивильные. А с чем это можно сравнить? Я сейчас пока что не придумал. Я подумаю, наверное, к тому времени, когда выйдет книга, у меня уже будут готовы какие-то шаблонные ответы.
—Я думаю, что критики очень быстро найдут шаблоны.
—Наверное, да. Потому что на самом деле понятно, что о войне в свое время все написал Гомер, а мы только пишем вариации.
—Ваша книга — это издательский проект поэтического фестиваля «Meridian Czernowitz». Почему книга вышла в Черновцах?
—Потому что мне издаваться в Черновцах комфортно, то есть это вопрос скорее технический, а не идеологический. Хотя идеологический тоже, потому что у друзей издаваться всегда приятно. Я думаю, здесь стратегии нет, здесь как раз все ситуативно, книга издается там, где издаваться автору приятно и удобно.
«Ошмётки снега на крыше, корявые деревья вдалеке, небо стыло оседает сверху. Паша скользит взглядом вверх-вниз и вдруг замечает их – сотни тёплых птичьих сгустков, сжимающихся, как кулаки, сотни птичьих клювов, нацелившихся на него сверху, сотни глаз, круглых, застывших от постоянного страха. Голуби жмутся друг к другу, плотно сидят вверху, над колоннами, под вокзальным навесом, втискиваются друг в друга, будто им холодно, хоть им на самом деле не холодно, им страшно: боятся шума за комбинатом, боятся тишины прилегающих улиц, боятся ртутных небесных отблесков, боятся того, что вокруг никого нет».
Отрывки из романа перевела на русский Елена Мариничева
Далее в программе:
«Наши современники».
Говорят жители деревни Ожмегово Кировской области.
«Радиоантология современной русской поэзии».
Стихи Евгения Рейна:
Невский проспект у кинотеатра "Художественный", 1990 год
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Как жизнь перегородчата, я понял,
когда уже спускался вниз в долину,
и, словно при ремонте капитальном,
вдруг падали фанерные заслонки,
и открывался план первоначальный,
по коему и строили квартиру.
И становилось все так очевидно...
Еврейский мальчик, сызмала отличник,
насобиравший сто похвальных грамот
и кавалер серебряной медали,
способный, умница, любимец деканата,
уже открывший пух и прах карьеры,
уже отпивший мутного портвейна
хрущевской оттепели,
сочинитель легких
и нервных молодых стихотворений,
где размешались кровосгустки джаза
на ленинградской мертвенной водице,
где западные узкие наклейки
перешивались на шевьот советский,
но вовсе не стихами, а стежками
суровой рыхлой прозы жизнь скреплялась.
Такой вот мальчик вытащил однажды
из колеса зачуханной фортуны
особый жребий. Этот жребий был
чернильно выведен на бланке Ленгорсправки:
"Ул. Красной Конницы...", а дальше только цифры.
Он дверь нашел, и все переменилось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как страшно приближаться к русской музе,
высокой, располневшей после трех
инфарктов, той, что диктовала и "Бога",
и "Пророка", "Недоноска", "Трилистник в парке".
Она сама себе под нос бормочет
наиновейшие стихотворенья,
она протягивает руку к вам,
увядшую, но женственную руку.
И тяжело пожатье и всесильно.
Она вам предлагает стул и чашку
кирпичного бессоннейшего чая.
Вот сахарница, бедный рафинад,
так подсластите первую отраву
и сделайте глоток - теперь уже
она вас никогда не пожалеет.
«Мои любимые пластинки» с альтисткой Татьяной Соломадиной (Харьков).