иСоветская вера

Яков Кротов: Этот выпуск программы посвящен советскому православию, точнее, даже тому, а было ли православие, которое можно пометить, что вот оно - советское. Как революция с ее разрушительным, а может быть, наоборот, созидательным пафосом отразилась на той самой религии, которую она пыталась уничтожить?

У нас в гостях историк Церкви Петр Чистяков и религиовед Ксения Сергазина.

Мы сегодня слабо себе представляем, насколько разнообразной была жизнь российской Церкви накануне революции. Николай Бердяев в своих воспоминаниях писал о трактире в Москве, недалеко от знаменитого Хитровского рынка, где собирались хлысты, старообрядцы - он туда приходил, велись споры. Революция не то что положила этому конец, но сразу после февраля примерно на четыре пятых сократилось количество солдат, которые ходили причащаться в полевой храм.

А с другой стороны, после Октябрьской революции в Церковь пришла интеллигенция, образованное сословие, которое до этого туда не заглядывало. И вспоминается рецензия митрополита Филарета Дроздова 1840 года: ему попалась книга - перевод с французского, о Великой Французской революции, и там говорилось, что французский террор своей лютостью укрепил и пробудил французское благочестие. На это владыка Филарет со свойственным ему ехидством сказал, что много чести террористам, мало чести благочестию.

Петр Георгиевич, как отразились на Церкви Февральская революция, октябрьский путч?

Петр Чистяков: Довольно большие изменения стали происходить уже в самом начале 20-х годов. Начать с того, что в это время произошло полное разрушение традиционного духовного сословия. Если посмотреть и архивные материалы, и опубликованные воспоминания, мы увидим, что в те годы подавляющее большинство детей священников поступали в светские университеты, избирали для себя светские профессии.

Яков Кротов: А их не лишили такого права?

Петр Чистяков: Такая возможность была в случае, если молодой человек или девушка доказывали, что они живут отдельно от родителей и сами зарабатывают себе на жизнь.

Яков Кротов: То есть был элемент отречения.

Петр Чистяков: И довольно многим детям духовенства в 20-е годы удавалось получить светское образование. Но в те же годы духовное сословие стало пополняться выходцами из крестьян и разночинцев, и это очень сильно изменило облик духовенства. В частности, стала разрушаться традиционная для синодального времени парадигма благочестия. И если говорить о середине и конце XIX или даже о начале ХХ века, то можно с уверенностью сказать, что ни один священник никогда не стал бы поддерживать народные религиозные практики. Исключительно народные культы, никоим образом не связанные ни с храмами, ни с часовнями, духовенство синодального времени не поддерживало. Архиереи всегда подозревали, что эти культы кем-то инспирированы в корыстных целях. А священники советского времени стали это поддерживать, потому что они вышли из той среды, для которой народная религиозность была невероятно важна.

Ксения Сергазина: В советское время духовенство охотно принимало участие и в и крестных ходах, и молебнах на источниках, и в хождении по полям для урожая, - во вполне сельских практиках. А в синодальный период это не очень поощрялось, в том числе и консисторией.

Яков Кротов: А как быть с такой публицистической идеей, что в духовенство пошли интеллигенты, такие как Войно-Ясенецкий, Дурылин, Булгаков, Флоренский, - они же, наверное, не ходили с призыванием дождя?

Петр Чистяков: Интеллигенты - самой собой, но все-таки их было меньшинство. Подавляющее большинство тех, кто был рукоположен в 20-е и в 30-е годы, это все-таки не интеллигенты.

Ксения Сергазина: Можно посмотреть срез тех новомучеников, кого канонизировали. Там разные люди, и несколько подмосковных примеров у нас - бывшие псаломщики, которые не имели духовного образования, и они никогда не стали бы священниками, потому что там и с поведением было не очень, и пьянствовали они лихо. Есть документ начала века - мы пытались разобрать одно житие и нашли там довольно большие проблемы с поведением, а потом человек стал священником, потому что никого больше не было. Он был репрессирован, канонизирован и теперь почитается как новомученик.

Яков Кротов: Святой не обязательно должен быть совершенством.

Ксения Сергазина: Просто это были обычные люди, которые никогда не стали бы священниками, если бы не революция.

Яков Кротов: Еще один миф 70-х годов: репрессии привели к тому, что в духовенстве оставались лишь беззаветно преданные люди. Вот Лука Войно-Ясенецкий стал епископом, потому что посадили одного, второго, третьего епископа, и он, как истинный интеллигент, счел необходимым заткнуть собой прореху и стал четвертым, кого посадили. Зачем тогда было псаломщику идти в священники, когда он знал, что задавят, расстреляют?

Ксения Сергазина: Потому что никого больше не было.

Яков Кротов: Но он мог пойти, к примеру, обходчиком...

Петр Чистяков: Наверное, они просто не задумывались о том, что арестуют, расстреляют. Они просто жили, служили и, наверное, до самого последнего момента не осознавали, что все настолько плохо.

Яков Кротов: То есть красный террор Гражданской войны их ничему не научил?

Ксения Сергазина: Тогда было мало информации.

Яков Кротов: Все-таки первая основная волна посадки духовенства была связана с коллективизацией. Те, кто остались в 30-е годы...

Петр Чистяков: Как ни странно, многим из тех, кого посадили во время коллективизации, можно сказать, повезло, потому что они избежали "большого террора". А кого-то посадили и во время коллективизации, и потом уже вторично в конце 30-х годов.

Яков Кротов: Ну, бывало, сажали и по три-четыре раза. Я знал биографию одного адвентиста, сидевшего с Александром Подрабинеком, и он сидел не 30 лет, как владыка Афанасий Сахаров, а 45. Его сажали шесть раз, и он умер в заключении в 1986 году. Так что православные в этом смысле - совершенные рекордсмены.

Тогда был еще миф о Катакомбной церкви - можно ли говорить об этом как о значимом явлении для духовенства, или это все верхушечные явления среди образованного слоя?

Петр Чистяков: Мне представляется, что это достаточно значимое явление. Мы знаем по источникам, что в центральной России в 30-40-е годы катакомбников было много: я думаю, тысячи и даже десятки тысяч. Но к 40-м годам это все-таки уже были в большей степени общины без священников.

Петр Чистяков

Яков Кротов: А насколько этот феномен - община и верующие без священника - изменил психологию рядовых православных?

Ксения Сергазина: Тут немножко поменялись гендерные роли, и роль женщины в общине стала гораздо выше.

Яков Кротов: А можно говорить об общине? Вот закрыли храм - и все...

Ксения Сергазина: В какой-то мере можно. Даже сейчас, спустя сто лет, подмосковные старушки, например, относят себя к конкретной церкви, они помнят, что это был их приход, и они всегда держались сообща. Отмечают престол, приезжают туда, собирают родственников в это день.

Яков Кротов: А почему старушки, а не старики?

Ксения Сергазина: А стариков почти не осталось. Мне кажется, в основном женщины стали сохранять какие-то основы православия, учить православию, читать псалтырь...

Яков Кротов: У старообрядцев традиция в основном держалась на мужчинах.

Петр Чистяков: И у старообрядцев в ХХ веке было много общин, которые возглавлялись на наставниками, а наставницами.

Ксения Сергазина: Женщин все-таки сохранилось больше, они меньше пострадали в революцию, да и в войне их меньше погибло.

Петр Чистяков: И коллективизация, и революция, и Первая мировая война выкашивали в основном мужчин.

Ксения Сергазина: Моя прабабушка была женой псаломщика, и его посадили, а она выжила.

Яков Кротов: Я тоже помню, что в основном в храме было женское присутствие, и только с середины 70-х это стало меняться. Это тоже советская особенность, или так было и до революции?

Ксения Сергазина: В большей степени все-таки советская.

Петр Чистяков: Безусловно, советская. Можно вспомнить, скажем, фотографии начала века каких-нибудь крестных ходов или молебнов, где мы видим примерно одинаковое количество женщин и мужчин.

Ксения Сергазина: И в литературе больше описаний того, как вся семья едет в церковь.

Яков Кротов: То есть революция неожиданно продвинула Россию вперед, потому что женщина получила такой объем пространства и свободы в Церкви, который она бы никогда не получила до революции.

Ксения Сергазина: Да и в алтаре тоже.

Яков Кротов: А что, до революции не было алтарниц?

Петр Чистяков: Не было! Были только монахини в монастырях. Это появилось в советское время, причем у меня такое впечатление, что первоначально это было введено обновленцами в конце 20-х годов. Есть такой обновленческий документ, в соответствии с которым разрешалось по благословению настоятеля допускать женщин к алтарному служению.

Яков Кротов: Обновленцы - это совсем искусственный феномен, созданный ЧК и ГПУ, или это продолжение какого-то дореволюционного тренда? Это явление бесследно исчезло или как-то изменило традицию? Или туда ушли одни подлецы и подонки?

Петр Чистяков: Оно исчезло бесследно, но, конечно, это очень сложное явление. И я бы не сказал, что там были одни подлецы и подонки. Об этом в свое время замечательно написал Краснов-Левитин, сказав, что были лидеры - люди, безусловно, очень яркие, но очень неоднозначные, и их охваченность идеей, к сожалению, привела к тому, что своими идеями они оправдывали поступки иной раз откровенно бесчестные и бессовестные. Но основная масса обновленческого духовенства - это люди, далекие и от каких-либо идей, и от обновления.

Яков Кротов: А зачем они туда пошли?

Петр Чистяков: Очень многие - из-за того, что обновленцы давали возможность вступить во второй брак. Такая история была, скажем, с моим прадедом, отцом Митрофаном Петровским. Он овдовел, и около 1917 года де-факто он вступил во второй брак. Сергий Старогородский в свое время, еще в бытность епископом Финляндским, предлагал разрешить второбрачие овдовевшим священникам. Прадед перешел в обновленчество исключительно потому, что оно позволяло легализовать второй брак: его тяготила эта ситуация. И таких священников было огромное количество. Он был репрессирован в конце 30-х.

Яков Кротов: После 1943 года довольно многие обновленцы, причем именно лидеры, были инкорпорированы в Московскую патриархию. Самый яркий пример - владыка Сергий Ларин, который был человеком с не очень хорошей репутацией, и его взяли по настоянию органов.

Петр Чистяков: И рукоположили в архиереи.

Яков Кротов: Мне говорили, что отец Виталий Боровой, в течение многих лет - предстоятель в Елоховском соборе - всю жизнь чуть-чуть сомневался, точно ли у него действительное рукоположение, потому что его рукополагал в Минске епископ из обновленцев.

И все-таки эти фракционные, юрисдикционные разделения как-то повлияли на атмосферу внутри Церкви?

Петр Чистяков: В какой-то степени, безусловно, повлияли. Но все-таки надо дифференцировать церковную политику и реальную жизнь. В воспоминаниях Краснова-Левитина есть замечательный эпизод: он вспоминает свой разговор с одним старым питерским дьяконом-обновленцем в 30-е годы, который сказал: "Да это начальство между собой скандалит, мы к этому никакого отношения не имеем". И есть такое мнение, что прихожане некоторых приходов даже не подозревали, что их приход - обновленческий.

Яков Кротов: А насколько справедлив тезис, который был уже в середине 70-х, что катакомбники - это одичавшие православные, люди, потерявшие религиозную грамотность в отсутствии духовенства, что это уже не православие, не Церковь, может быть, и не христианство, а так, язычество?

Ксения Сергазина: Для советского времени не только разделения внутри православия, но и разделения внутри христианства были не так важны. Гораздо важнее было, верующий человек или неверующий. Так же и говорили чаще всего - не "православный" или "католик", а "человек верующий". И в ситуации внешнего давления это как-то сближало всех, являлось более важным, чем юридические разделения.

Петр Чистяков: Был некоторый миф об этом одичании, запущенный, вполне возможно, еще во второй половине 40-х годов, когда активные молодые священники, успевшие закончить только-только открывшиеся богословские курсы или даже уже семинарию, на практике сталкивались с этими катакомбными общинами. Но очевидно, что это были истинно православные христиане, которые по идейным соображениям не позволяли своим прихожанам посещать патриархийные приходы. Элемент одичания преувеличен, но в какой-то степени это все-таки могло быть. И тот же Краснов-Левитин писал о том, что большинство катакомбников - это люди очень искренние, но очень простые.

Яков Кротов: Слово отцу Михаилу Ардову.

Михаил Ардов: Московская патриархия как была придатком государства и детищем Сталина, так в этом жанре и остается. Там была идея - уничтожить Церковь, Хрущев считал, что к 1980 году Церкви уже не будет. И при этом он сказал, что "попов надо брать не за глотку, а за брюхо", то есть вводились чудовищные налоги для священнослужителей и тому подобное. Тем не менее, было некое преимущество, потому что мы себя чувствовали в некотором гетто, некоторые обязанности и порядки, существовавшие в советском обществе, нас не касались.

Когда я уже стал полноценным членом Церкви, мое решение уйти из литераторов в священнослужители – это, в частности, был вид внутренней эмиграции. Нам казалось, что когда большевики уйдут со сцены, в Московской патриархии будет покаяние, наиболее одиозные фигуры будут удалены. Но этого не произошло. Вот поэтому в 1993 году я ушел из Московской патриархии в Зарубежную церковь. Но потом гэбэшники прихватили и Зарубежную церковь, не всю, но две трети, и сейчас ее уже практически не существует.

Михаил Ардов

Когда мне теперь говорят, что в Московской патриархии очень много усердных верующих, хороших священников, я отвечаю: да, я этого не отрицаю, но когда я жил при советской власти, я знал там председателей колхозов или директоров фабрик, которые были очень порядочными, заботились о своих работниках, но они, естественно, были членами партии. И от этого организация ВКП(б)-КПСС не переставала быть преступной и античеловеческой, антихристианской.

Яков Кротов: Как вам такое свидетельство очевидца? (смеются)

Ксения Сергазина: Прекрасно! Но про гетто, мне кажется, это правда. Действительно, было ощущение, что это некое отдельное, изолированное пространство, даже не государство в государстве, а Церковь внутри этого государства, и это сплачивало людей, это было важно. Может быть, это и для религии гораздо лучше, чем то, что есть сейчас.

Яков Кротов: То есть, на ваш взгляд, это, скорее, был позитивный фактор?

Ксения Сергазина: Вынужденный фактор, но с некоторыми позитивными последствиями. Если сравнивать с дореволюционным благочестием, то здесь, наверное, даже можно найти позитивные моменты. Вы уже упоминали тех, кто искренне пошел в священство, зная, что потом пострадает. Действительно, люди верили, не боясь последствий, были вполне искренни и ходили в церковь не потому, что нужно было раз в год причащаться и исповедоваться, заносить себя в книгу, а добровольно.

Яков Кротов: В своих воспоминаниях 1978 года, надиктованных на магнитофон, отец Александр Мень вспоминал, что он был знаком с мечевцами, но они все страшно боялись контакта. И это, в общем, соответствует тому, о чем говорят все мемуаристы: сталинские годы напрочь обрубили в людях готовность идти на контакт. Почему ходили к Меню, к Дудко, к Дивакову? Потому что священников, которые заговаривали с прихожанами после службы, были единицы!

Петр Чистяков: Более того, многие священники не общались даже друг с другом. Но, в то же время, действительно, если в советское время человек приходил в церковь, он делал это не случайно и, безусловно, искренне.

Яков Кротов: Искренность сама по себе - не достоинство: наверное, Берия или Ежов тоже был искренними. Смотря что выражается искренностью. Если это искренняя ксенофобия… Насколько справедлив тот имидж Церкви, который рисовали атеистические пропагандисты: что это последыши кулаков, люди, которые ненавидят всех и вся, бывшие аристократы, противники советской власти, это эскапизм?

Петр Чистяков: Этот имидж несправедлив хотя бы в силу того, что это очень сильное упрощение. Когда читаешь эти атеистические книги и брошюры, складывается впечатление, что их авторы хотят убедить своих читателей в том, что все священники абсолютно одинаковые, абсолютно одинаково мыслят. Но ведь это все разные люди, с разными взглядами, с разными судьбами...

Яков Кротов: Для советского городского православного прихода была характерна такая общегородская анонимность? Или все-таки институт - духовный наставник, духовный сын, дочь - был развит?

Петр Чистяков: Анонимность, безусловно, присутствовала. Во-первых, были священники, которые служили довольно далеко от того места, где они жили, в другом районе Москвы, в Подмосковье, и у себя дома старались не афишировать, что они священники, в рясах не ходили. И были случаи, что священники очень плохо знали своих прихожан: какие-то люди приходят, уходят, но что это за люди, что у них в умах... И была очень распространена общая исповедь. Мне вспоминается отец Валентин Юшкевич, который служил в Калитниках, и вот он всегда проводил общую исповедь. И как-то он прямо сказал: "Мы старались не слушать (мало ли что) "...

Яков Кротов: Насколько справедлив был страх священника перед прихожанином? И был ли страх прихожанина перед священником в советские годы, что он, возможно, агент?

Петр Чистяков: Этот страх мог присутствовать. Все-таки над всеми священниками Дамокловым мечом висело постановление 1929 года, в соответствии с которым можно было исключительно служить, а какая-то иная деятельность, будь то благотворительность или какие-то дополнительные лекции, занятия, обучение религии, - все это было запрещено. И в результате многие священники просто боялись разговаривать с прихожанами, кроме как на исповеди, чтобы это не было истолковано как обучение религии.

Яков Кротов: Оттепель по-разному отразилась на положении верующих и неверующих. Для неверующих это оттепель, а для верующих - довольно жесткие новые гонения.

Петр Чистяков: Говоря о влиянии оттепели на Церковь, я, прежде всего, все-таки вспомнил бы то, что произошло в 1943 году: эту знаменитую встречу Сталина с тремя митрополитами и последовавший за этим выход Церкви в общественное пространство. Ситуация была очень неоднозначная. С одной стороны, очевидно, что Церковь была окончательно порабощена советской властью В то же время, определенные возможности были даны, и Церковь ими все-таки воспользовалась.

Если посмотреть отчеты уполномоченных конца 40-х годов, то мы увидим: они уже в то время заметили, что есть как бы две категории священников. Есть старые священники, рукоположенные еще до революции или в самом начале 20-х годов: кто-то из них прошел через лагеря, кому-то удалось этого избежать, но все это происходило на их глазах, и она были людьми уже довольно пожилыми, запуганными, измученными и старались жить незаметно. Но в то же время, к концу 40-х годов появились активные молодые священники, успевшие к этому времени закончить семинарии. И вот, скажем, небезызвестного московского уполномоченного Трушина эти молодые священники однозначно раздражали. Были приходы, уже намеченные к закрытию, потому что там служит старый священник, служит исключительно всенощную в субботу и литургию в воскресенье, не проповедует, приход очень маленький, все время уменьшается. А потом ему на смену приходит молодой активный священник, который служит больше, проповедует, и к нему потянулся народ. Был, например, такой отец Григорий Петров из Каширы, которым Трушин был страшно недоволен, и, в конце концов, ему все-таки удалось лишить его регистрации. Они даже умудрились у себя в приходе издавать церковный самиздат.

Яков Кротов: А вот эта концепция, которую разделяет отец Михаил Ардов: что в 1943 году Сталин, в сущности, создал новую Церковь… С точки зрения религиоведа, можно ли говорить тут о каком-то качественном рубеже?

Ксения Сергазина: Мне кажется, да. Тут, наверное, четыре больших периода. Первый - это дореволюционная религиозность: скажем, конец XIX - начало ХХ века. Потом - 20-30-е годы, до войны. Война - это тяжелый период, я его вообще не рассматривала бы здесь. Потом - после 1943 года и до начала 80-х.

Яков Кротов: А что из религиозности 40-80-х осталось и что поменялось в перестройку - условно говоря, количество или качество?

Ксения Сергазина: И качество, и количество. Все-таки религиозное возрождение в каком-то виде было в конце 80-х и в 90-е, пришло много молодых образованных, интеллигентных священников. И деятельность Александра Меня тоже ведь развивалась в это время.

Ксения Сергазина

Яков Кротов: Отца Александра убили в 1990-м, но у него множество учеников.

Ксения Сергазина: Да, за те годы, когда он был активен, он успел сделать так много, что последствия и сейчас еще в некотором смысле сохранились.

Яков Кротов: В 90-е были еще отец Владимир Воробьев, Георгий Кочетков и их ученики. А что изменилось качественно?

Ксения Сергазина: С открытием новых церквей стали больше обучать религии.

Яков Кротов: Вы начали с того, что отличительная черта советского православия – то, что лишенное цензуры консистории народное благочестие стало расти и выходить на поверхность. Культ блаженной Матронушки - это народное благочестие?

Ксения Сергазина: Конечно! Вернее, начало его народное, а современное почитание - я бы сказала, церковный бизнес-проект.

Петр Чистяков: Это очень интересная ситуация! Получается, что это изначально был очень локальный культ, ее почитали исключительно на Даниловском кладбище, потом включился этот церковный бизнес-проект, и благодаря тем установкам, которые были заданы сверху, ее народное почитание получило некое второе дыхание, но это уже что-то абсолютно новое и даже нетрадиционное.

Ксения Сергазина: Это культ, который как бы внедрен сверху.

Яков Кротов: Сверху пытались внедрить культ царя Николая II и культ Матронушки, но культ Матронушки расцветает, а к мощам царя ноль народа.

Можно говорить о православии в 60-70-е годы? Кого-то даже, помнится, в 1937-м сажали за то, что царские врата в церкви, и, значит, вы монархическая, контрреволюционная организация.

Петр Чистяков: Мне вспоминается один скандал в Раменском районе в конце 50-х годов. Совершался абсолютно разрешенный крестный ход, просто вокруг церкви, в престольный праздник, но оказалось, что на хоругвях - двуглавые орлы: кто-то это заметил и донес.

Яков Кротов: Культ Ксении Петербургской в 60-70-е годы чем-то отличается от современного культа блаженной Матронушки?

Ксения Сергазина: Конечно! Петербургский культ блаженной Ксении довольно старый, народный и не прерывающийся, не введенный сверху.

Яков Кротов: Это формальные различия, а содержательно, психологически? Может быть, из советского благочестия ушло что-то позитивное?

Ксения Сергазина: Думаю, ушло, и позитивное тоже. Прежде всего, теперь уходит слово "верующий". Все-таки сейчас чаще говорят о себе "я православный" или "я католик" и почти не говорят "я верующий", и с этим ушла целая культурная составляющая этого слова и этого феномена.

Яков Кротов: То есть стало больше мистики, но меньше веры?

Ксения Сергазина: Больше позиционирования себя, больше статусного, чем собственно религиозного, подлинного. В 80-е годы у моей бабушки были две соседки, они ходили в церковь и пели там, и они всегда были кроткие, никогда никому не говорили о своей вере, но она была видна в их поведении. Сейчас все-таки по-другому.

Петр Чистяков: Да, религиозность советского времени была гораздо более искренней, чем сегодня. Действительно, говорили "верующий" или "глубоко верующий", если хотели подчеркнуть что-то. Не было нарочитости, не было чего-то демонстративного, все делалось тихо, незаметно.

Яков Кротов: Чем очередь к реликвиям в Храме Христа Спасителя отличается от происходившего в 70-е годы?

Петр Чистяков: Особенность этой очереди в том, что подавляющее большинство в ней стоящих - это люди абсолютно не церковные, не практикующие; тем не менее, они считают нужным туда прийти.

Яков Кротов: Вот Церковь была некоторым гетто и ядром, где уж либо ты верующий... промежуточного состояния нет… И вдруг – все вокруг верующие и околоцерковные! То есть у этого ядра появился хвост, как у кометы, огромный, но ядро-то, наверное, есть. Что естественнее для религии?

Ксения Сергазина: Когда религия становится государственной, так обычно и бывает. Например, христианство IV века было, наверное, таким же.

Яков Кротов: А ситуация в современной Франции больше похожа на советское православие?

Ксения Сергазина: В современной Франции, скорее, в некотором смысле пострелигиозность.

Яков Кротов: Но посещаемость-то выше, чем в России - 15-20 % идут на мессу.

Ксения Сергазина: Наверное, там все-таки по-другому. Может быть, мы еще дойдем до этого периода. Мне кажется, для нас это, скорее, будущее, чем прошлое.

Яков Кротов: Так вы все-таки оценили бы как позитивное развитие событий появление в 90-е годы религиозной свободы, по крайней мере, для православных, или утрачено что-то, что хорошо было бы возродить и сохранить?

Петр Чистяков: С одной стороны, религиозная свобода - это, безусловно, позитивно, а с другой стороны, на этом фоне возникло очень много сложных и негативных явлений. Ни в коем случае нельзя смотреть на религиозность советского времени как на нечто неправильное. Я заметил, что у современной церковной молодежи есть такое пренебрежительно-скептическое отношение к верующим советского времени, к священникам, служившим в те годы. Есть культ новомучеников, но, похоже, молодежь считает, что после 1938 года как отрезало - все достойные люди погибли, а остались жалкие, забитые, запуганные священники, которых в лучшем случае можно только пожалеть, посочувствовать им, а в худшем случае следует отнестись к ним к осуждением.

Нет, надо помнить о том, что в те непростые годы в Церкви было очень много искренних и смелых людей. Скажем, тот же Трушин с большим раздражением отметил в отчете, если не ошибаюсь, 1961 года, что священник из Раменского района останавливает на улицах школьников и молодых людей, разговаривает с ними, зовет их в церковь. И где мы видим в этом рассказе запуганного и забитого священника?