Лишь в одном театре отважились поставить пьесу о детях – жертвах войн

"Мне было 10 лет. У меня с собой был кулек. Я уже была большая девочка, я знала, как и чего бывает у мужчины и женщины, я и групповые изнасилования видела, у нас соседскую девчонку изнасиловали так, я сидела на чердаке, слышала все, понимала, что к чему. Я видела, как она умерла. Но у меня с собой был кулек. А в нем ягоды, ядовитые. Я знала точно, вороний глаз. Достаточно три-четыре сожрать, чтобы коня двинуть. Я носила с собой, мол, если чего, живой не дамся. Это же быстрая смерть.

Теперь живу тут. Честно работаю, не ворую, замуж не вышла. Нет, никогда ни с кем не встречалась. Не влюблялась даже. Мужики говорят, что я как отмороженная.

Отмороженная.

У меня был кулек. А в нем ягоды".

В спектакле "Они пришли… или Самый первый мирный день" одна жуткая история следует за другой. О том, как лежала у порога убитая старшая сестра с зажатым в мертвой руке хлебом. О том, как выла любимая старая собака, когда неумело резали ей горло. Собаку пришлось съесть, она спасла семью от голода. О том, как дети, брат и сестра, стали купаться в горной речке, а по воде вдруг поплыли трупы, и все со связанными руками.

Эти рассказы тем страшней, что они невыдуманные. Писательница Жанар Кусаинова создала пьесу, составленную из подлинных интервью. Ее собеседники – взрослые люди, которые в детстве имели несчастье оказаться в эпицентре вооруженных конфликтов.

Спектакль "Они пришли…" недавно показали в Новосибирске на Всероссийском фестивале камерных театров "Один, два, три". Согласно концепции фестиваля, в нем участвуют лишь те постановки, где заняты не более трех актеров. Вот и в спектакле, созданном режиссером Екатериной Царегородцевой на учебной сцене Екатеринбургского театрального института, все роли исполняют три студентки 4-го курса. Перед Полиной Антроповой, Таисией Гангур и Ярославной Шастиной стояла непростая задача. Документальная пьеса Жанар Кусаиновой многоголосная, так что каждой исполнительнице предстояло сыграть несколько ролей. Причем с подмостков звучат исключительно монологи – персонажи между собой не общаются. Каждый существует сам по себе.

Сцены из спектакля "Они пришли... или Самый первый мирный день"

Жанар Кусаинова живет в Петербурге, а родилась и выросла она в Казахстане. По словам писательницы, текст пьесы был создан за один год, а вот материал для нее копился много лет:

– В 90-е годы, а это были годы моей школьной жизни, в соседней стране, Таджикистане, шла война. И у нас были дети-беженцы. Я уже тогда записывала какие-то рассказы друзей, их истории, свои впечатления о том, что меня ранило.

Впоследствии я встречала людей из Карабаха, из Приднестровья, из других горячих точек. Людей с подобным тяжелым опытом очень много. К сожалению, так получилось, что люди, которые имеют такой опыт, в своей жизни обделены. Они предоставлены сами себе. Я не нашла ни одного научного труда, социологического или психологического, где бы была попытка исследования, попытка понимания, что произошло с такими людьми. По моим же наблюдениям, среди них есть те, кто смог с этим справиться, смог это пережить, а есть те, кому так и не удалось адаптироваться. Например, одна из моих героинь оказалась в психиатрической клинике.

– Вы сказали, что еще школьницей застали беженцев и записывали их рассказы. Но каким образом вы впоследствии находили своих героев? Людей, чье детство прошло в других горячих точках?

– Оно само меня нашло. Когда я только начала работать над текстом, я думала: "У меня есть близкие друзья, которых я люблю, с которыми поддерживаю контакт. У меня есть моя дорогая подруга. И вот я сейчас сделаю про них небольшую одноактную пьесу". А потом – как снежный ком. Один сказал другому, другой сказал третьему.

Вот лишь один пример. У меня есть друзья экологи, с которыми я ездила на конференцию в Белоруссию. Там я им рассказала о своей идее написать пьесу. И вдруг выясняется, что рядом со мной сидит человек, у которого была в жизни такая история. И оказалось, что другие наши товарищи об этом даже не знали. У меня был момент, когда я хотела выйти к людям и закричать: "Хватит, я больше не могу это вынести!" Однако все новые и новые люди звонили и писали. Они и до сих пор мне звонят. У них есть потребность выговориться.

– В вашей пьесе нет имен. Просто указывается "он" или "она". Тем не менее, понятно, что это разные люди и разные истории. Их примерно поровну – мальчиков и девочек. А вот в екатеринбургском спектакле – три исполнительницы. Скорее всего, такой перекос в сторону женского состава связан с особенностями учебного процесса. Известно, что в каждом российском театральном вузе, скажем так, девушек сейчас больше, чем юношей. И все же, вас это не смущает? Авторский замысел не искажается?

– Мне трудно судить, ведь я не видела спектакль. Я не живу в Екатеринбурге и не бываю в нем. В любом случае у меня к этим девочкам, которые сыграли спектакль, огромная благодарность. Потому что как только я написала пьесу, я пыталась с ней куда-то пойти, я отправляла ее на разные конкурсы, на фестивали, предлагала режиссерам, еще куда-то. Как правило, реакция была такой: это слишком тяжелый материал, слишком все это трудно, слишком все это больно и очень страшно. Мне отказывали очень много. Я уже отчаялась. Я устала и решила, что не будет судьбы у моей пьесы. Ну что тут поделаешь? И вдруг мне пишут из Екатеринбурга, что они ее нашли, что они ее прочитали, что они ее репетируют.

– Правильно ли я поняла, что на сегодняшний день это единственная постановка?

– Да, это единственная постановка. Повторю, я очень благодарна всем, кто причастен к ней. Потому что проблема есть, а мы делаем вид, что ее нет. И однажды она все равно выстрелит. Хотим мы этого или нет, но мы все равно являемся отражением того опыта, который пережили наши отцы, наши деды. Например, моя бабушка пережила голод в 30-х годах. У нас в Казахстане был настолько тяжелый голод, что люди ели людей. Моя бабушка это пережила. И я себя ловлю на мысли, что у меня есть привычки, которые свойственны ей. У меня есть какие-то мысли, свойственные ей. У меня есть чувство тревоги. Это передается, это сохраняется. Если ты делаешь вид, что проблемы нет, это не значит, что ты ее решаешь.

Писательница Жанар Кусаинова

В наши дни вся эта скверная история продолжается, потому что сейчас есть Украина, есть вот эти дети, которые переживают тяжелый опыт. И мы не знаем, как оно отразится. Я не знаю, что там будет дальше. Я уверена, что нелеченый "чеченский синдром", о котором во время чеченских кампаний еще говорили, еще обсуждали его, все равно когда-то выстрелит.

– Вы не обозначаете географию. Тем не менее, по каким-то деталям можно догадаться, откуда ваши некоторые герои, а про некоторых никак не угадаешь. Но сейчас вы сами упомянули Чечню. Чеченские истории у вас есть?

– Я могу только общее сказать, что, да, есть. Но я не могу назвать – кто это. Однажды, когда я записывала интервью с моей приятельницей, она сказала, что в школе у нее учится сын, что "к нему и так относятся с предубеждением, а если еще наша фамилия появится, я не знаю, какие будут последствия. Пожалуйста, этого не делай. В конце концов, неважно, кто я по национальности, важно, что я просто была маленьким ребенком". Эти слова буквально взорвались в моей голове. Я поняла, что оно так и есть. В итоге эта идея стала ключевой в пьесе.

Тогда я поняла, что не нужно концентрироваться на географии. Хотя, к сожалению, в тексте она обширна. Там есть и Абхазия, есть и Грузия, и многое-многое другое. Но я не хочу делать акцент на географии. У меня другая цель – я хотела сказать современному читателю, зрителю, что "друзья мои, вот такая ситуация, она аукнется. Нам нужно что-то делать с этим. Нам нужно понимать, что война не может быть целительной".

Жанар Кусаинова о детях – жертвах современных войн

Великой поэт Велимир Хлебников когда-то говорил, что войны миру необходимы, но они должны быть устроены таким образом: огромный накрытый стол, где множество людей пируют и веселятся, а цари, которые хотят подраться, стоят в центре поля и дерутся, если им так хочется. А зрители могут посмотреть на это, а могут и не смотреть. Война должна быть веселой, приятной и кратковременной. Он разделял идею только такой войны. Я тоже считаю, что если правители хотят подраться, пусть дерутся, пожалуйста. Но у нас получается, что бояре ссорятся, а у холопов лбы трещат.

– В спектакль вошли не все эпизоды пьесы, там далеко не все голоса прозвучали. Казалось бы, ничего страшного: одним рассказом больше, одним меньше. С формальной точки зрения там любой кусок текста безболезненно изымается. Так есть ли у пьесы "Они пришли… или Самый первый мирный день" внутренняя структура, внутренняя логика?

– Есть. Это документальная пьеса, то есть я взяла около 50 интервью. Затем с этим надо было что-то делать. Нужно было организовать весь этот материал и придумать ход. Да, это россыпь монологов, но при этом она у меня выстроена по принципу "петелька – крючочек". Иными словами, один монолог сцеплен с другим по смыслу. Все эти интервью я переслушивала месяцами. И в какой-то момент выбирала самые-самые нужные, самые-самые ключевые куски. Мне хотелось, что если они когда-нибудь будут звучать в спектакле, то чтобы одно переливалось в другое.

Еще я поняла, что ключевая тема здесь – это тотальное одиночество. Поэтому в пьесе нет взаимодействия между героями. Вот почему это просто россыпь монологов.

Сцена из спектакля "Они пришли...."

Но у меня была изначально идея, что у моих героев существуют различные чувства, о которых мне бы хотелось сказать. Я хотела, чтобы была представлена полифония этих чувств. Например, чувство покоя, чувство любви, ощущение безопасности, попытка показать, что у меня все в порядке.

В пьесе есть персонаж, который истерически говорит: "У меня все хорошо". И в самом деле, он состоятельный человек, у него дети, семья, дом. У него прекрасная машина. Но при этом он живет в доме за высоким забором. Когда я с ним встретилась, он пытался изобразить из себя солидного дядьку. Я ему даже в какой-то момент поверила. Но вдруг увидела, что у него трясутся руки, а он все повторяет: "У меня все хорошо. У меня все есть". Когда я переслушивала эту запись, я поняла, что не могу больше это слушать. Понимаете, в нем проснулся этот ребенок, который когда-то оказался в городе с расстрелянной матерью на руках, и у которого погиб отец. Это человек с тяжелейшей судьбой, но при этом он благополучно прошел через 90-е и через нулевые. И все же передо мной сидит вот этот ребенок с окровавленными руками и кричит, что "у меня все хорошо, у меня все в порядке". Так вот, когда я писала этот текст, мне хотелось, чтобы рядом с ним встал другой человек, который скажет: "Когда я захожу в автобус, я автоматически думаю о том, какая сторона простреливается, что я буду делать, если..." На уровне подкорки это у него до сих пор существует.

И есть у меня человек, с которым я даже не смогла ничего сделать. Я с ним беседую, он говорит: "Да, я знаю, что в моей жизни это было, но с 4 до 8 лет я себя не помню. Я помню, что в 8 лет мы оказались в Москве, что мама там устроилась уборщицей". Он пытался вспомнить, что с ним было, он для этого даже маме звонил, но он не помнит. Это такое одиночество, когда часть тебя уничтожена. Я ему говорю: "Закройте глаза и попробуйте цвет вспомнить, запах, хоть что-нибудь!" Он закрывает глаза – черный квадрат. Как у Малевича. И все! Мозг отказывается вспоминать.

– Это при том, что для человека с благополучной судьбой детство – на всю жизнь источник самых теплых воспоминаний.

– Конечно! Я спрашиваю: "Что с вами происходит в это время? Когда пытаетесь и не можете ничего вспомнить". В ответ услышала: "Знаешь, я не чувствую себя целым. Это как будто бы у всех людей две руки, а у меня одна. Или у меня нет половины головы. Можно жить с половиной головы?" Я с ним встречалась несколько раз, а потом мы договорились, что уже и не надо ничего делать. Мне один врач сказал, что, возможно, у него психика защищается. Возможно, у него была какая-то такая тяжелая травма, что память отказывается держать это. Где-то глубоко-глубоко в нем информация сидит, но вытащить ее невозможно. И лучше не лезть туда, потому что, видимо, у него там что-то настолько тяжелое, что он даже хотел бы, но не может вспомнить, – говорит Жанар Кусаинова.