Тростниковая дудочка, или Миф "Интеграла"

Иван Толстой: 50 лет назад, в марте 1968-го, в новосибирском Академгородке прошел грандиозный фестиваль бардовской песни, для многих повернувший взгляды на мир и на свое предназначение. Для советского гражданского общества это было еще только начало, колыбель свободы, правда, незабываемая. Все кончилось идеологическим скандалом. Хотя начиналось все как праздник и хеппенинг.

(Звучит песня Юрия Кукина "За туманом")

Сейчас, когда звучит в эфире наша программа, в новосибирском Академгородке проходит новый фестиваль, фестиваль-воспоминание, и некоторых его участников мы успели записать перед отъездом. У нашего микрофона Валерий Меньщиков, в шутку называвшийся в те годы в Академгородке министром Клуба песни.

Валерий Меньщиков: Это был районный такой городок, который принадлежал вообще Новосибирску, хотя было уже устойчивое понятие, что Академгородок – это отдельное образование. Я сам появился там в 1962 году, практически через четыре года, как только начал строиться Академгородок. Я был тогда студентом Томского университета, приехал туда несколько неожиданно, работал там на самой младшей должности в Институте геологии и геофизики, в подразделении геофизики, писал диплом, который потом очень хорошо защитил в 1963 году. Так вот, в 1968 году появился наш, может быть, не гимн, а песня, которая отражала некий взгляд со стороны. Это песня Юрия Кукина "Странные люди заполнили весь этот город". И я хочу сказать, что странные люди его придумали и создали. Это были выдающиеся наши ученые-математики Михаил Алексеевич Лаврентьев, Сергей Алексеевич Христианович и Сергей Львович Соболев. Все три математика, участники этого грандиозного проекта атомной бомбы. А в этот проект, между прочим, брали только самых лучших ученых. Эти люди вообще были воспитаны еще той средой – великой научной университетской, – которая сложилась еще до войны, и поэтому прекрасно понимали, что в послевоенное время, когда надо было после восстановления разрушенного создавать что-то новое, это новое можно было, по их представлениям, создавать только вдалеке от уже немножко, а может быть, сильно консервативных Москвы и Ленинграда. И было предложение создать этот Академгородок с наукой, с определенными прорывными научными направлениями, под Новосибирском. В принципе, это такое таежное место еще было. И Лаврентьев его выбрал. И дух невиданной в СССР тогда свободы возник в этой таежной природе. Вообще, пропитано все было не только в общественном смысле, о котором мы будем больше говорить, но и в научном. Вы понимаете, что это были годы, когда достаточно консервативная научная среда в Москве или Ленинграде тормозила развитие некоторых научных направлений. Так вот эти люди дали возможность именно в Сибири развивать новые направления в науке. Это была и генетика, и кибернетика, и матэкономика, и социология, и структурная лингвистика, то есть те новые направления, которые сегодня, даже оглядываясь на те события далекие, я понимаю четко, что это было невозможно для Москвы или для Ленинграда.

Выступление в Академгородке. Фото Владимира Давыдова

Но, одновременно, вы поймите, что на таком целинно-таежном месте надо было набрать молодые кадры. Эти великие люди приехали – и Лаврентьев, и Христианович, и Соболев. Они создали каждый свой институт, Институт гидродинамики, Институт теоретической прикладной механики, Институт математики Соболева. Но одновременно надо было привлекать молодых студентов, аспирантов, молодых ученых. И это не только Москва и Ленинград, откуда некоторые участники научных школ Соболева, Лаврентьева и Христиановича приехали, но это были молодые люди и ученые из Томска, из других городов Сибири, из Средней Азии, из Одессы, из Киева… То есть это был поток, как сейчас бы сказали, креативных, инициативных людей, которые не побоялись, что тут, в Сибири, будут совершенно другие условия и жизни, и климата. Так что в этот период два момента были в Академгородке. Это высокий уровень культуры, привнесенный этими людьми. Я назвал только трех академиков, а на самом деле их было более десятка, которые приехали из Центральной Европы, из Москвы, из Ленинграда и не только. Они этот высокий уровень культуры привнесли в немного промышленный, не скажу, что патриархальный, но уровень культуры новосибирской был достаточно средненький, мягко скажем. Так вот, эта активность старшего поколения, плюс определенная молодая поросль людей, жаждущих продвижения в науке, открытий. Что такое наука? Это же открытие нового знания, а не консерватизм. И поэтому здесь были такие люди, которые хотели не только открывать новое знание, но и вообще продвигаться и в общественном смысле по-другому. И свободомыслие – это тоже корни от этих замечательных людей более старшего поколения.

Иван Толстой: Вспоминал Валерий Меньщиков.

(Звучит песня Юрия Кукина "Странные люди заполнили весь этот город")

Один из организаторов фестиваля, президент Федерации клубов авторской песни Сергей Чесноков вспоминает, что подтолкнуло исполнителей съехаться в Академгородок.

Сергей Чесноков: Мы организовали конференцию в Петушках. Там был Галич, там был Юлий Ким, они пели на этой конференции, обменивались гитарами, употребляя очень правильное замечательное пиво и перемежая им свои песни. И это было упоительное занятие – слушать, что они делали. И на этой конференции было решено организовать Федерацию клубов песни Москвы, Ленинграда и Новосибирска. И президентом этой Федерации избрали меня. Это было странное ощущение, потому что просто был воздух очень прозрачный, чистый, там летали какие-то комары, которых Галич сравнил с утками жирными, там было солнечно, трава была, все это было замечательно… И тут какая-то Федерация, президент и прочее. И мы решили, что первым делом для такой Федерации можно было бы сделать фестиваль. Эту идею сразу же поддержал Валерий Меньщиков, который там представлял Академгородок, и затем началась подготовка фестиваля, который был назначен на 11 ноября 1967 года.

В Академгородке. Фото Владимира Давыдова

Кто из вас помнит, это год 50-летия советской власти, это была просто чудовищная идеологическая свистопляска. И фестиваль не мог бы состояться, если бы не этот человек, которого здесь почему-то не назвали ученым. Но я догадываюсь почему. Потому что настоящих ученых не нужно называть учеными, всем ясно, что это так. А Толя (Анатолий Бурштейн) на наших глазах, мы смотрели из Москвы, мы постоянно были на связи, провел просто фантастический сюжет по балансированию этих разнородных сил, которые все, в общем, боялись устроить такое мероприятие. Я думаю, что он сам может сказать несколько слов о том, как ему это удалось, но это был действительно мощный подвиг с его стороны. И благодаря ему произошло все это действие. И когда сидели люди в зале, и когда они вдруг услышали слова, которые со всей полнотой жизненной прямоты говорили ясно и определенно о том, что происходило, и оформляли это, вот этого тогда не делал никто, кроме Юлия Кима. Окуджава делал это в другом плане. Но то, что сделал Галич – он же оставил фантастической силы портрет эмоциональной истории нашей страны, драматический портрет. Жил определенный образ искусства, и все люди всё понимали. Это неправда, что люди не понимали, чего-то не знали, а потом совершились события и они все узнали. Галич, когда он говорил "Непричастный к искусству,/Не допущенный в храм", он обращался не к гэбэшникам, с которыми все было понятно, он обращался к своим братьям по цехам, среди которых Высоцкий, конечно, Ахмадулина, какие-то еще люди, это был сравнительно узкий круг, Фазиль Искандер, Войнович… Это были люди, которые действительно все понимали, и они были близки к Галичу, и Галич для них был абсолютно естественным проявлением высочайшего артистического действия. Как и для Чуковского. Поэтому Чуковский и написал: "Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь". Но для большинства людей Галич был как соль на раны, потому что они заставили себя подчиниться этой дистиллированной атмосфере в искусстве и обрубить свои отношения с тем, из чего искусство вырастает, без чего оно вообще жить не может. И вот на могиле Галича написано: "Блаженны изгнани правды ради". Вообще правду говорили многие люди, но Галич был редчайшим человеком, который умел говорить правду так, что те, кто его слушали, смеялись или плакали. И переживали, и вот это вбирали в себя как воздух, как необходимое, как то, без чего жить невозможно.

Иван Толстой: Рассказывал Сергей Чесноков. На фестивале 50 лет назад он исполнил песню на идише. Запись сохранилась. Академгородок, март 68-го.

А.Галич в зале. Академгородок. Фото Владимира Давыдова

Сергей Чесноков: Не так давно в Зале Чайковского я услышал от Пита Сигера песню, которая была написана у нас в стране и которую я никогда в жизни не слышал. Эта народная еврейская песня, она написана в известном колхозе "Джанкой" в 1926 году. И я вам сейчас ее покажу, если хотите. Я ее буду петь на еврейском языке, но там будет немножко понятно, потому что там такие интернациональные слова, например, как "трактор".

Если ехать на Севастополь, то чуть-чуть не доезжая до Симферополя и будет городок Джанкой, где мы все живем. "И ты, пожалуйста, не верь тому, кто скажет, что евреи могут есть только жирный суп и кашу. Вот ты видишь, мы же здесь живем, и мы с Абрашей, например, работаем на тракторе, а вот Беля, например, работает на молотилке, а Леля работает на косилке".

(Звучит песня Сергея Чеснокова "Джанкой")

Иван Толстой: С воспоминаниями о легендарном событии – Григорий Яблонский, его записал Юрий Векслер.

Григорий Яблонский: Ситуация такой дерзости, такого дерзкого акта, она нами всеми ощущалась. Мы, конечно, понимали, что это как-то не поддерживается, но такого уровня отторжения мы не ожидали, потому что уровень возмущения и ненависти зашкаливал. Конечно, жили в таком предполагаемом противостоянии и очевидной поддержке молодежи университетской, но размаха мы не предполагали, и я думаю, что никто не предполагал размаха того, что получилось, даже размаха не любви, а размаха отторжения и ненависти.

Юрий Векслер: Но все-таки этот размах отторжения, ненависти, критики – это все равно исходило от официальных советских инстанций?

Григорий Яблонский: Да, конечно. Тут вот же еще что. Что-то было и раньше. Знаешь ли ты, что Московский городской клуб песни отказался от этого фестиваля? Что-то чувствовали. Потом Ленинградский клуб тоже отказался ехать на фестиваль. В общем, там что-то варилось. Были две тенденции. Была тенденция объединения клубов. "Интеграл", перед ним еще саратовский клуб… Была идея объединения клубов, и эта идея поддерживалась ЦК комсомола раньше, а потом, по-видимому, испугались.

Юрий Векслер: Все-таки тот фактор, что стало известно, что на фестиваль едет Галич, вообще участие Галича… Если можно себе гипотетически представить фестиваль без Галича, то вполне вероятно, что эхо отторжения таковым бы не было.

Григорий Яблонский: Конечно. Самое главное событие на фестивале – это Галич, а иначе это было бы провинциальное, региональное действо, и все. А Галич создал совершенно другую ситуацию и другую планку, и политическое значение его. Была большая нервозность перед фестивалем. Это одно из немногих больших организационных дел, в которых я участвовал. Новосибирское областное Управление культуры перед самым фестивалем запретило продавать билеты. И нам надо было ехать к начальнику Новосибирского отделения культуры Иванченко. Эта сцена у меня стоит перед глазами. Мы поехали вдвоем с человеком по имени Слава Горячев. Был такой довольно симпатичный деятель из Института ядерной физики, он потом был инженером главным Театра на Таганке, а потом переехал обратно в Новосибирск и стал активным деятелем "Памяти" в 80-х годах. Вот такая петля. Но мы с ним поехали тогда, Иванченко с удовольствием смотрел на его широкое лицо и с неприязненным чувством – на мое. И потом Горячев, очень приятный в общении человек, надо сказать, он ему говорил, я поддакивал, и потом, в конце нашей встречи, когда Иванченко дал согласие на продажу трех тысяч билетов, он сказал такую историческую фразу: "Ну что вы, ребята, думаете, что я консерватор? Если бы я был консерватором, усидел бы я двадцать лет на одном месте?" И мы потом счастливые поехали в Академгородок и начали продавать билеты.

Юрий Векслер: Это был приезд разных бардов не первый, конечно, но какие-то люди там появились в первый раз?

В Академгородке. Фото Владимира Давыдова

Григорий Яблонский: Триумфальный дебют Александра Дольского, потом там был Арик Крупп, такая светлая личность из Минска, альпинист, который погиб после этого, Бережков из Москвы. Но звездой первой величины был, конечно же, Галич.

Юрий Векслер: Юрий Кукин приезжал впервые или он уже бывал до этого?

Григорий Яблонский: Я забыл! Конечно, Кукин замечательный! Я думаю, звезды Кукина и Дольского были сразу после гигантской суперзвезды Галича. Кукин фактически создал гимн Академгородка – "Горы далекие, горы туманные", Кукин замечательно участвовал в дискуссии после фестиваля с участием и Галича, и знаменитого инженера Полетаева, который написал письмо Эренбургу. И Кукин, и мое маленькое участие там было. Я хочу сказать, что когда выступал инженер Полетаев, такой замечательный человек, по виду похожий на князя Андрея Болконского, он сказал, что в любом обществе должен быть забор. На что Кукин сказал: "Ну, хорошо, пусть забор, но на этом заборе человек должен иметь право написать какие-то слова".

Иван Толстой: Юрий Векслер, помогавший нам добывать для этой программы редкие записи, несмотря на свой юный тогдашний возраст, хорошо помнит события полувековой давности.

Юрий Векслер: Я был зритель. Я был человек, который даже не всегда успевал понять – вот там концерт, вот тут концерт. А вообще это был 1968-й, а я был с 1965-го года в Академгородке. Вообще – это ощущение чудес на каждом шагу. Я бы даже с этого начал. Ты гуляешь по небольшому городку, такой академической деревне, вокруг сосны, это все в лесу построено, ты идешь по небольшой улице, тебе навстречу идет академик Соболев, великий математик. Или вдруг видишь в магазине великого академика Александрова. Но когда возник фестиваль и когда стало понятно, что он будет, то, конечно, это был такой немножко сумасшедший праздник, потому что, конечно, я не знал всего, я попал на один концерт, и еще на один, и на одну дискуссию. Но их было гораздо больше. И, конечно, это все было в облаке свободы, так можно сказать, ощущения свободы и свобод в сочетании всего – и слухов, которые были о том, что происходит в Чехословакии, и на основе того, что в городок приезжали свободомыслящие люди. Я, например, никогда не забуду потрясающую, с моей точки зрения, встречу с редакцией "Нового мира", которая происходила в Академгородке. Но все это рифмовалось, все это как бы складывалось в один образ, что здесь почему-то все возможно, как будто не видно ни КГБ, ни ЦК КПСС, всего этого как бы нет. Хотя, конечно, оно все было. Но это ощущение свободы, раскованности, оно подпитывало всю идею съезда бардов, фестиваля песни или праздника песни.

Но, конечно, никто не ожидал ничего конкретного. Никто не ожидал эффекта Галича. Какие-то пленки были известны его, да, но живого эффекта никто не мог себе представить. Поэтому дальнейшее развитие событий, которое привело к краху кафе-клуба "Под интегралом", которое и было центром свободомыслия, центром вольности, конечно, это предсказать было нельзя. У людей, которые начинали это дело, никаких хоррор-сценариев в голове не было. Они боролись, они понимали, что есть инстанции, но представить себе, что потом ударят по голове довольно крепко, никто из них не представлял, они просто радовались и праздновали. И вот это ощущение праздника оно, можно даже сказать по Хемингуэю – всегда со мной этот праздник. И я думаю, что со всеми, кто тогда жил там.

Например, такой человек, как Гера Безносов. Теперь его дочка этим занимается, она организатор сегодняшнего празднования 50-летия фестиваля в Академгородке. Они сохранили весь архив фестиваля и считали, что это было эпохальное – не эпохальное, но уникальное событие. Поэтому это был всегда с ними праздник. Что происходило еще такого? Как ни странно, я беседовал тут с одной дамой о том, что они сами говорят, вот Яблонский, например, что все закончилось, ударили по голове и они все попрятались в норы… Вот нет, это не так! Те, кому реально влетело, те попрятались в норы, но дух этот жил и дальше.

Тут я могу даже сказать из собственного опыта. В 1970 году я был приглашен в команду КВН университета. Это была замечательная команда с замечательными людьми. Мы собрались на КВН в Тарту. КВН не произошел. Но мы образовали в тот момент (может, это не к делу, но хочу сказать про атмосферу), образовали стройотряд, который поехал потом в Эстонию. И люди, которые были со мной в стройотряде, мы имели мандат устроить общеакадемгородковский карнавал, они были ежегодные в мае месяце. Карнавал 1970 года делали мы. И вольность карнавала была необыкновенная. Один из моих друзей, потом мы вместе были в стройотряде, раздобыл какими-то своими ходами машину военную с мощнейшим громкоговорителем. Я в нее был посажен, такая была у меня миссия, и я ездил по городку, выкрикивая через этот огромный рупор на весь городок некие пародии на призывы ЦК КПСС к праздникам. Причем, действительно, издевательские, такие шутки про науку, но все равно это была чистая пародия на цэковские призывы. И никаких санкций не последовало, потому что, хотя культура карнавала в России не сильно имеет традицию, но мы видим, что карнавал захватывает всех. Ректор тогдашнего университета академик Беляев стоял со мной потом в машине. Была придумана интересная очень вещь нами, и ее никто не запретил сделать. Мы сделали сцену на автомобиле, а публику посадили на холм Обского моря. Люди сидели на холме, внизу стояла машина-сцена, и в этом действе соучаствовал наш ректор без проблем. Я к тому говорю, что, конечно, присмотр был, но эта атмосфера возможного волеизъявления, шутки глобальной, глобального КВНа, я считаю, что это все дух кафе "Под интегралом", и он к 1970 году, когда мы это делали, не умер, он жил. Просто сама атмосфера городка унылой не стала к 1970 году. До 1972 года я там жил, и этого не было.

Александр Галич

Поэтому я считаю, что эхо фестиваля, при всех статьях против, при всем том, что мы знали, эхо фестиваля было в этом смысле освобождающим, как конкретный пример. Люди, которые были на концерте Галича, говорят: мы боялись, что сейчас войдут в зал и всех нас арестуют. Да, это правда, но и Галич боялся, и это видно на пленке. Но просто этот совместный акт освобождения, я считаю, что-то оставил к головах, в умах и в душах. И поэтому были возможны вещи, которые потом, до 1972 года этот дух жил.

Иван Толстой: Вспоминал Юрий Векслер.

(Звучит песня Владимира Бережкова)

Юлий Ким вспоминает.

Юлий Ким: На той самой конференции в Петушках, воспетых чуть позже Ерофеевым, у Галича произошел такой разговор. На него накинулся молодой человек Юра Андреев, питерский такой человек, с вопросами, которые сводятся к одному: как это вы, такой процветающий советский писатель, и вдруг поете о зэках, поете о маленьких людях, об этих трагедиях? Как это у вас советское сочетается с антисоветским? Галич ответил достойно, он сказал: "Ну, во-первых, у меня в столе лежит немало произведений, которые написаны и для кино, и для театра, но, вероятно, не скоро увидят свет". В первую очередь имелась в виду его пьеса "Матросская тишина", впоследствии, в перестройку поставленная Табаковым у него в театре. Это прекрасная пьеса, там замечательно играет Владимир Машков. "И, во-вторых, – сказал он, – кроме литературного труда я ничего не умею, надо как-то зарабатывать на хлеб. А, в-третьих, в том, что я написал для кино, телевидения и театра, я против бога особенно не погрешил". Мне очень понравилось все это. И когда я размышляю о том, как к нему пришла новая тема и он от нее не отказался, я вспоминаю о том же Юрии Андрееве, который очень долго говорил о Галиче как о человеке, который, вот стали возвращаться зэки, 1956 год, 20 съезд, ля-ля тополя, оттепель, и вот эта тема стала модной, лагерная или около лагерная, и вот он воспользовался и стал спекулировать на эту тему для того, чтобы завоевать симпатии зрителя. Вот это ни коим образом к Галичу не относилось, потому что эта тема захватила его совершенно, он был ей верен до конца. И дальнейший путь его, когда опала была уже по-настоящему, в 1968 году она только начиналась, он был относительно благополучен, а вот уже в 1971-м его вытурили из Союза писателей, в 1973-м из Союза кинематографистов, а в 1973-м или в начале 1974-го он вступил в Комитет прав человека Сахарова. Они тогда с Андреем Дмитриевичем очень подружились и перешли на ты, но уже стало настолько невмоготу, что в 1974-м он эмигрировал. Хотя путей для отступления было сколько угодно, в любой момент Александр Галич мог бы вернуться к своему прежнему статусу благополучному советскому. Он не сделал в эту сторону ни единого шага, остался верен своей новой музе, остался верен этой потрясающей теме, хотя это не тема, а целое художественное открытие. И верен остался ей до конца.

Иван Толстой: Продолжает министр Клуба песни Валерий Меньщиков.

Юбилейная афиша фестиваля

Валерий Менщиков: Мы, когда задумывали и организовывали такой всесоюзный фестиваль бардов, не было замыслов, что это будет фестиваль протеста. Очень мало людей в тот момент знали песни Галича. Я был среди очень небольшой группы людей, которые в конце мая 1967 года недалеко от станции Петушки встретились на семинаре по проблемам самодеятельного песенного творчества, удивительное тогда событие для 1967 года, с Александром Аркадьевичем Галичем. Это был тот семинар, где Володя Фрумкин делал потрясающий доклад "Музыка и слово", где он обрисовывал перевес поэтического образа над музыкальным в самодеятельной песне. То есть слово, свободное слово, кто как мог его представить в своей песенной или драматургии, или лирике, но это было одним из главных компонентов. Так вот, у Галича, я тогда услышал несколько его песен впервые, это вообще-то говоря просто было для того времени, для нашего мироощущения определенным шоком. А представьте какой шок, я даже думаю не только идеологический, но культурный шок был у вот этой властной всей структуры. И конечно, если бы не выступления, большие выступления… Причем, вы представьте, в Доме ученых, намоленном, святом месте Академгородка, выступление на целый концерт Александра Аркадьевича Галича в зале, некоторые говорят там две тысячи, нет, там можно было собрать около тысячи слушателей, так вот в этом огромном зале, центре духовной жизни Академгородка, выступление Галича это было, конечно, со всех сторон главным событием тогда вот этого фестиваля. И то наступление, те мощные "разборки", как таким сегодняшним словом, почти криминальным можно об этом говорить, которые дальше затеяли до этого сдерживающиеся властные и силовые структуры, дальше все это произошло. Клуб "Под интегралом" был закрыт, и лишь в конце года мы такой бал "неучей", то есть бал не участников этих событий провели, и все, больше клуба "Под интегралом" в той стране, в нашей советской стране уже больше не существовало.

Иван Толстой: Президент клуба "Под интегралом" Анатолий Бурштейн.

Анатолий Бурштейн: Он страдал из-за невысказанности, все, что он пел, он пел в маленьких аудиториях, на кухнях. И вот когда он к нам приехал и пришел к Герману Безносову, то кто-то там сказал, что почему Визбор не приехал? Потому что он не хочет петь на десерт академиков (на десяток академиков). И тут Галич положил гитару, он держал ее в руках и пел, и сказал в тишине: "Это пижонство. Дали бы петь где угодно, даже под забором, только бы дали". Это было выстрадано сердцем, потому что он хотел это донести до людей, а ему затыкали рот. И слава богу, что тогда в студийном зале, на студийной аппаратуре были записаны все эти песни, они просто миллионными тиражами разошлись по всей стране и дали нам возможность его узнать по-настоящему. Вообще я хочу сказать, что мне иногда приходит в голову аналогия Галича и Оруэлла. Оруэлл дал такую фантасмагорическую картину коммунистического общества, а из песен Галича складывается настоящая картина, и они в этом смысле представляют исторический интерес, так же как песня "Караганда". Что чувствовали люди, жившие в ту пору? Как они это все воспринимали? Ненавязчиво, без подчеркивания, он дал просто правдивую картину, и она была ужасна. Галич удивительным образом, он не информировал нас, мы были достаточно просвещенные, уже был Солженицын и так далее, а он обращался к сердцу, даже правильнее сказать, к душе. "Караганда" – это о судьбе женщины, которая вызывает глубочайшее сострадание, неприятие той действительности, которая нас окружала в газетах, в мифах, но в самую первую очередь – сострадание. И я помню, как я увидел слезы на глазах совсем юной девушки, которая ничего не знала, не была осведомлена, но сердце ее правильно подсказало, и сопереживание было полное. И оно мне подсказало, чего эта девушка стоит. Она прожила потом со мной сорок лет, и больше я этих слез не видел. Так что этот адрес был абсолютно правильный – мы негодовали, смеялись и негодовали.

Я хочу сказать, что за этой правильной патетикой исчезла другая сторона его творчества, так же как творчества Кима и Высоцкого – сарказм по поводу того, в чем мы жили, в чем мы барахтались. Дело в том, что я думаю, что эти песни, эти авторы и еще Армянское радио сокрушили страну.

Иван Толстой: Александр Галич тоже считал свое выступление на фестивале важнейшим для себя событием. Вот его голос:

Александр Галич: Зал Дома ученых в новосибирском Академгородке. Это был, как я теперь понимаю, мой первый и последний открытый концерт, на который даже продавались билеты. Я только что исполнил как раз ту самую песню памяти Пастернака, и вот после заключительных слов случилось невероятное. Зал, в котором в этот вечер находились две с лишним тысячи человек, встал и целое мгновение стоял молча, прежде чем раздались первые аплодисменты. Будь же благословенно это мгновение!

Иван Толстой: Мы назвали нашу программу "Тростниковой дудочкой" вот почему. Вспоминает Сергей Чесноков.

Сергей Чесноков: У Ильи Эренбурга в его книге "Люди. Годы. Жизнь", я имею в виду издание без купюр, описывается встреча с Перецом Маркишем перед войной. Они сидели в ресторане, и Перец Маркиш рассказал ему хасидскую легенду. Она звучала таким образом.

"В судный день евреи собрались в синагоге и Цадик молил о прощении. Ознаменовать прощение должно было появление звезды. Звезда не появлялась, Цадик молился, в синагоге было душно, прошло несколько часов. Среди тех, кто был в синагоге, был портной, он пришел туда со своим сынишкой, который, зная как взрослые ведут себя, когда они отмаливают свои грехи, взял и на всякий случай в карман положил тростниковую дудочку. И когда ему стало уже невмоготу, он достал эту дудочку и заиграл. И все присутствующие в синагоге зашикали на него, что он святотатствует. А Бог услышал звуки дудочки этого мальчика и по этим звукам простил их всех".

Иван Толстой: В клубе "Под интегралом" в марте 68-го года пел не только Галич. Но именно его выступление, по всеобщему признанию, сделало эпоху. Запись из Академгородка.

(Песня Александра Галича о Пастернаке)

Иван Толстой: И теперь, прощаясь с Валерием Меньщиковым, я спросил его какую первую фразу произнесет он, выйдя на сцену Академгородка сейчас, ровно полвека спустя?

Валерий Менщиков: Добрый день! Я счастлив, что я снова в том месте, где 50 лет тому назад на этой сцене выступили не только молодые и талантливые, но и великий русский поэт, драматург, бард Александр Аркадьевич Галич. Здравствуй, Академгородок!

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу "Тростниковая дудочка, или Миф "Интеграла": к 50-летию фестиваля бардовской песни в новосибирском Академгородке". Благодарим Юрия Векслера за предоставление записей.

(Песня Юрия Кукина "Город")

В передаче использованы записи с вечера памяти Александра Галича в Реховоте (Израиль, 1998).