Человек за решеткой

• Тюремное население России медленно сокращается: к концу 2017 года оно составляло почти 606 тысяч человек.
• Количество жалоб на нарушение прав заключенных в российских колониях и тюрьмах остается почти неизменным.
• Сотрудники тюрем и колоний, избивающих и пытающих заключенных почти всегда остаются безнаказанными; проверки по таким делам проводятся формально.
• Получить медицинскую помощь в тюрьме или колонии чрезвычайно сложно: для тяжело больного человека любой приговор - смертный.
• Заключенные совершили преступление и отбывают наказание, но никто не приговаривал их к пыткам.

Марьяна Торочешникова: В Ярославской области отбывает наказание Евгений Макаров - пожалуй, единственный в России осужденный, в отношении которого Европейский суд по правам человека дважды в течение одного года применял экстренные защитные меры.

Ирина Бирюкова, адвокат: Это было показательное выступление, так называемые "маски-шоу", когда спецназ УФСИНа отрабатывает на осужденных различные приемы и ситуации. Избита была фактически вся колония.

Полная видеоверсия программы

Корреспондент: Это произошло в апреле 2017 года в Ярославской колонии №1. Из всех заключенных пожаловались на избиения только трое - Руслан Вахапов, Иван Непомнящих и Евгений Макаров. Руслан и Иван отказывались нарушать внутренний распорядок - бежать из камеры в комнату досмотра. Тогда же, в апреле, Евгения Макарова избили на плацу на глазах у других заключенных. Адвокат предполагает, что таким образом сотрудники колонии хотели вызвать бунт. Но Макаров не подал никаких сигналов, чтобы за него не вступились.

Ирина Бирюкова: Пока мы приехали, прошло два или три дня с момента избиения, и они мне сказали, что вообще никакая медицинская помощь не оказывается, более того, их всех бросили в камеры ШИЗО. Я поняла, что тут не обойтись без Европейского суда.

Корреспондент: Практически на следующий день Европейский суд применил правило 39 - обязал Россию обеспечить безопасность заключенных и провести их медицинский осмотр. Начальника колонии уволили, но в возбуждении уголовного дела Ярославский суд отказал. А через несколько месяцев Евгения Макарова избили снова.

Ирина Бирюкова: Пока они были на прогулке, сотрудники устраивали обысковые мероприятия по камерам. Женя приходит, говорит: "У меня Библия, мне мама ее передавала (и в Библии лежало письмо от нее). Я захожу в камеру, Библия лежит на тумбочке, а письмо валяется на полу, натоптанное".

Корреспондент: Макаров не видел маму полтора года: из-за того, что его постоянно помещали в штрафной изолятор, ему были запрещены свидания с родственниками. Увидев письмо на полу, он нагрубил сотрудникам колонии. Вечером его отвели в подвал.

Ирина Бирюкова: Раздели догола, положили на стол, держали за руки, за ноги, избивали, положили на лицо полотенце, лили воду - это называется «пытка утоплением».

Корреспондент: После этого Евгений едва мог ходить. Адвокат Ирина Бирюкова снова подала жалобу в суд в Страсбурге.

Ирина Бирюкова: Он говорит: "Меня кинули в камеру ШИЗО - ни в больницу, никуда". Пришел доктор, посмотрел на меня и говорит: "Ну, ты же понимаешь, что я не могу особо ничего сделать"..."

Корреспондент: В отношении Макарова вновь применили правило 39. Медицинскую помощь ему оказали, но, несмотря на защиту Европейского суда и на внимание общественности к заключенному, Евгения избили и в третий раз - в соседней колонии № 8, куда его перевели в помещение камерного типа за постоянные жалобы.

Ирина Бирюкова: У меня единственное объяснение - это профнепригодность катастрофических масштабов всего местного ФСИНовского управления. Если управление не может донести начальникам колоний, что бить нельзя, зачем оно тогда нужно? А что же тогда происходит с людьми, у которых нет такой поддержки, какую оказываем мы? Их там вообще, что ли, убивают?

Корреспондент: Евгений Макаров был осужден за нанесение тяжких телесных повреждений, должен выйти на свободу осенью 2018 года.

Марьяна Торочешникова: К концу 2017 года тюремное население России составляло почти 606 тысяч человек. Но, несмотря на то, что число заключенных медленно, но все-таки сокращается, по словам правозащитников, количество жалоб на нарушение прав спецконтингента в российских колониях и тюрьмах остается почти неизменным. О защите прав заключенных говорим с Евой Меркачевой, заместителем председателя Общественной наблюдательной комиссии города Москвы, и Ильей Мищенко, руководителем проекта "Территория пыток".

Илья Мищенко

Илья Мищенко: За последний год к нам поступает все больше и больше сообщений о пытках, насилии в тюрьмах и о жестких ответных мерах администрации в тех случаях, когда осужденные пытаются защищать свои права. Мы имеем сейчас дело с таким явлением, как обратные статьи за так называемый ложный донос, за дезорганизацию работы учреждений: есть два человека в Карелии, а в Кировской области люди уже фактически получили за это сроки.

Марьяна Торочешникова: То есть речь идет о том, что в отношении кого-то из заключенных были применены ненадлежащие способы воздействия, он об этом заявляет, например, прокурору во время проверки, а потом против этого же человека возбуждают уголовное дело за ложный донос: факты проверкой не подтвердились, и вы теперь отвечаете по закону.

Илья Мищенко: Да, именно так. Причем в Карелии это те люди, которые год назад не побоялись в связи с прогремевшей историей Ильдара Дадина тоже заявить о том, что с ними это происходило. И сразу же, с первых дней декабря 2016 года, администрация стала противодействовать тому, чтобы эта информация выходила за пределы колонии. В октябре, например, наш адвокат ездил в колонию, заснял человека - осужденного Кобу Шургая, у которого неправильно срослись ребра после страшных избиений. Официальные ответы различных органов были такие, что он когда-то был хореографом, и это связано с большими нагрузками. И против него как раз завели уголовное дело по 306-ой статье - за так называемый "ложный донос". Очень важно поддержать этих людей. Да, они совершили преступления, но их никто не приговаривал к пыткам.

Марьяна Торочешникова: То есть, по вашим наблюдениям, в некоторых колониях все становится только хуже с точки зрения защиты прав заключенных?

Илья Мищенко: Да. Мы столкнулись с одним случаем, кажется, предполагаемого улучшения условий, в мордовской женской колонии. Там картина вроде как улучшилась, и женщины-заключенные, с которыми работал наш адвокат, даже по-другому выглядят, у них есть какие-то перспективы, руководство стало относиться к ним гуманнее. Не знаю, долго ли это продлится, но это позитивный пример. А в остальном - море негатива в разных регионах.

Ева Меркачева: На мой взгляд, ситуация кардинально поменялась. Факты, о которых говорит Илья, это все-таки точечные вещи - может быть, в так называемых "пыточных" колониях. Я не помню за этот год ни одного случая, чтобы в московских СИЗО кого-то избили. Мы обычно начинаем работать с избитым человеком в ИВС или в момент задержания. В СИЗО же мы пытаемся настаивать на том, чтобы вообще не принимали человека со следами пыток. И даже если они принимают, то стараются это фиксировать.

Ева Меркачева

Но что происходит потом? Когда сам изолятор обращается в Следственный комитет или в МВД с просьбой провести проверку, это настолько формально, что я не помню ни одного случая, когда по результатам такой проверки был бы наказан кто-то из сотрудников. А случаи были очень серьезные! У нас есть парень, которому едва не переломали весь позвоночник, он с трудом ходил. Есть парень, у которого нога в страшных травмах, он на нее не наступает, уже сделали несколько операций. Однако никто из сотрудников оперчасти не был наказан, и все закончилось тем, что "задержание происходило в рамках закона" (это их любимые слова), а он сопротивлялся. А человек стал инвалидом.

Елизавета Закамская: Они у меня все забрали - чего мне бояться?

Корреспондент: Елизавете Закамской 24 года, и она уже вдова. Ее муж Александр погиб в Калининградском СИЗО № 1. Как утверждают сотрудники УФСБ, молодой человек повесился в день рождения своей жены. Лиза отказывается в это верить.

Елизавета Закамская: Сашенька писал мне в тетрадке письмо, он вспоминал наши моменты, постоянно писал о том, что, когда он освободится, мы каждый наш день проживем заново. У Саши больная мама… Мой день рождения… Столько доказательств того, что он не мог это сделать сам! И когда я ездила к следователю, мне не предоставили ни видео, ничего.

Корреспондент: Закамского задержали за пять дней до его смерти. Молодого человека обвиняли в сбыте наркотических средств. На допросе Александр вину отрицал и утверждал, что сотрудники УФСБ дубинками, ногами и электрошокером выбивали из него липовое признание.

Елизавета Закамская: У него были очень сильно разбиты руки, ноги, и раны уже гноились. Судья первым делом, когда увидела Сашино состояние, спросила: "Что с вами случилось?"

Корреспондент: На суде Закамский еще раз заявил об избиениях, хотя, по его словам, оперативники угрожали ему смертью, если о пытках кто-нибудь узнает. Через три дня Елизавета снова увидела мужа - уже в морге.

Елизавета Закамская: Я обратила внимание на его шею. Там был порез в области кадыка шириной около трех-четырех миллиметров, идеально ровный. Потом уже, после вскрытия, я приехала, и до меня дошло, что все это нужно срочно сфотографировать, но ему уже зашили шею, чтобы не было видно никаких следов.

Корреспондент: По словам Лизы, после того, как она опубликовала историю о произошедшем в интернете, ей стали писать и звонить люди. Они рассказывают, как их тоже избивали в СИЗО.

Сейчас Следственный комитет по Калининградской области ведет проверку гибели Александра Закамского. Если она подтвердит версию суицида, Елизавета собирается обжаловать решение и добиваться расследования от высших инстанций.

Марьяна Торочешникова: Человек, который, находясь в заключении и начинает последовательно отстаивать свои права, и может каким-то образом привлечь к себе внимание, в итоге может добиться того, что его оставят, наконец, в покое. Это одна версия развития событий. Но есть другая версия, особенно если речь идет о каком-то обычном человеке, не представляющем общественного интереса: если он начинает качать права, начинается еще больший прессинг. Жалобщиков тоже очень не любят. Какой вариант развития событий наиболее вероятен?

Ева Меркачева: Здесь играет роль человеческий фактор, личность начальника колонии и конкретных сотрудников. У заключенных, в принципе, есть возможности, а как на это прореагирует власть... Неумная власть в первую очередь обязательно поместит в ШИЗО, а умная попробует поговорить, что-то исправить, но количество таких сотрудников невелико.

Марьяна Торочешникова: "Территория пыток" занимается как раз этим: вы добиваетесь возбуждения уголовных дел в отношении сотрудников колоний, проверок. И чем все это заканчивается?

Илья Мищенко: Система защищается, отвечает, что ничего не было. Начальник карельской ИК-7 Сергей Косиев, который стал печально знаменитым на пытках Ильдара Дадина и других заключенных, до сих пор состоит в системе ФСИН. Но при этом там, куда приезжают адвокаты, напрямую бить перестают, хотя условия остаются тяжелыми, всех прессуют, угрожают, не сдают своих, не возбуждают дела. А по старым травмам система фальсифицирует документы.

Марьяна Торочешникова: Люди, попавшие в эту систему, продолжают испытывать довольно серьезные проблемы, когда речь идет о необходимости получения специализированной медицинской помощи. Как обстоит дело с этим в колониях?

Илья Мищенко: Часто бывает, что у человека тяжелое заболевание, но во всякие формальные перечни оно не входит, или нет врача с нужным оборудованием и квалификацией. У нас в стране медицинское обслуживание вообще находится на низком уровне, а в колонии каждая мелкая вещь превращается в отдельную процедуру. Люди находятся в ШИЗО, ПКТ, где холодно, где на дневное время человек пристегивается к кровати и фактически не может стоять. Там уже забываешь, что у тебя хроническое заболевание, а лишь бы не умереть.

Марьяна Торочешникова: А что сейчас происходит в московских следственных изоляторах? Раньше каждый год одну, две, а то и больше историй приносили члены ОНК из изоляторов: о новом лежачем заключенном, или у заключенного терминальная стадия рака, а он в изоляторе, еще какие-то вопиющие случаи.

Ева Меркачева: Прошедший год тоже изобиловал такими случаями. Можно вспомнить инвалида Мамаева, который не может передвигаться: он был на коляске, нам пришлось приложить большие усилия, и, если бы общество не поднялось, его бы так и не освободили. Один заключенный долгое время был в коме, и даже тюремные медики много раз просили изменить ему меру пресечения, но ее не изменили, и он так и умер в коме. И у меня здесь вопросы не к тюремным медикам, а к судье, следователю и прокурорам, которые все это допускали.

Один из последних примеров связан с громким делом Алексея Улюкаева. Он был под домашним арестом перед тем, как его арестовали, и, по его словам, несколько раз просил судью, чтобы ему разрешили сходить к стоматологу, но судья не разрешала. Как только он оказался в СИЗО, на второй день его отвели к бесплатному стоматологу, то есть тут есть и позитивные изменения.

Сейчас в Московском регионе пустили кардиопоезда: операции на сердце проводят для заключенных сам Лео Бокерия или его помощники. Даже вольные люди, чтобы получить такую операцию, должны месяцами стоять в очереди, и это будет платная операция, здесь же это делается бесплатно. Это такой проект ФСИН, и это здорово!

Но есть ряд проблем, которые нужно решать экстренно. Нужно изменить список заболеваний, препятствующих содержанию под стражей. Нужно разрешить проход гражданских медиков в СИЗО без разрешения следователя. Часто нет какого-то узкого специалиста, и, чтобы он туда прошел, нужно разрешение следователя, а тот говорит: "Это приравнивается к свиданиям - я не разрешаю". Следователь этим манипулирует, добивается от заключенного каких-то признательных показаний, иначе не будет встречи с врачом. И таких вещей очень много.

Мы понимаем, что невозможно оказать полноценную медицинскую помощь в изоляторе людям с тяжелыми заболеваниями, лежачим: у нас там не предусмотрены санитары. Нужно сделать так, чтобы такие больные люди в принципе не попадали в СИЗО.

Марьяна Торочешникова: И это вопрос не к сотрудникам ФСИН, а к судам. С другой стороны, есть претензии к тюремным врачам, которые выдают заключенным справки о том, что они могут там находиться.

Илья Мищенко: Они находятся в зависимости. Эту систему в целом можно назвать кумовством. В каком-нибудь небольшом городке следователь, судья, прокурор, врачи, - все они живут неподалеку, все друг друга знают, зависят друг от друга, и понятно, какие слаженные действия у них будут, если нужно: что будет писать врач, что будет говорить следователь. И тот же следователь, которому заключенный напишет, что его избивали, будет возбуждать дело о ложном доносе, что, кстати, не приветствуется международной практикой.

Отдельную функцию должны выполнять ОНК. Они задумывались как некий независимый контроль мест лишения свободы, но сейчас это полностью низвержено. Есть регионы, где еще остались хорошие ОНК (Москва, например). Есть регионы, где правозащитники имеются (например, Свердловская область), но там их работу блокируют: например, они посещают заключенного, а их делают свидетелями по его уголовному делу.

Марьяна Торочешникова: Или ОНК полностью состоят из ветеранов МВД и спецслужб.

Ева Меркачева: Да, к сожалению. Хорошо, что в Москве еще остался некий костяк, но людей, которые ходят и выявляют проблемы, немного. Иногда мы ходим с каким-нибудь доктором и понимаем, что это совершенно профнепригодный человек. Заключенная жалуется на маточное кровотечение, а врач машет рукой и говорит нам, что "она все преувеличивает, это все неправда", и мы понимаем, что человек просто деградировал или уже пришел в систему с такой жуткой психикой. Мы выявляем это во время наших визитов, сообщаем, и таких людей убирают. Но для этого нужно ходить, наблюдать, быть в теме, а у нас не хватает рук, глаз и сердец. Сейчас в состав ОНК прошли люди, которых я не знаю, и непонятно, что они будут делать. И все равно нас еще не 40 человек, как разрешено по закону, и неясно, почему Общественная палата решила сэкономить на людях.

Марьяна Торочешникова: Насколько я понимаю, у московских наблюдателей проблема связана еще с тем, что и вас пытаются изолировать от работы. Известно о возбуждении уголовного дела в отношении одного из членов ОНК Москвы якобы за получение взятки за протекцию, и вы в качестве свидетеля проходите по делу одного из заключенных "Матросской тишины" и теперь не можете заходить в этот следственный изолятор.

Ева Меркачева: Совершенно верно! Соответственно, две с половиной тысячи заключенных не получат помощи.

Марьяна Торочешникова: Как и два других члена ОНК.

Ева Меркачева: Их всего пятеро, причем это самые активные члены. А если взять еще Дениса Набиулина, который уже сидит, то фактически весь костяк сейчас уже лишен возможности помогать заключенным.

Марьяна Торочешникова: Сотрудники других следственных изоляторов тоже сейчас могут придумать какие-то истории со свидетельствами, и все - можно ставить крест на независимой деятельности ОНК.

Ева Меркачева: Я во многом благодарна сотрудникам центрального аппарата ФСИН, которые не стали покрывать работников "Матросской тишины", они их всех уволили. А вот оперативники спецслужб, которые курировали изолятор, запустили такую волну провокаций против нас... И проблемы, которые у нас возникают, идут в первую очередь от них.

Вообще, это порочная система, что у нас в изоляторах ведутся какие-то оперативные разработки. Она позволяет кому-то наживаться, и деньги там могут быть просто колоссальные, потому что каждый богатый заключенный, оказавшись в изоляторе, готов платить за мобильную связь. Я знаю случай, когда человек заявлял: он готов дать десять миллионов, только бы ему достали трубку, чтобы он срочно позвонил какому-то своему бизнес-партнеру и дал ему наставления, что делать с какими-то акциями. И таких заключенных у нас полно. Это и к вопросу о том, почему они в принципе оказываются там, почему суды не хотят отпустить их под залог, который будет в несколько раз больше, чем вменяемый ущерб.

Марьяна Торочешникова: Да и в колонии можно устроить себе неплохую жизнь. "Копейское дело" показало, как жили тамошние сидельцы, и как проводила время администрация колонии: какие-то тайные бильярдные, дополнительные спальни категории "люкс"... Как я понимаю, там тоже процветает коррупция, и за деньги в российских колониях можно купить что угодно.

Илья Мищенко: Единственный "плюс" от такой коррупции - это то, что у заключенных есть мобильные телефоны, и для них это зачастую средство спасения: в каких-то ситуациях можно позвонить, написать в мессенджере. И хорошо, если люди находятся в колонии в пределах отряда: они, по крайней мере, взаимодействуют друг с другом. А если это ШИЗО или ПКТ, то там они могут только перестукиваться, а про человека в самом дальнем углу вообще никто не будет знать, жив он там или нет, избит или не избит.

Марьяна Торочешникова: Слово Ольге Романовой, исполнительному директору движения «Русь сидящая»:

Ольга Романова

Ольга Романова: Самые лучшие тюрьмы в мире – это тюрьмы в Норвегии. Они богатые, сытые, гуманные, и там есть самое главное - они нацелены на то, чтобы вернуть человека в общество. В основном все программы построены на том, чтобы человек исправился, и вообще, его преступление рассматривается как брак в работе общества - недоглядели, упустили...

В Дании, тоже очень благополучной стране, главный упор в тюрьме делается на соблюдение индивидуальных особенностей, на уважение этих особенностей, особенно религиозных, национальных. Отсюда очень строгие требования, например, к халялю или к кошерной пище, к самым разным индивидуальным проявлениям человека. Предполагается, что человека лишают свободы, но не лишают индивидуальности.

Во французских тюрьмах царит нечто вроде панибратства. Сотрудникам тюрьмы не приходит в голову унижать человеческое достоинство, они склонны, скорее, дружить с заключенными, нежели отнимать у них телефоны или бить их.

В Германии очень строгие тюрьмы, там не может быть речи о дружеских отношениях, и это, пожалуй, система, наиболее близкая к нам. Там тоже очень старые тюрьмы с очень старыми проблемами, да и портрет преступника очень узнаваемый. Здесь, пожалуй, главная черта - логика и строгое следование закону, и это работает.

Но абсолютно везде на первое место в области прав человека выходит общественный контроль. Во Франции более чем 1200 НКО аккредитованы при тюрьмах и имеют право постоянного доступа к заключенным. Можно пожаловаться куда угодно, вплоть до того, что можно попросить общественную организацию привезти какое-нибудь животное, собаку или кошку, чтобы ее погладить, получить общение с живым существом. Я не говорю уже о том, что любые препятствия при обращении в прокуратуру, в суд, а тем более побои немедленно будут зафиксированы.