Эмиграция в литературу

• В России с советских времен распространен миф о том, что она является самой читающей страной в мире.
• Сейчас по количеству издающихся книг и издательств Россия сильно отстает от развитых западных стран.
• "Великая русская литература" – это одна из платформ национального мифа, русскости как таковой.
• Русская литература в России возведена в ранг религии и нуждается в десакрализации и демифологизации.
• Интернет-проект "Полка" заставляет по-новому взглянуть на классическую и современную литературу.

Сергей Медведев: Telegram заблокирован, грозятся заблокировать Фейсбук, Amazon и Google хотят уходить из России. Вся цифровая реальность распадается на глазах. Однако у нас осталась великая русская литература. И вот как раз в апреле открылся интернет-проект "Полка" о русской литературе. Подробности в сюжете нашего корреспондента Антона Смирнова.

Антон Смирнов: Литературный проект "Полка" призван переосмыслить и заново создать "литературный канон". В него вошли 108 книг. Проект объединяет разные пласты русской литературы: от Пушкина и Лермонтова до Сорокина и Хармса. Подобрать список произведений проекту помогла обширная экспертная группа – от педагогов до современных поэтов.

"Полка" – мультимедийный проект, выходящий за рамки обыкновенного списка и хронологии русской литературы. Статьи о книгах сопровождаются аудио- и видеоматериалами, что позволяет рассмотреть конкретное произведение в разных контекстах. Это отличное дополнение не только для школьного курса русской литературы, но и для профессионального читателя.

Сергей Медведев: У нас в гостях руководитель проекта "Полка", журналист Юрий Сапрыкин и Лев Оборин, поэт, литературный критик и редактор этого проекта.

Юрий, вы видите связь между тем, что происходит сейчас с наплывом цензуры и всей этой политической атмосферой после марта 2018 года, и проектом про медленное чтение? Это что, своего рода эмиграция в литературу, на книжную полку?

Юрий Сапрыкин: Да, это внутренняя эмиграция, эскапизм, поиски убежища, хотя, наверное, не больший эскапизм и эмиграция, чем поход в консерваторию на Курентзиса или на ретроспективу Бергмана на Московском кинофестивале. Вообще, меня немножко смущает тенденция – присваивать каждому акту культурного действия или культурного потребления, не связанного с прямой политической повесткой, статус какого-то отъезда на ПМЖ в какую-то кастальскую школу или в башню из слоновой кости.

Что касается текущей повестки… Как мы можем говорить про то, что это альтернатива какому-то свободному интернету, если мы существуем в этом свободном интернете и в огромной степени зависим от его свободы? Мы живем не только на сайте, который пока не упал от этой хаотической блокировки IP-адресов (но на все воля всевышнего, может быть, еще и завалится). Мы живем и в Telegram, и в "Фейсбуке". Мы к каждой части нашего материала приделали кнопку "поделиться ею в Telegram", который, спасибо Роскомнадзору, теперь не работает, поскольку заблокированы внешние ссылки на Telegram и так далее. Мы, безусловно, – часть этой обширной экосистемы и страдаем от ее ущемления так же, как и все остальные.

Сергей Медведев: Лев, а ваша публика – те же люди, которые проводят большую часть времени в Фейсбуке и в Telegram? Или она более широкая?

Лев Оборин: Это действительно люди, проводящие большую часть времени в соцсетях, в интернете, они приходят в современные образовательные проекты за знаниями, которых раньше не получали. Мы довольно долгое время думали, что это будет проект, по большей части ориентированный на школьников, абитуриентов и студентов. Но чем дальше, тем больше мы понимали, что на самом деле вполне взрослые люди хотят узнать что-то новое, чем, возможно, их когда-то запугали с помощью всем известных дидактических приемов. И мы поняли, чем стоит на самом деле гордиться, если уж нам говорят, что этим стоит гордиться, есть ли там что-то, что отвечает каким-то их современным чаяниям, каким-то их проблемам или, наоборот, что-то, во что можно уйти с головой, спасаясь от всего, что давит.

Сергей Медведев: Если я правильно понимаю, смысл проекта – это именно "перечитывая классику".

Юрий Сапрыкин: Да, именно так!

Сергей Медведев: То есть это уже для образованных людей, знакомых с этим.

Лев Оборин: Это такая школа нового медленного чтения заново.

Сергей Медведев: Но при этом он так же релевантен и для школьников?

Лев Оборин: Хотелось бы верить, что, по крайней мере, хорошие школы, хорошие учителя, которые об этом узнают, не будут видеть в этом конкуренцию тем знаниям, которые они доносят, и своим методам, а просто скажут, что "есть такой сайт, и вы можете посмотреть и, может быть, что-то лучше понять ".

Сергей Медведев: Почему именно 108 книг?

Юрий Сапрыкин: Нам читатели в комментариях сразу объяснили: "Понятно, почему 108: потому что это тибетский Канон Ганджур, потому что полное собрание изречений Будды занимает 108 томов".

Нам было очень приятно увидеть такую интерпретацию, хотя мы совершенно не имели этого в виду. Это случайный результат голосования, который мы проводили. Мы срезали верхний пласт книг, получивший столько-то упоминаний в списках наших экспертов.

Сергей Медведев: У вас по этому рейтингу экспертов "Герой нашего времени", "Анна Каренина", "Капитанская дочка" – первые три. Лев, как вы объясните такую популярность "Героя нашего времени"?

Лев Оборин: Вдруг выясняется, что просто суммированием баллов этот текст всем очень мил и для всех очень важен не только потому, что главный герой этого романа Печорин – одновременно плохой человек и ролевая модель, лучший для многих. Это человек, чьей храбростью и чьим блеском многие себя поверяли еще в то время, в которого многие влюблялись. В романе Яна Флеминга "Из России с любовью" русская шпионка заявляет Джеймсу Бонду, что он похож на Печорина.

Но важно также и то, что этот текст своим настроением, тем, как прихотливо композиционно он сделан, не похож практически ни на что из своего времени. Кроме того, может быть, людям хочется иметь какого-то героя нашего времени, которого у нас не наблюдается.

Сергей Медведев: И потом, он в каком-то смысле тарантиновский. Там же нарушены времена и последовательность, все это перемешано.

Юрий Сапрыкин

Юрий Сапрыкин: Да, это такой протомодернизм, вещь, в которой разламывается этот путь истории из точки А в точку Б. И Лермонтов показывает, что ее можно рассказывать какими-то криволинейными путями, меняя временную последовательность, точку зрения рассказчика и так далее.

Сергей Медведев: Наверное, скоро мы будем оговариваться или давать субтитр: "Фейсбук, социальная сеть запрещена в России", как запрещенное Исламское государство. Но вот интересно, что вы, проведя такой круг опросов, вернулись к классике как классике, и это некая автореферентная, самодостаточная, закрытая группа. Проведя целый раунд обсуждений, вы пришли к очевидному. А где-то были для вас неожиданности, выходы за пределы канона?

Юрий Сапрыкин: Во-первых, там очень высоко стоит модернистская проза 20–30-х годов: Вагинов, Добычин, проза Мандельштама. Но массовым читателем она, наверное, до сих пор недопрочитана.

Лев Оборин: Хармс, Введенский.

Юрий Сапрыкин: Да, в меньшей степени "Зависть" Олеши. Бабель.

Сергей Медведев: У вас очень широко представлены языковые эксперименты, вся эта пластичная авангардистская реальность.

Юрий Сапрыкин: Да, и мы пытались разложить этот список на линии времени. И там есть несколько пиков: есть период между 1860 и 1880 годами, когда возникает вся великая русская литература. А что еще более поразительно: это промежуток с 1924–1925 по 1930 год. Возникает порядка 20–30 величайших книг. И еще интересно, что каждый из этих пиков предшествует политическим заморозкам, а может быть, и пресекается каким-то следующим витком закручивания гаек с драматическими последствиями для авторов и произведений.

Лев Оборин: И эти великие тексты продолжают влиять на язык и на сознание. Период хрущевской оттепели и 60-х – это еще один такой культурный всплеск, за которым последовал застой. 60-е годы – это такой последний, наверное, период, когда существует некая цельная русская литературная традиция, а дальше все интересное уходит либо в эмиграцию, либо в подполье.

Юрий Сапрыкин: Либо это Трифанов, Казаков и Вампилов.

Лев Оборин: И получается, что в 90-е годы, по сути, не происходит какого-то нового пересобирания. Мы оказываемся с разными реальностями. И писатели постмодернистского поколения, сложившегося в 80–90-е, играют этими контекстами. А из традиционного лагеря все время раздаются призывы и вопли – "А где же новый великий русский роман, новый Толстой?!".

Сергей Медведев: А не было такого переосмысления после 1991 года, между, условно говоря, 1991 и 2000-м?

Лев Оборин: У нас последний по хронологии текст из основного списка – это "Чапаев и Пустота" Пелевина. Видимо, это означает точку какого-то 20-летнего отсечения, за которой кончается классика и начинается современность.

Сергей Медведев: А это какой год?

Лев Оборин: 1996-й. Но очень много писалось об усталости русской прозы, о том, что русская проза 90-х и особенно 2000-х годов как бы дописывает те нереализованные возможности и пытается вернуться к каким-то фантомам большого сюжетного романа. Но в это время происходит огромный всплеск поэзии, которая не имеет такого массового читателя, как поэзия "шестидесятников" или Серебряного века. Тем не менее, какая-то новая языковая реальность, пожалуй, создается там в первую очередь.

Сергей Медведев: То есть "Полка" кончается "Чапаевым"?

Юрий Сапрыкин: Последний роман из основного списка – это "Чапаев". Но у нас есть еще второе дно, так называемые списки, которыми мы сопроводили основную часть "Полки", – это буквально списки для дополнительного чтения, подборки книг, которые показывают, какие открытия литература совершала в разное время и какие следы тянулись за этими открытиями. В 90-е годы очень хорошо видно, как во всех эти заново объединившиеся потоках русской литературы, которая перестала делиться на зарубежную, подпольную и официальную, авторы начинают бежать сразу в нескольких понятных направлениях. Одно из них – это переосмысление травм прошлого. Это начинается практически сразу, то есть то, о чем мы сегодня говорим в связи с книгой "Памяти памяти" Марии Степановой, например, начиная с 90-х, начинает происходить в самых разных формах – от Алексиевич до каких-то почти соцреалистических, популярных в последнее время романов об эпохе сталинских репрессий. Вторая вещь – это попытки как-то осмыслить новую реальность, во многом переводя ее на язык игры, конспирологии, оккультизма.

Лев Оборин: Мифологии и фольклора в том числе.

Юрий Сапрыкин: Да. Хедлайнером всего этого является Пелевин, но такого пишется очень много: реальность как игра, реальность как иллюзия. Не описать реальность реалистическими методами, буквально, а перевести ее на какой-то виртуализированный, игровой язык. Попытки найти новый язык для описания реальности… Новый язык ищется в поэзии, а новая оптика – в игровых постмодернистских экспериментах.

Сергей Медведев: А у вас есть какие-то любимые книги, которые не вошли в эти 108?

Юрий Сапрыкин: Очень много!

Лев Оборин: Например, туда не попала пьеса Островского "Гроза", которую я очень люблю и считаю великой. С другой стороны, нет каких-то замечательных модернистских текстов. Но тут, наверное, нельзя было рассчитывать на то, что широкое экспертное сообщество назовет, условно говоря, роман или издание Ильи Зданевича "Восхищение" в числе главных шедевров русской литературы.

Сергей Медведев: Россия ведь не остается больше самой читающей страной? Я где-то наткнулся на информацию о том, что в России меньше книжных магазинов, чем, например, в Париже.

Лев Оборин

Лев Оборин: Чисто статистически, конечно, нет. Если мы посмотрим на американский книжный рынок, там мы увидим разницу просто в разы между количеством издательств, количеством выходящих книг и даже количеством сайтов и журналов, посвященных разговору об этих книгах. Поэтому довольно смешно думать о конкуренции на поле литературной критики: ее просто почти нет. Но при этом в голове у русского человека по-прежнему сидит представление о великой русской литературе, которая – один из краеугольных камней русскости как таковой. И в этом смысле Россия остается литературоцентричной страной. По крайней мере, в связи с этим могут возникать какие-то трудности перевода.

Сергей Медведев: Наверное, в смысле мифологии русской литературы: это одна из платформ национального мифа.

Юрий Сапрыкин: Видимо, здесь есть некоторый зазор, в который пытается попасть "Полка": зазор между сакральным статусом, бесконечным поклонением и как бы иконоборцами, которые до сих пор пытаются сбросить бюстик Толстого с кораблика современности. Их не так много и, как правило, это люди весьма начитанные. В основном широкая читательская аудитория совершенно искренне считает, что это наше великое национальное достояние. А с другой стороны, семья, школа и традиционные культурные институции прививают некоторое отчуждение по отношению к этой сакральности. Мы знаем, что это великое, но, собственно, чего к нему лишний раз обращаться? Вот оно стоит где-то в виде монумента – ну, и пусть себе стоит.

Сергей Медведев: Ваш проект ставит перед собой цель такой десакрализации? Ведь действительно творится некая непрерывная литургия русской литературы. В классе литературы, как иконы в семинарии, висят на стенах портреты: Пушкин, Некрасов с бородой.

Лев Оборин: Пригов писал о памятниках Пушкину, которые нужно поставить вместо чтения его стихов.

Юрий Сапрыкин: По количеству издающихся книг или книжных издательств мы сейчас очень сильно отстаем. Мне сложно себе представить, чтобы газета "Гардиан" выкатила бы список 100 величайших русских романов, и после этого ее авторы бесконечно раздавали бы интервью.

Сергей Медведев: Может быть, в России мифология подменила само чтение?

Лев Оборин: Штука в том, что в мифологии, как и в политической пропаганде, есть некоторое зерно правды, под которое она подстраивается.

Сергей Медведев: Пока вы продолжаете наполнять сайт?

Юрий Сапрыкин: У нас есть разные варианты того, что мы будем делать дальше. Нам хотелось бы оставить этот список в законченном виде и дальше все-таки двинуться к попыткам объяснить еще какие-то другие виды литературы или объяснить тот же вид литературы какими-то другими способами.

Сергей Медведев: То есть вы бы сделали вторую "Полку" поэтическую, третью "Полку" с зарубежной литературой…

Лев Оборин: Детской, фантастической. Вариантов много.

Юрий Сапрыкин: А может быть, и не про художественную литературу вообще, а может быть, вообще не про литературу. Есть самые разные планы. Миссия – в попытке объяснить какие-то ценности высокой культуры таким образом, чтобы современный человек мог понять, как к этому подойти, как с этим обращаться, как получать от этого удовольствие. Это работа экскурсовода в музее.

Сергей Медведев: А есть какой-то интерактив: обсуждения, форумы, рекомендательные сервисы?

Юрий Сапрыкин: Есть, но хотелось бы больше. Самое приятное, что было в первую неделю после запуска: в моей ленте Фейсбука люди даже без ссылки на "Полку" иногда вдруг пишут: "Господи! Я только сейчас поняла, от чего Анна Каренина полезла под поезд". Видно, что статьи, опубликованные в нашем проекте, вернули их к текстам, к мыслям них и к желанию заново их проговорить и обсудить.

Сергей Медведев: Лев, у вас нет страха, что все, что происходит вокруг вашего проекта, – это уходящая натура? В эпоху Твиттера Дональда Трампа и Instagram Рамзана Кадырова все меньшая и меньшая прослойка людей будет читать книги от начала до конца.

Лев Оборин: Пока цифры просмотра разубеждают в том, что все так ужасно. Людям это интересно. Больше того, журналистская культура лонгрида, активно развиваемая в электронных СМИ, мало-помалу приучает людей снова читать большие тексты, потому что в воздухе витает ощущение, что Твиттера явно недостаточно для нормальной коммуникации. И, в конце концов, смотрят же люди двухчасовые фильмы, а не только ролики на YouTube.

Сергей Медведев: Вы видите, что следующее поколение будет строиться на фундаменте этих текстов?

Юрий Сапрыкин: До определенного уровня, до той поры, пока школа заставляет это читать, это, безусловно, будет. Давайте будем честными. Во многом наша культурная идентичность строится на том, что от "Евгения Онегина" ты знаешь имена главных героев, а от "Войны и мира" знаешь, что в Платоне Каратаеве воплотилось что-то округлое и выражение "дубина народной войны". Во многом это меметичная идентичность. Школа просто заставляет людей заучивать какие-то краткие сжатые формулировки, которые к чему-то там имеют отношение.

Лев Оборин: Не нужно бояться того, что тексты стареют. Понятно, что античную классику мы сегодня не читаем так же, как модный роман. Но что-то архетипическое от этих текстов остается и оседает, а все прочее оживает под взглядом археолога. Археология – не мертвая наука.

Юрий Сапрыкин: Нашему культурному и образовательному начальству часто кажется, что читать классику нужно потому, что она что-то воспитывает в людях, выполняет дидактическую функцию, передает какие-то правила поведения: например, Анна Каренина про то, что не надо изменять мужу, тебе же хуже будет. Но "Анна Каренина" вообще не об этом. Читать ее таким образом – это означает низводить ее до уровня каких-то картинок с подписями или мемов. Каждый большой роман Толстого – это абсолютно бескомпромиссная рубка с духом времени, с модными на тот момент идеями. Все, что он пишет про отношения Карениной и Вронского, Карениной и ее мужа, – это бесконечная полемика с представлениями о женском вопросе, о семейном вопросе, которые в этот момент витают в обществе. Местами он невероятно язвителен. Когда мы говорим про эту передачу традиций или идентичности, очень важно передавать не мемы, а понимание того, что люди об этом думали так и эдак. И это не просто какие-то булыжники, свалившиеся на нас от предков, а живые куски дымящейся совести.

Сергей Медведев: Плюс, конечно, сами тексты. Андрей Белый, по-моему, называл это "соборная цитата". Каждого автора можно представить в виде одного предложения, в котором будет передан его дух и стиль, чтобы остался именно звук этих авторов, а не мемы или названия.

Лев Оборин: В античной эстетике есть понятие катарсиса – очищения через сопереживание. Сопереживание вдумчивого читателя, который погружается в прошлое и готов понять, что там тоже жили живые люди, а не какие-то фигуры на гравюре, – это тот эффект, которого мы хотели бы достигнуть.

Сергей Медведев: Проект делает очень важную вещь. Русская литература возведена в ранг религии, и необходима какая-то секуляризация, десакрализация, демифологизация…

Юрий Сапрыкин: Рационализация, просвещение светом разума.

Сергей Медведев: Да, имеет смысл отойти от этого священного статуса религии и понять, что это живые тексты, созданные живыми людьми, которые родились из живого контекста времени. Именно это и делает проект.