Москва как Третий Рим и плавильный котел, город супермаркетов и помоек. Продавщица Айша и дворник Cамвел. Возвышенное и политическое, люди и птицы, митинги и медитации, Греция и Франция, Япония и Россия в книге Никиты Алексеева. Аскеза и импровизация в творчестве и в ленте facebook. Малые формы изобразительного искусства и минимализм в литературе. Дело художника как ремесло и способ тратить время жизни. Дзен-буддизм и русская ирония.
“Приехал в мастерскую, включил Эхо Москвы и стал, слушая радио, закрашивать холст черной краской. Узнал, что город, в который когда-то вернулся Мандельштам, завалило снегом. Что Демьяна Кудрявцева лишили российского гражданства – это интерсный прецедент, не хуже июльского снега в Петрограде. Что Владимир Путин посетил Людмилу Алексееву на Арбате, поздравил ее с девяностолетием, и его расцеловала какая-то совершенно посторонняя женщина (куда ФСО смотрела, вдруг она заразная?). Что состоялись дебаты Навального и Стрелкова-Гиркина, и победил последний. Закрасил холст, зашёл в "Авоську", поехал домой. По дороге выпил конъячку. Вот, собственно, и весь день в Третьем Риме”.
Выставка и книга Никиты Алексеева “В поисках дерева-метлы. Короткие мысли отшельника из Соломенной сторожки”.
В “Перелетном кабаке” – художник Никита Алексеев, галерист Максим Боксер, арт-критик Милена Орлова, главный редактор "The Art Newspaper Russia", архитектор Евгений Асс, художник Иван Лунгин.
Ведет программу Елена Фанайлова
Елена Фанайлова: Художник и писатель, концептуалист, художник группы "Коллективные действия", основатель движения АПТ-АРТ, Никита Алексеев – личность легендарная. То, что он еще и писатель прекрасный, для всех его читателей в facebook не секрет, но все-таки некоторое удивление.
Никита Алексеев: Я сначала хотел бы сказать, почему я не писатель. Я понимаю, что сейчас критерии весьма расплывчаты, кто писатель, кто художник. Тем более, вовсе непонятно, кто хороший художник, кто плохой, кто хороший писатель, кто плохой. Так что, пожалуй, для меня критерий остается единственный, чисто ремесленный. Большую часть своего времени я трачу на то, что изготавливаю свои картинки, и живу я на продаже этих картинок. И, исходя из этого, настаиваю на том, что я художник, а не писатель.
Максим Боксер: Совсем недавно и многократно Никита утверждал, что он плохой художник, и не художник вовсе. А теперь – не писатель, но все-таки художник…
Милена Орлова: А потом появились замечательные "Предсмертные рисунки", и Никита опять стал художником. И был такой момент, когда Никита утверждал, что он не художник, а журналист.
Никита Алексеев: Я не утверждал, что я журналист, я просто работал в газете.
Елена Фанайлова: Газета "Иностранец" называлась.
Никита Алексеев: Дивная была совершенно, странная такая газета.
Милена Орлова: Многие мои знакомые, которые лично не имеют чести знать Никиту, меня спрашивали: "Где же он пишет?" Я говорила: "Так он художник вообще-то, а пишет в facebook, подписывайтесь". И я знаю много поклонников, которые полюбили эссе, которые в газете "Иностранец" когда-то выходили, фанатов просто статей Никиты.
Елена Фанайлова: А я знаю людей, которые обсуждают фейсбучные посты Никиты и являются его фанатами, поэтому второе название передачи – "Год в facebook".
Максим Боксер: Говорить о том, писатель Никита или нет, можно, определив один очень важный момент. У него есть стиль, и стиль – это самая важная вещь, определенный стиль. Например, я не выбрал отрывок для чтения в нашей программе, и я подумал, что я сейчас подделаю и зачитаю, но понял, что подделать это я не смогу, скорее всего, потому что стиль очень четкий, с парадоксальными разворотами мысли. Так что утверждение, что "не писатель", не проходит.
Иван Лунгин: У меня сложилось абсолютное впечатление, что Никита, помимо того, что он невероятный художник, еще бесконечно поэт! От книги впечатление, что ты читаешь поэзию, а не прозу. А цитата у меня такая: "Домик на снегу. 11 января. Нарисовал за два дня одиннадцать домиков на снегу. Рядом дерево. Под каждым написано: "Дважды два – четыре. Четырежды два – восемь. Восемь на два – шестнадцать. Шестнадцать на два – тридцать два" – ну, и так далее. Для полноты картины надо нарисовать двадцать домиков, то есть там дело дойдет до двух миллионов с чем-то. Имеет это отношение к искусству? Оглядываясь на "Троицу" Рублева или "Лошадей" Сёра, вряд ли. Нет, скорее, это единственно понятный лично для меня способ тратить время жизни".
Вот для меня это ежедневный вопрос: из чего складывается ощущение, что ты художник? Как мы можем оправдать эти очень странные ежедневные жесты, каждый день повторяемые, почему мы все-таки называем себя художниками? Это ежедневная практика, это ремесло?
Никита Алексеев: Да, я думаю, что это ремесло. Другое дело, что это ремесло приятное. Не приходится заниматься изо дня в день чем-то, что мне отвратительно. У меня жизнь как-то редуцировалась до практически только работы, ну, вот я каждый день и работаю.
Елена Фанайлова: В книжке это очень интересно устроено: поход на работу, поход за едой в супермаркет, поход в поликлинику к стоматологу или там есть еще такие специальные больничные пространства, и путешествия, довольно много путешествий и работы внутри путешествия, внутри какой-то арт-резиденции. Это очень лаконичная жизнь, почти аскетическая. Но в то же время, Иван, я полностью согласна, раскрывается пространство поэтического мира за этим всем. Милена, Вашу цитату…
Милена Орлова: "А тут приехали два бодрых и умелых парня, в два счета обмотали все 36 картинок из "Амишем Пойнс" со всеми их 1 миллионом 54 тысячами 684 точками в пленку стрейч и увезли их на Остоженку в МАМ, это рядом с Зачатьевским монастырем. А в Зачатьевском монастыре само собой настоящие кунадулы, не чета современным художникам вроде меня, что в МАМ свои изделия показывают. Пошел в подвал в магазин "Смешные цены", потому что надо экипироваться для госпитализации. Продавщица Айша продала мне китайские тапочки, китайские же спортивные штаны с логотипом Nike, две упаковки трусов, сделанных в Узбекистане. А кассир Мамвел спросил, не нужны ли мне еще и носки. Нет, носки у меня в ассортименте настолько, что мучаюсь, чтобы парные найти. Вылез из подвала, и такое небо в Третьем Риме безмятежное, и тихо плывут по нему облака".
И еще про марки машин, которые подвозят Никиту для разнообразных мест в Москве, или которые проезжают мимо, это тоже меня всегда очень радует, когда он описывает водителей и их разговоры.
Максим Боксер: Книжку не хочется выпускать из рук, хочется ее перелистывать и перелистывать, цитировать. Есть один из сюжетов, где Никита говорит о том, что он не актуальный художник, и несколько раз проходит такое. Но вот я, читая эту книгу, думал: актуальная ли это литература? И вопрос, на самом деле, спорный, потому что есть вещи, имена, фамилии, места, которые отсылают меня к каким-то детскими воспоминаниям, книгам, местам, а половины я не знаю. При этом есть моменты повседневной жизни, продолжающихся, замечательных историй с водителями, с продавцами, с магазинами, здесь и там. И вопрос мой: для кого ты пишешь?
Никита Алексеев: Я говорил не про актуального художника, а, скорее, про современного. Для меня это действительно давний вопрос, потому что не очень понятно, что такое современное искусство, сколько времени оно современно, кому оно современно. Я вообще не уверен, что время линейно. И наконец, кто решает, кто кому современен. Не могу сказать, что это для меня больной вопрос, но постоянный. А для кого это… Я же это все писал для facebook. К нему у меня двойственное отношение. С одной стороны, я, к несчастью, его такой уже аддикт, а с другой стороны, я очень не люблю facebook, потому что это просто такой протез общения, субститут. И я это писал, воспринимая facebook как болото, то есть просто швырял туда тексты в надежде, что они так и утонут.
Максим Боксер: Мне кажется, это в чем-то аскеза, в чем-то метафизическое медитирование. Вот это слово "тюканье" – это сродни медитации. Присутствует ли это при написании текстов, есть ли сходство, параллель между творчеством живописным и литературным?
Никита Алексеев: Я думаю, что это неизбежно, потому что это делает один и тот же человек. И "тюканье"… я последний год как-то придумал себе технику, когда просто маркером акриловым вот эти точечки ставлю бесконечные.
Елена Фанайлова: А ваши картины, которые висят сейчас в соседнем зале, они этим методом тюканья сделаны?
Никита Алексеев: Ну, да, но это часть большой серии, которую я сейчас заканчиваю, 30 с чем-то картинок.
Елена Фанайлова: И эта серия связана с французской живописью, и в то же время пародия немного на нее.
Никита Алексеев: Ну, с Сёра это, конечно, связано, потому что, может быть, я не прав, но я додумался до того, что Сёра – это самый формалистический художник, может быть, не только XIX века, но чуть ли ни всего ХХ-го. Потому что его эта дивизионистская теория, она абсолютно сумасшедшая, не имеющая никакого отношения ни к реальности, ни к науке. И плюс еще это чудовищно трудоемкое занятие. Я не представляю, как они эти свои огромные полотна кисточкой так вот вытюкивал. Я-то тюкаю просто фломастером, маркером, и это в сто раз быстрее и легче. А он был явный безумец, конечно. И это не пародия, а это, скорее, просто такой тоже способ тратить время. И плюс еще вот меня обозвали концептуалистом, бог с ним, ладно, но это еще, кроме всего прочего, концептуальный ход – почти безошибочно делать удачные картинки. Потому что совершенно независимо от того, как ты тюкаешь на разных фонах, все равно получается почему-то красиво. (смеются)
Милена Орлова: Интересно, если судить по этим запискам, свои картины Никита продумывает, что "это будет серия из пяти картин с изображением галстуков, я должен написать 65 галстуков", условно. Если же я сразу пишу в facebook, у меня возникает какой-то драйв, что это экспромт, импровизация, и ты общаешься, перед тобой люди, ты выходишь на сцену и несешь что-то.
Никита Алексеев: Я совершенно согласен, за исключением того, что у меня нет иллюзии, что я с кем-то общаюсь. Я понимаю прекрасно, что facebook – это протез, это не настоящее общение. И это именно специфика русского facebook, который, как я понимаю, принципиально отличается от других facebook-ов.
Елена Фанайлова: А чем для вас отличается книга от фейсбучной ленты?
Никита Алексеев: Тем, что это вещь, которая не полностью принадлежит мне и зависит от меня. Но выбор текстов делала Надя, а не я, и иллюстрации подбирала она.
Елена Фанайлова: Я поняла, Алексеев и не автор. Он не художник, не писатель, не автор, и вообще ничто не его.
Максим Боксер: Это скромность?
Елена Фанайлова: Это почтенная традиция.
Никита Алексеев: Из моих любимых стихотворений – это стихотворение Эмили Дикинсон "I’m Nobody! Who are you?" про то, как стыдно и болезненно быть кем-то. Не знаю, скромность это или нет, но стихотворение это очень люблю.
Елена Фанайлова: Вполне авторская позиция – не иметь этой точки, с которой ты связан, и это тебя обязывает, сковывает, развивает твою гордыню, если говорить с метафизической точки зрения. А вот когда ты отказываешься от всего, что принадлежит тебе, это вообще тебя делает свободным. Ты можешь дальше кем угодно становиться.
Иван Лунгин: Эта точка зрения, скорее, выражается в живописи у Никиты, в его картинах. От Никиты там только, мне кажется, маленький кусочек литературной фразы, мысли, что единственное субъективное там, а дальше мы идем уже в какой-то даже не пространственный конструкт, а конструкт времени. Человек, маленькая песчинка, вот этот его один тюк, его кусочек мысли – секундная стрелка, а дальше домик, кипарис – это уже пошла минутная стрелка, дальше кусочек пейзажа, линия горизонта – это часовая стрелка. И мы уходим в бесконечность от маленького тюка человеческого. Это совершенно обезличенная форма, которая теряется в бесконечности. В книге же, наоборот, эта пружина временная вдруг как-то раскручивается. У меня от этой книги ощущение немножко взбесившихся механизмов, от каждого текста – шестеренки, которые вхолостую начинают работать, где-то сцепляясь, где-то нет. Для меня было совершенным открытием, что Никита начал у меня в голове вдруг соединяться с одним из моих любимых современных поэтов – Львом Рубинштейном. Эти фразы совершенно неожиданно вдруг начали согласовываться с музыкой Рубинштейна, когда поток общественного сознания – и то же самое в галерее.
Елена Фанайлова: Они дружили в молодости и продолжают дружить, насколько я понимаю.
Никита Алексеев: Со Львом мы познакомились в 1969 году, мне было 16 лет, а он был вполне уже взрослым, он лет на семь меня старше, по-моему, и в те времена это огромная разница была.
Елена Фанайлова: Вернемся к истокам. Вы много чего обсуждали в старые годы, годы неподцензурного состояния искусства и много работали со временем и с пространством. В частности, группа "Коллективные действия" – это выезды за пределы Москвы и определенные акции в определенных пейзажах, очень четкие, очень красивые, иногда фиксировавшиеся, иногда доставшиеся нам только в воспоминаниях современников.
Милена Орлова: Да, и я была на одной. Удивительная история с этой группой или сообществом "Коллективные действия", которые начали в середине 70-х, 1976 год, и уже в конце 80-х казалось, что это формат, который, наверное, уже сейчас закончится, можно выставляться…
Никита Алексеев: Это, на самом деле, дико смешно, потому что к "Коллективным действиям" я имею косвенное отношение. Я был там в самом начале, в 1976 году, в первый состав, кстати, входил и Рубинштейн, который быстро выбыл. А дезертировал я из "Коллективных действий" уже в самом начале 80-х. Хотя эта группа называется "Коллективные действия", это детище Андрея Монастырского, гениального человека, с которым мне просто невмоготу в какой-то момент стало работать вместе, я сбежал и написал тогда статью ""Коллективные действия". Жизнь после смерти". Я уже тогда сравнивал "Коллективные действия" с группой "Роллинг Стоунз", которая потеряла смысл существования, но продолжает, тем не менее, выпускать пластинки, давать концерты на стадионах и так далее. Статью написал году в 1981-м. Вот "Роллинг Стоунз" существуют до сих пор, и, словами Хармса, жизнь победила смерть непонятным науке способом.
Милена Орлова: Было чудесное выражение у Никиты – "кабаре для элиты".
Елена Фанайлова: Если брать выставочные проекты, что сделаны Никитой как художником, это четкая связь с локацией, это очень аскетическая и медитативная практика. Графически это дико красиво, довольно холодно, если описывать мои впечатления, кажется рациональным. Человек с блестящим глазомером сделал для меня некоторую графическую конструкцию. И сама сериальность, что там несколько галстуков, несколько деревень, несколько пейзажей, говорит мне о том, что это ограниченная во времени штука. Когда я смотрю на несколько проектов, на серию проектов Никиты или когда я читаю эту книгу, я вижу временной континуум, я слышу, как Мандельштам говорил, шум времени. То, что происходит в этой книге, это буквально человек в истории, я бы сказала, в истории 2017 года России, Европы, международных каких-то событий. Как это сделано?
Никита Алексеев: У меня нет и не может быть на это ответа, кроме единственного замечания, что акции "Коллективных действий" – это все-таки принципиально другое, чем изготовление каких-то картин, графики или живописи. Я вполне традиционный художник, я делаю картинки, и потом моя задача – показать их наиболее удачным образом в каком-то пространстве, чисто уже профессиональные вещи, которые включают в себя и работу с пространством, со временем в меньшей степени, даже не побоюсь этого слова – с конъюнктурой, с тем, что происходит сейчас.
Милена Орлова: "Конъюнктура" – это слово носит у нас сугубо негативный смысл, а на самом деле латинское это слово не негативное, это просто ситуация.
Максим Боксер: Есть же и элемент спонтанности. В книжке вы, Никита, пишете о том, что настает момент для написания текста на картине, и в этот момент вы слышите по "Эхо Москвы" какую-то фразу, и тут же подсознательно она появляется в этой картине.
Никита Алексеев: Ну, конечно, я завишу от того, что происходит вокруг.
Елена Фанайлова: Моя очередь цитировать. К вопросу о том, как бытовое и историческое в голове отдельно взятого автора объединяются. "Божьи шутки. 1 марта. Совершенно точно, что моему поколению невероятно повезло, такого в России не бывало очень давно. В отличие от наших родителей и дедов-бабок, мы не видели массовых расовых и политических репрессий, голода и больших войн, более того, мы еще довольно молодыми дожили до времени, когда можно свободно путешествовать, говорить, что угодно, или почти, а главное, отвечать за свои, не за чьи-то или вообще ничьи поступки. Как мы этой благодатью распорядились – другой вопрос. По-моему, очень плохо. Нашим детям и внукам пока что тоже везет невероятно, и меня это везенье начинает пугать, потому что даром ничего не бывает. Есть такое понятие в католическом богословии – "чрезмерная благодать". Это когда человеку совершенно незаслуженно все время хорошо. Более того, он тихо и благостно умирает в своей постели, не сделав ничего доброго или полезного. Это Бог так шутит". Я полагаю, что в этом отрывке Никита очень близок с Честертоном. Можно сколько угодно шутить, быть саркастичным, но такое абсолютно твердое моральное понимание, где ты находишься, как ты живешь, в этой книге присутствует, и это тоже один из важнейших ее стержней, я бы сказала.
И я предлагаю нам посмотреть выступление архитектора Евгения Викторовича Асса, еще одного близкого товарища Никиты Алексеева.
Евгений Асс: Чтение заметок "отшельника из Соломенной сторожки" – это восходит к дзенской литературе XVIII века. Такие описания, казалось бы, ничего не значащих событий, которые, на самом деле, являются, собственно, самыми главными в жизни. В эти моменты происходят откровения, просветления в конечном счете, к чему стремится настоящий буддист. А Никита, конечно, является настоящим буддистом. И его момент присаживания на скамеечку не детской площадке, чтобы выпить глоток дешевого коньяку, означает гораздо больше, чем просто акт употребления алкоголя или разглядывания людей, идущих мимо. Это момент глубокого, фундаментального погружения в самые недра бытия. И эти бесхитростные описания, часто смешные, несколько наивные, скрывают под собой какие-то огромные, глубочайшие пласты погружения в глубины жизни. Это то, что мне, пожалуй, больше всего нравится в сочинениях Никиты. Отчасти это похоже и на его картинки, которые тоже отличаются бесхитростностью. Казалось бы, совсем ничего не значащий ландшафт, например, в котором благодаря вибрациям цвета и каким-то случайным, казалось бы, надписям возникает невероятная смысловая глубина. Какой-то домик на берегу и надпись "никогда, нигде, ничего" – и сталкиваются вдруг какие-то несовместимые смысловые поля, и благодаря этому возникает очень сложный комплекс мыслительных, когнитивных проблем, которые сразу не считывают. В этом смысле его заметки, когда вдруг в какой-то обыденный, бытовой контекст вдруг попадает что-то возвышенное или что-то политическое, или что-то не вполне связанное с этим контекстом, вдруг неожиданно все переворачивается, и возникает какая-то совершенно новая, очень глубокая и серьезная метафора, серьезные и важные идеи просвечивают через это случайное столкновение не связанных между собой вещей: через разговоры с таксистами, со случайными прохожими, через общение с птицами и природными явлениями, которые Никита описывает необыкновенно трогательно и точно. Удивляет всегда, что он знает названия растений и видов птиц, это меня ужасно завораживает и очень трогает. Так же, как и вообще его эрудиция в области языков и истории, географии, употребление всегда замечательных терминов и географических названий, названия на греческом языке. Все это вместе создает какое-то необычайное пространство сложнейших смысловых пересечений, и чтение это оказывается похожим на старинные дзенские тексты.
Елена Фанайлова: Это правда дзенские тексты? Я обнаружила, что вы не только увлечены Японией, но что вы там несколько раз были, там работали. Как эта любовь к классическому японскому корпусу текстов возникла?
Никита Алексеев: Я очень благодарен Жене Ассу. Единственно, он неправ – я не буддист. Если бы я был верующим, наверное, я был бы буддистом, но я неверующий. А японская культура для меня действительно очень важна с юности. В Японии я побывал в позапрошлом году. Я туда ездил на две недели, а потом там были две выставки, и все это благодаря совершенно чудесному человеку – профессору Локане Кону, специалистке по русской культуре, благодаря ей я осуществил эту мою давнюю мечту, там побывать.
Елена Фанайлова: А что такое дерево-метла?
Никита Алексеев: Это устойчивый символ традиционной японской поэзии – что-то такое недостижимое. Впервые это появляется, по-моему, в VIII-IX веках, но самое известное упоминание – это в "Гэндзи-моногатари", это XII век. Это такое дерево, которое растет где-то на горизонте, ты к нему идешь, подходишь почти вплотную, а оно опять куда-то исчезает, и так всю жизнь ты пытаешься к нему приблизиться, и это никогда не получается. И вот как будто это дерево-метлу я всю жизнь и ищу. В первую мою поездку в Японию мы поехали с Локаной и ее другом, и они мне толком не объяснили, куда мы едем, заехали в какую-то глушь, японскую деревню, потом шоссе кончилось, поехали куда-то в гору. Потом сказали, что дальше нужно пешком, я понял, что я на эту гору не залезу, а они туда пошли. Я спустился вниз, и там над водопадом стояла чудесная висячая беседка, где император, когда путешествовал из Киото в Токио, останавливался и любовался этим водопадом. В общем, я в этой беседку любуюсь водопадом, через час возвращаются Локана с другом и приносят кусок коры. Это вот была щепка от дерева-метлы, которое сгорело от удара молнии в XVII веке.
Елена Фанайлова: Волшебная история. А Соломенная сторожка – это что такое?
Никита Алексеев: Это название района в Москве, где я живу, рядом с метро "Тимирязевская". Но это тоже, конечно, такая японщина – отшельник из Соломенной сторожки.
Елена Фанайлова: Откуда у вас возник этот интерес к Японии, вообще к Востоку?
Никита Алексеев: Это интересный факт. В 60-70-е годы вот это востокоискательство было очень модно. Выходили какие-то книжки, и была такая знаменитая книжка, сейчас я понимаю, что она совершенно наивная и поверхностная, Завадской "Восток на Западе". Надо сказать, что в России была совершенно блестящая школа китаистики и японоведения, и был переведен очень хорошо уже к 70-м годам фактически весь корпус классической японской литературы, причем сами японцы говорят, что перевод блестящий. И вот один из моих образцов, такая книжка моей жизни – один из главных шедевров жанра дзуйхицу, такие вот необязательные заметки. Это XIV век, "Записки от скуки" Кэнко-хоси, который был довольно высокопоставленным офицером в императорской гвардии, дальше что-то не то сделал, и его выгнали в отставку. Он удалился от мира, поселился на горе, в щелястой хижине и сидел там и писал. А начинается его книжка фразой: "Когда весь день праздно сидишь против тушечницы и для чего-то записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, такое напишешь – с ума можно сойти". И он несколько лет, пока не умер, писали эти свои "Записки от скуки" и конопатил ими щели в своей лачуге. А после его смерти его ученики, друзья эти бумажки вытащили, и это стало одним из главных шедевров мировой литературы.
Иван Лунгин: Возвращаясь к живописи, совершенно прелестная вещь – "36 видов на гору Фудзи", повторение вот этого одного пейзажа в разное время, в разном состоянии, с разными кусочками рассказов. Это тоже возвращается к японской традиции.
Елена Фанайлова: Это еще и традиция каталогов, энциклопедий, просвещенческая традиция в то же время. Про птиц мне еще интересно. Асс сказал, что вы знаете разные виды птиц, а у вас была еще и серия "Птицы Подмосковья".
Никита Алексеев: Знания у меня, конечно, очень слабые, я не орнитолог, просто в детстве я мечтал быть зоологом, интересовался зверюшками, и у меня любимые книги были в детстве – пять домов "Жизнь животных" Брема, 50-х годов переиздание советское, с замечательными гравюрами. И я в детстве все время эти книжки листал.
Милена Орлова: Я восхищаюсь эрудицией Никиты. Мне повезло быть давно с ним знакомой, я читала разные его тексты, и они всегда блестящие. И я очень хотела многое знать, но в какой-то момент вдруг поняла, что даже то немногое, что я знаю, мне некуда деть. И зачем мне еще знания, если я не знаю, куда эти пристроить? Одна из форм куда-то их слить – это написать что-то, непонятно кому, непонятно зачем. И я когда читаю Никита, я чувствую тоже желание этот багаж накопленный сформулировать и куда-то положить.
Никита Алексеев: Один мой друг, англичанин, очень-очень образованный человек, моего возраста, чуть помоложе, принялся учить китайский язык. Для чего это ему – не очень понятно, но он мне сказал, что ему просто нравится.
Елена Фанайлова: Как иллюстрация к тому, что мы описали, перед тем, как приступить к "Июньскому деньку", а это работа, которую нужно тюкать, цитирую:"пошел посидеть на солнце на детскую площадку. Погода в России капризная, и откуда я знаю, когда еще будет солнце. Сижу на скамейке, читаю "Историю Венеции" Норвича. Хорошая история у этого дивного города на болоте, замысловатая и одновременно тупая до безнадежности. Я Венецию обожаю, но жить там не хотел бы. Потому что, чтобы жить в Венеции, надо быть венецианцем. Не то дожем Дандоло, не то кавалером Казановой Десенгальтом, а еще лучше обоими одновременно". Мне кажется, еще один гвоздик этой книги – это русский человек как европеец. Никита – гражданин мира, и куда Алексеев ни приедет, он везде дома. Он быстро находит общий язык с местной публикой, даже если не знает деталей языка. Очень быстро перенимает местные привычки, типа ходить в какое-то кафе и вести себя там определенным образом, и быстро заводит свои традиции.
Иван Лунгин: Это нормальное состояние человек – адаптироваться очень быстро. Если вернуться к картинам Никиты, в последних сериях везде присутствует домик, который Никита как бы с собой все время переносит, эту форму. Соломенная сторожка, она все время как панцирь, туда можно всегда залезть.
Никита Алексеев: Я действительно понял давно, что мне абсолютно все равно, где жить, главное, чтобы было где жить, было где работать и было на что жить. Я много лет жил во Франции, у меня французское гражданство, и я очень благодарен Французской республике.
Елена Фанайлова: Россия становится частью Европы в этой книжке, Россия не вынута из этого контекста. Она иногда достойна печали в бытовых своих проявлениях, например, в истории про реновацию, Никита ее подробнейшим образом рассказывает, в истории с протестными митингами, на которых детей забирают, но это все равно Европа.
Иван Лунгин: Но это не географическая Европа, а европейское сознание. Это внутри человека происходит, это не происходит, к сожалению, у нас на улицах.
Никита Алексеев: Да нет, вот я недавно вернулся, был два месяца в настоящей французской деревне в Нормандии, время от времени заходил в местное кафе в крошечном городишке, слушал, что там местные говорят. Ну, идиоты идиотами просто! Идиотия деревенской жизни, только не русской, а французской. (смеются)
Милена Орлова: И я этим грешу, и многие мои друзья в facebook, когда они выезжают за границу, они считают необходимым рассказать об этих удивительных достопримечательностях, особенных ресторанах и так далее, и этому посвящено много наших постов. И я невероятно признательна Никите за то, что он этим не занимается, а рассказывает нам о том, что не особенное, а настоящее, рассказывает о жизни в Москве или еще где-то, обычной, нормальной жизни и пишет так замечательно, что я просто иногда думаю: господи, как хорошо, у нас есть поэт этой жизни, хоть кто-то ее описал так, что мне становится приятно думать, что я тоже часть этого, что я тоже живу в пятиэтажке, меня тоже реновируют, ура-ура…
Елена Фанайлова: Это невероятно счастливая книга. Несмотря на то, что в ней много больницы, автор сам много болеет, мама его умирает в финале книги, что очень символическая, значимая вещь, и несмотря на это, это книга счастливого человека, она написала счастливым сознанием. Автор может со мной не согласиться, но у меня, как у читателя, возникает ощущение счастья от того, что он мне этот мир подарил, этот подробный, поэтический, смешной, бытовой, не всегда прекрасный. То, что Никита не впадает в уныние, мне кажется, это абсолютно ясная линия этой книжки. Давайте еще по цитате…
Милена Орлова: "Стоматология. 24 июня. Начало нулевых или конец 90-х, не помню. Сижу зимой в Эгери (Венгрия) на террасе березе "Вере шрак", то есть "Красный рак", и пью пиво. Подходит местный дед в кепке, поговорить ему, наверное было не с кем, зубов у него нет, и спрашивает, говорю ли я по-немецки? Настолько, чтобы ответить, что по-немецки я не говорю, я немецкий знаю. Отвечаю, что нет. Дедушка спрашивает: "А по-русски говоришь?" – с акцентом, но вполне понятно. Отвечаю, что как раз по-русски я говорю. Спрашиваю, можно ли его угостить пивом? Дедушка принимает приглашение. Мы чокаемся. Он спрашивает: "Перловка – знаешь?" Отвечаю, что да. "И я знаю. Хорошая. Восемь лет ее ел в Мордва. Там наших много". Спрашиваю: "В смысле венгров?" – "Нет, мадьяр – нет. Мордва, совсем наши. Я там в плен сидел, ел перловка, хорошая". И замолкает, предается счастливым воспоминаниям".
Максим Боксер: "12 марта. Бакенбарды и свобода. В знак своей нерушимой приверженности либеральной идее, примата закона над беззаконием и свободы над рабством решил отрастить бакенбарды, как у Пушкина. Понятно, с ними я буду похож не то на отставного метрдотеля из "Яра", не то на члена Госсовета с картины Репина. Но семиология есть семиология, так что обязуюсь публиковать свой портрет по мере отрастания вискас. Товарищ, верь, взойдет она, звезда…"
Никита Алексеев: Бакенбарды не отрастил, звезда пока не взошла…
Елена Фанайлова: Но верить товарищи должны.
Иван Лунгин: "16 октября. Какое счастье, что я не акционист и не актуальный художник. Могу, не думая о том, актуален я или нет, рисовать то, что мне нравится. Не думать о том, полезен ли я или бесполезен для общества. А главное, я даже могу себе позволить не изобретать ничего нового, а рисовать снова и снова почти ту же картинку, стараясь, чтобы она была лучше".