"По свободе тосковали все"

(Песня "Весенняя вода")

Иван Толстой: Андрей, мы с вами традиционно выясняем, когда же мы услышали впервые имя героя нашего очередного разговора.

Андрей Гаврилов: С его творчеством я познакомился намного раньше, чем узнал его фамилию. Я песню "Весенняя вода" услышал на пленке у родителей, и она, может быть, на меня и не произвела бы большого впечатления, но в какой-то момент до меня дошло, что я понял скрытый смысл этой песни, я вдруг расшифровал строчку:

Ах, как раскукарекались повсюду Кочета!

Ведь такого пения, какое во дворе,

Я не слышал даже в "Октябре"!

Вдруг до меня дошло, что кочет – это Кочетов, а октябрь – это журнал "Октябрь". Может быть, мне повезло, потому что сам Кочетов жил в нашем доме, фамилия была мне знакома.

Иван Толстой: Я узнал имя Юлия Кима довольно поздно. Я был внимательным слушателем Владимира Высоцкого, с 1966 года слушал его регулярно на магнитофоне моего соседа с третьего этажа. Галич пришел позже. Окуджава был на всех магнитофонах во всех знакомых семьях. А вот Юлия Кима как-то не было. Узнал я его уже ближе к перестройке. Юлий Ким, конечно, не будем лукавить, находится вне великой тройки бардов, но он занимает свое достойное место, и сегодня мы говорим о нем неслучайно. Это стойкий, верный своей общественной теме бард, человек с ярко выраженной гражданской позицией, которую он не теряет до сих пор.

Андрей Гаврилов: В свое время был фильм про Стива Сатклиффа, который был пятым в квартете "Битлз", так и можно сказать, что Юлий Ким – четвертый в "великой тройке" бардов. Проходит время и для меня он все больше становится бардом первого плана наравне с Галичем, Окуджавой и Высоцким. Но вы правы, что понимание этого приходит значительно позже. После песни "Весенняя вода" я услышал его песни из цикла о Войне 1812 года – про кавалергардов, про гусар. Были песни, которые мы пели у костра в походе, но ничем они меня не затронули. И прошло довольно много времени, прежде чем эти невинные, забавные песенки вдруг стали складываться в единую фигуру, в которой почетное место стали занимать песни острые, песни про сегодняшний день, которые передавали друг другу наравне с самиздатом.

Иван Толстой: Поделиться своим мнением о Юлии Киме мы попросили коллегу по бардовскому цеху Веронику Долину.

Вероника Долина: Жила-была очень небольшая цепочка людей – Высоцкий, Галич, Окуджава, Новелла Матвеева и – внимание! – Юлий Ким. И никого дальше в этой цепочке, в этом отряде я не пристегиваю и не пристегивала никогда. Он – последнее звено этой совершенно замечательной и очень короткой цепи. Цепи хотя бы потому, что она чрезвычайно крепкая, это базовая конструкция, на которой рады бы что-то построить, быть может, тут какие-то огромные неводы готовились закинуть куплетисты и сделать какие-то игривые социальные куплеты еще тридцать-сорок лет назад, но что-то никого такого не образовалось.

Таким образом, Юлик Ким – это была уникальная, реликтовая конструкция. Неслыханное триединство текста с внутренней музыкой и с высочайшим артистизмом. Такой как Ким наполнил свое имя неслыханной театральностью, сделал то, чего и не мыслила делать Новелла Матвеева, и ни разу в жизни, ни в юные годы, ни в дальнейшие не помышлял Окуджава. Мне кажется, это то, чем грезил Галич, – сделать театральный проект, а не просто Галич и вселенная. Мне кажется, это то, чем был бы бесконечно, по-детски счастлив Высоцкий, смоги он привести свое предназначение к профессиональному состоянию, сделайся он доподлинно театром, доподлинно органичным драматургом. Вот это все проживший дольше других и продолжающий продуктивно работать Юлий Ким воплотил, он театральную линию вытащил как никто другой, он ее укрупнил, он ее отшлифовал, огранил особым образом. А начал над этим работать еще в свои юные годы. Я помню отлично, я была почти дитя, когда зазвучали строфы из "Недоросля", а потом, скажем, "Бумбараш". Для меня – сногсшибательно, для меня кристалл из кристаллов, к примеру – "Бумбараш". Где песня – такое звездно-театральное игровое значение имеет! Каждый был бы счастлив оснастить свою песенку такой игрой, таким внутренним театром, да мало у кого получается. Звезды МХАТа – Высоцкий и Галич – головы сложили в борьбе за это, да, с моей точки зрения, не получилось, а у Кима получилось. Теперь, что касается грани литературной. Тут Юлик немножко робеет всю жизнь. Как лирический поэт, я всего лишь об этом. Как драматург он бесшабашен, безбашенен, плохо управляем со своих молодых лет, что хочет, то в драме и в своем небольшом сценарном специальном русле делает. С лирической поэзией немного тормозит. Но, это уж так получилось, – притормаживает, так притормаживает.

Зато кимовская театральная составляющая – невероятная, неслыханная! Вот я всю жизнь мечтала, да не получилось. Мечтала хоть сколько-нибудь оснащать, но, быть может, недостаточно полнокровные чувства, быть может, эдакую лирику, вот своих таких фанфан-тюльпанов написать… Как мне мечталось! Но ничего не востребовалось. А от Кима – востребовалось. Я в восторге хотя бы от этой неслыханной состоятельности, от того, что будто бы востребованное (это же еще и померещиться может) он привел к совершенно неслыханному состоянию. Так отшлифовать! Это невероятный удачник, триумфатор в совершенно античном смысле, олимпиец. Теперь что касается социальных его смыслов. Тут вообще – как никто. Стоит на своем, молодость получилась смежная с правозащитным профессиональным движением, выходец из такой семьи и вхожденец в семью правозащитную. Ведь тоже могло что угодно получиться. А получилась вот эта совершенно специальная – тиха его собственная ночь, тиха и угрожающа. Нигде никогда не отступился. Может быть, где-то в самую грозную минуту и промолчал, где молчало все по-русски говорящее человечество (возможно, не знаю, я ведь чуть другого поколения), но во множестве других самых горьких, самых звонких, самых набатных часов голос Кима звучал как мало чей. Да, собственно, как ему и пристало, как ровно и только именно его, кимовский голос.

(Песня "К 50-летию Галича")

Иван Толстой: Андрей, очертите, пожалуйста, в двух словах биографию нашего героя.

Фото Юлии Витковской (2011)

Андрей Гаврилов: Юлий Ким родился в 1936 году в Москве, в 1938 году его отец был расстрелян, а мать была сослана до 1946 года. После ареста родителей он 16 лет провел в Калужской области и в Туркмении, в Москву вернулся всего лишь в 1954 году. Окончил Московский государственный пединститут и пять лет по распределению работал на Камчатке, а потом работал в Москве, преподавая, в частности, обществоведение – это важная деталь, поскольку очень широко известна его песня об учителе обществоведения. В Москве в 1965–66 годах Ким становится одним из активистов правозащитного движения, из-за чего вплоть до 1985 года вынужден публиковаться под псевдонимом. Кстати, в оперативных сводках КГБ он проходил под кодовым названием ''гитарист''. К этому же периоду относится и ряд песен Кима, которые тематически связаны с диссидентскими сюжетами – суды, обыски, слежка и так далее. А песни он начал писать с 1956 года, первые концерты в Москве состоялись в конце 60-х годов. Песня, которую мы сейчас слушали, называется ''Весенняя вода''. Я не мог отказать себе в удовольствии выбрать именно ее, поскольку она тоже была на той самой единственной пленке, которую раздобыли мои родители, когда купили себе первый магнитофон.

Что же касается связи бардовского движения с правозащитным движением, я говорил и повторю, что я не думаю, что связь эта была так проста. Были барды, которые были близки и к правозащитному, и к диссидентскому движению, были барды, которые в своем творчестве были очень далеки от этого. Самое удивительное, что мне не попадались барды, которые были принципиально против, то есть которые как бы воспевали другую сторону баррикад. Наверное, для того чтобы воспевать другую сторону баррикад, не обязательно было быть бардом, можно было быть официальным советским поэтом-композитором или исполнителем.

Мы с вами говорили, откуда пошло слово "барды", я немножко покопался в истории и, кажется, впервые его употребила журналистка Алла Гербер на страницах журнала ''Юность''. Кстати, Окуджава и Высоцкий не возражали против этого термина, это видно по некоторым ответам на записки. Эти записи, конечно, сохранились, и мы можем судить о том, что они, пусть с оговорками, но принимали такое определение. Воздействие авторской песни на слушателей было огромным и не совсем таким, какое хотела бы видеть официальная власть. Что же пробуждала в людях авторская песня, почему в итоге нужно было обязательно поставить ее под контроль, почему стали создаваться при комитетах комсомола отделы, которые занимались самодеятельной песней? Почему чиновники из комсомола или из КПСС вдруг стали проталкивать идею слетов, собраний авторов-исполнителей, а если это происходило до них, то как-то разрешать, как-то якобы ''помогать'' – так это просто потому, что нельзя было допустить, чтобы такое широкое явление шло абсолютным самотеком, шло абсолютно бесконтрольно.

Хочу напомнить, что в 1981 году, после 25-го юбилейного московского слета Клуба самодеятельной песни, было разослано письмо в регионы, в города и веси Советского Союза, в котором запрещалось предоставлять какую бы то ни было площадку для сценических выступлений Юлия Кима, Александра Мирзояна, Александра Ткачева. То есть все-таки власти спохватились. Позже эта история повторилась и с рок-музыкой, которая выросла сначала абсолютно самодеятельно, а потом надо было срочно все-таки понять, что же там происходит, и власти начали ''облегчать'' жизнь рок-музыкантов путем создания их объединений, клубов и так далее. То же самое попытались сделать с авторской песней, но с ней это было чуть сложнее. Все-таки для выступления рок-музыканту чаще всего нужно хотя бы подключиться к электричеству, нужна сцена, нужен зал. Для барда ничего этого не нужно, достаточно кухни и группы друзей или костра где-то очень далеко, вдали от начальства.

Фото Юлии Витковской (2011)

Иван Толстой: Готовя наш цикл "Алфавит инакомыслия", мы побывали в гостях у Юлия Кима. Было это семь лет назад, в 2011 году. В ответ на нашу просьбу Юлий Черсанович рассказал о своих первых шагах в музыке.

Юлий Ким: За гитару я взялся году в 1955-м. Поскольку все кругом пели, я думаю – дай попробую.

Андрей Гаврилов: Какая была первая песня?

Юлий Ким: Сейчас я точно сказать вам не могу, это какая-то из песен, связанная с моей поездкой в Ленинград. Это был январь 1955 года, я приехал с институтской группой в Ленинград, там, я помню, была еще оттепель, несколько песенок я оттуда привез и на свои три аккорда положил.

Иван Толстой: Это были ваши собственные песни на ваши стихи?

Юлий Ким: Да. Но это стихами не назвать.

Иван Толстой: А что-то из этого помните?

Юлий Ким: Конечно!

Иван Толстой: А можно вас было бы попросить вот такую раннюю песню сыграть?

Юлий Ким: Их всего было две или три. Две я помню хорошо. Гитара моя – шесть струн, но первые гитары были семиструнки, и все первое поколение бардов играло на семиструнных гитарах. Вот следующее поколение, Никитин Сережа, там уже шестиструнные. Это любительский строй, и в смысле грамотности гитарного аккомпанемента все мы были двоечники – и Галич, и Булат, все подбирали на слух. Причем тут один бас перестроен вопреки всем законам. У Булата тоже он перестроен, кстати. Так вот, одна из первых песенок называется "Ленинградские впечатления".

(Песня "В Ленинграде нонче тепло")

Вот и вся песенка. Потом была еще из моих куплетов, из которых я помню только три:

Хожу по Ленинграду я,

Хожу, не чуя ног.

Девиц прекрасных радуя,

Хороший паренек.

Девицы ленинградские

С меня не сводят глаз,

Похож я на Горация,

Да только косоглаз.

Так что все песни, которые я сочинил в институте, ни одной не было серьезной, все были шуточные. Приезжал Ив Монтан в 1956 году, привез "Песню французского извозчика" – я сразу сочинил "Песню русского извозчика". Потом полетела собачка на "Спутнике", я спел песню про собачку.

Андрей Гаврилов: А когда серьезные песни появились?

Юлий Ким: Когда я подписал распределение на Камчатку. Первые вещи тоже были во многом шуточные, веселые, радостные, но серьезной была причина их появления. Во-первых, это были камчатские впечатления, которые были для меня оглушительно новыми. Я распределился на Камчатку и опоздал к началу учебного года, поэтому все нормальные места в Петропавловске-Камчатском или в каких-то путевых райцентрах уже были закрыты. И для меня вакансия нашлась в самой дырявой дыре. Это поселок называется Ильпырское, а поскольку рядом впадает речка Анапка, то его называли больше Анапкой. И вот в средней школе при небольшом рыбокомбинате я просуществовал три года. Это были счастливейшие годы, несмотря ни на что.

Только сравнительно недавно, когда я оказался на Камчатке в седьмой раз, поскольку край такой, что туда всегда хочется ехать, кто там только прожил хотя бы немного, я поездил по побережьям вокруг Петропавловска, вспомнил другие города камчатские и понял, что моя дыра была самая дырявая по той причине, что мой поселок расположен на косе. Эта коса выходит в открытый океан, она продувается ветрами до сих пор со всех сторон, причем весь забор от небольших сопок проходит в 20 километрах от поселка, то есть между сопками, которые могли бы защищать от ветров, как они защищают все соседние комбинаты, и поселками там идет 20 километров открытой тундры. Да еще там такой северный коридорчик между сопками, насквозь продуваемый, когда с севера дует зимой. Там безветренных дней в году насчитывается не больше двух недель, в остальное время все время дует или северо-восток, или север.

И вот в таком насквозь продуваемом месте расположен поселок. Зимой его переметало снегом до крыш, хозяйки привязывали своих собак к трубе, когда приезжали на упряжках. Но там жилось до такой степени хорошо при всем при этом, со всей тамошней молодежью ученической, учительской! Там в клубе развлечение – одно кино в месяц. Поэтому мы занимались художественной самодеятельностью как жизненной необходимостью. Вот для нее-то, для всяких школьных и клубных спектаклей, где участвовала молодежь, я стал сочинять песни с большим энтузиазмом, и они, как говорится, посыпались, звеня как горох. В институте я всего сочинил десяток с небольшим, а там за три года – десятка три. И там я уже стал сочинять для сцены по-настоящему. Там были всякие наши постановки, пляски, и не только по датам, а просто так.

Иван Толстой: А это какие годы были?

Юлий Ким: 1959–62, а потом еще сюда пристегнулся 1964-й. Потому что я в 1962 году вернулся – у меня кончился трудовой договор, и я мог на законных основаниях вернуться в Москву. Да и мне уже хотелось дальше продолжать. И как только вернулся, меня захлестнула острейшая ностальгия камчатская. Два года я проработал самым успешным образом посреди Москвы, есть такая 135-я школа в двух шагах от Кремля, за спиной Моссовета. Она не была показательная, но там учились весьма привилегированные дети, очень хорошо продвинутые в науках, в литературе. Я думал, что контраст будет очень большим по сравнению с моими камчатцами, а оказалось – не очень, как ни странно. Во всяком случае в русском языке уровень их грамотности был один и тот же. Тем не менее, несмотря на самые благополучные два года, которые я там провел, я все-таки сбежал на Камчатку просто для того, чтобы приглушить острую тоску, и опять оказался в своей любимой школе. Но мне хватило полугода. За полгода я совершил все положенные мне чудеса: сходил в поход, попил спирта, сочинил две больших театральных композиции, поставил их, съездили мы ними в райцентр, заняли какое-то место. А дальше вернулись все мои артисты в мою любимую Анапку, а я полетел в Москву. Уже ностальгия у меня не прошла, а остроту потеряла, а то я просто с ума сходил.

(Песня "Монолог пьяного генсека")

Иван Толстой: Андрей, у каждого барда есть острые песни, которые просто не могли быть исполнены публично. Знаем, чем закончилось выступление Александра Галича в клубе "Под интегралом" в Новосибирске в марте 1968 года, понятно, какие песни Высоцкого могли звучать в фильме "Вертикаль", и другие, которые не могли звучать ни в одном из советских фильмов. Что касается Юлия Кима, что относится к его острым, не исполняемым песням, и каковы они по своей природе, по жанру своему, каков тип его сатиры?

Андрей Гаврилов: Мне кажется, что если говорить об этом направлении песен Юлия Кима, надо признать, что в этом плане он абсолютно уникален, потому что он смог сочетать в себе и официальную советскую работу, он очень много писал песен для кино, театра, даже целые мюзиклы. Другое дело, что ему не разрешалось использовать свою фамилию и он подписывался "Ю.Михайлов". И до сих пор на каких-то пластинках и современных компакт-дисках можно встретить – "текст песни – Ю.Михайлов", хотя он давным-давно отказался от этого псевдонима и всюду восстановил свое авторство. Вот это шла одна линия, и параллельно шла линия песен, которые нигде быть исполнены не могут. Тот же Галич в какой-то момент своей жизни практически полностью перешел на песни, которые исполнены быть не могут, и уже практически не работал ни для театра, ни для кино, хотя отдельные песни, конечно, где-то проскакивали. А вот Ким шел параллельно и очень интересно: он соединил в одной из своих работ эти оба направления. Он создал целый песенный спектакль из песен, которые не могли быть исполнены публично. Это, конечно, "Московские кухни", вся тематика которой, весь пафос этой постановки, весь смысл, весь сюжет – это история диссидентского движения с потерями, с победами, с какими-то веселыми моментами, с потерями во всех смыслах – от посадки в лагеря вплоть до физической гибели кого-то из участников. Потрясающая работа. Он к ней шел этим своим вторым направлением. Эти песни с самого начала были зарисовками, портретами именно диссидентского движения. Я не знаю второго такого примера в мире, чтобы был такой бард, который всю историю диссидентства отобразил в своих песнях. Мы тут найдем портреты правозащитников, портреты людей, которые пытались распространять самиздат, мы найдем портреты людей, которые вставали на защиту во время советских судебных процессов, осуждаемых, подсудимых. Я не помню, кто точно из адвокатов это сказал, что они были воспеты Кимом и эти песни их поддерживали. А, если не ошибаюсь, Людмила Алексеева сказала, что всю хронику диссидентства Ким отобразил в своих песнях, которые на самом деле остро слушаются и сейчас и которые до сих пор публикой воспринимаются настороженно.

Очень многие барды, хорошие, замечательные поэты, певцы и люди, но второго плана, что отнюдь не принижает их достоинств, тем не менее, сейчас востребованы публикой намного больше, потому что песни Юлия Кима, как и песни Галича, к сожалению, остаются столь актуальными, что далеко не все готовы их слушать, узнавая в их отрицательных героях самих себя. Я это говорю по опыту. В 1993 или 1994 году мне выпала честь принимать участие в издании первого компакт-диска Юлия Кима. Я был абсолютно уверен, что этот диск разлетится как горячие пирожки, там были замечательные песни, без которых я просто не мыслю историю второй половины ХХ века. К моему изумлению и изумлению всех причастных к изданию, пластинка продавалась безумно медленно. Другие барды, не берем "великую тройку" это исключение, но другие барды продавались быстро и хорошо, большими тиражами. Диск Кима, как и диски Галича, такое впечатление, что покупали преимущественно те, кто их прожил, кто прожил все то, о чем они поют в советское время. Не готовы слушатели слушать про то, что им неприятно. Это не вина ни Юлия Кима, ни Александра Галича, это, наоборот, подчеркивает их гигантский вес в современной культуре, их значимость в современной жизни и то, что, к сожалению, актуальности своей их песни не потеряли.

Иван Толстой: Возвращаемся к разговору с Юлием Черсановичем.

Юлий Ким: У Люды Алексеевой, знаменитой нашей правозащитницы, еще в те советские времена, разумеется, на Западе, вышла толстая книжка, которая называется ''История инакомыслия в СССР''. Поэтому, не вдаваясь в философские рассуждения, что такое инакомыслие вообще, сразу скажу об инакомыслии в СССР в конкретный исторический период. Это размышления о режиме, об истории Советского Союза, о его текущем положении и его будущих перспективах с точки зрения здравого смысла, вопреки официальной идеологии, насквозь лживой. Разумеется, у каждого инакомыслящего человека была своя точка зрения и на историю, и на перспективы, и на текущий момент. Кто-то в основном заботился о демократических правах народа, известных всем, кто-то думал о национальной независимости, кто-то думал о религиозной терпимости, но все это были разновидности одного общего свободного инакомыслия вне официальной идеологии. Вот, если говорить о конкретном содержании тем инакомыслия в 1960–80-е годы.

Иван Толстой: То есть для вас инакомыслие непременно связано именно с политическим инакомыслием?

Юлий Ким: В первую очередь. Оно, конечно, цепляло и философские какие-то глубины, включая естественно-научные. Но в первую очередь, конечно, это была просто свобода мыслей, осуществляемая явочным порядком. Кто-то в свое время сказал, что в Союзе инакомыслили все, а вот заявляли в открытую об этом только диссиденты. Это не совсем правильно. Потому что заявлять – это требовать публично свободы слова, это значит идти на уголовную статью. Вот это отличало диссидентов от не диссидентов. Но формы инакомыслия могли быть другими. Например, поэзия, например, песенное творчество. Скажем, вполне инакомыслящим было все творчество Высоцкого, я уж не говорю о Галиче. И не только Высоцкого, но и художественная практика таких театров, как Таганский или ''Современник'', это тоже было осуществление свободы творчества явочным порядком. И власть на это с трудом, но время от времени шла, допускала после кучи всяких анекдотов, сопровождающих эти мучительные процессы доведения замысла до публики – будь то журнал, будь то театральная или кинопостановка.

Как сейчас помню, как долго шел к экрану Хуциев со своей картиной ''Застава Ильича'', как долго шел Марк Захаров всего-навсего со своей картиной ''Дом, который построил Свифт'' до зрителя. История заключалось в том, что Светлана Жданова, чиновница, курировавшая телевидение, никак не могла понять, в чем антисоветское содержание этой вещи. Она понимала, что это абсолютно не советское, но антисоветчины тоже она не могла найти. И вот она просила Марка Захарова убрать то, это.... Он все послушно убирал, а она все не могла и не могла пропустить. Полгода он не мог, идя на все компромиссы, пробить ее на экран, пока не сменился генсек. Пришел товарищ Андропов и встретился с творческой интеллигенцией. На балу по этому случаю он сказал Марку Захарову: ''Мне очень нравятся ваши фильмы''. На следующий день ''Дом, который построил Свифт'' был выпущен на экраны телевизора и была объявлена ретроспекция всех фильмов Марка Захарова заодно. Такие были судьбы у наших произведений.
Я возвращаюсь к инакомыслию. Повторяю, инакомыслили все, недаром у Высоцкого даже есть такая песня:

''Меня к себе зовут большие люди,
Чтоб я им пел "Охоту на волков".

Потому что по свободе тосковали все, включая самых верхних людей, и о том, что у нас, как поет тот же Высоцкий, ''нет, ребята, все не так, все не так, ребята...'', думали все буквально. Но констатировать это, взяться переделывать это, конечно, никто не решался.

Андрей Гаврилов: Почему? Страх, конформизм, привычка?

Юлий Ким: Если говорить о властных людях, то понятно, что они держались за свои стулья, свое благополучие и старались, чтобы статус-кво был сохранен, чего бы ни стоило это всему остальному обществу, и довели до полной катастрофы всю нашу экономику.

Как сейчас помню, у меня было большое турне по Сибири, городов пятнадцать я объездил с гитарой году в 92-м, и я впервые увидел, в какую огромную военную мастерскую была превращена вся Сибирь. Все работало на войну, все работало на смерть, а не на благо. Как сейчас помню, приехал в Нижний Тагил и увидел, что половина горизонта – дым, идущий из труб заводов, полностью заслоняющий все голубое небо. Это была военная кузница. В Омске уже половина заводов лежала на боку, но все равно они ковали, ковали это оружие по инерции. И я повторяю, что каждый, включая самых верхних людей, понимал, что что-то надо делать, все не так, но решиться на эту переделку смогли только с приходом Горбачева.

Андрей Гаврилов: Откуда взялось в людях, в некоторых, не только инакомыслие, но и готовность к инакодействию? Вот у вас, например, когда у вас появилось первое сомнение, что что-то не так?

Юлий Ким: Разумеется, все это сомнение началось во времена хрущевской оттепели. Я и сейчас уверен, что шестидесятники – это поколение, при котором состоялось разоблачение культа Сталина, что и определило и направление мозгов, и самочувствие в жизни, в том числе и в отечественной, и в мировой для всего тогдашнего живущего населения. Поэтому в шестидесятники входит и Галич 1918 года рождения, и Петр Якир 1923-го, и Булат Окуджава 1924 года, и Высоцкий 1938-го, и так далее. Пошел отсчет новой точки зрения, переосмысления истории и собственного самочувствия. Вот тогда это началось.

Андрей Гаврилов: До этого сомнений не было?

Юлий Ким: До этого сомнения терзали многих. Вот Войнович в своих воспоминаниях пишет, что он к 20-му съезду был полностью готов и его мнение о Сталине было однозначно отрицательным. Это ему внушила еще бабка, он подробно описывает этимологию своего разочарования в Иосифе Виссарионовиче. Но для основной массы, к которой принадлежал и я, это был полный переворот.

Андрей Гаврилов: А Венгрия прошла не замеченной?

Юлий Ким: Представьте, да. И как раз тогда очень многие были смущены. На фоне разоблачения культа и первых шагов Хрущева по инерции продолжали глотать советскую идеологическую макулатуру по поводу Венгрии, наполовину ей доверяя, особенно когда пошли эти кадры – коммунисты на фонарях вверх ногами. Потом пошли слухи, что будто бы жена Андропова, он тогда был нашим послом в Венгрии, сошла с ума, глядя на все эти дела. Так это или нет, я до сих пор не знаю, но вся эта история преподносилась с этой стороны. И поэтому я был лично смущен и не знал, как к этому относиться. И по сравнению с 1968 годом, когда все было однозначно, когда наши вошли в Чехословакию, все было понятно.

Для меня до сих пор интересно, что наши диссиденты, кроме Марченко, Сахарова и еще отдельных явлений, довольно вяло отреагировали на Афганистан. Хотя тут было тоже все ясно. Я до сих пор помню, как только узнал, что наши вошли в Афганистан, это было 27 декабря 1979 года, когда пересекли Пяндж и пошли туда дальше, я ходил с одной резкой революционной идеей подбить Высоцкого для совместного выступления и даже набросал первые четыре строчки:

Зачем полезли мы в Афганистан?
Зачем в Ташкенте полные больницы?
На кой нам пакистанские границы,
И газават безумных мусульман?

Я думал – все, сейчас положу на музыку, продолжу дальше, Высоцкий напишет припев и, под видом мирного концерта, он споет свое из кино, я спою свое из театра, а в конце как мы выйдем, как мы грянем, тут нас немедленно посадят, а дальше произойдет революция (не из-за меня, конечно, а из-за Володи) и мы уйдем из Афганистана. Но хватило все-таки разума к Володе с этим предложением не ходить. Хотя потом мне сказали, что он тоже страшно завелся на это дело. Не на выступление, а был очень потрясен этим вторжением.

Андрей Гаврилов: Шемякин утверждает, что Высоцкий был достаточно равнодушен к Афганистану, и только посмотрев у него, у Шемякина, какие-то кинокадры или фотокадры, он проникся этим и даже написал какую-то песню, которую Шемякин не записал.

Юлий Ким: А! Значит, он позже. Я был потрясен раньше, чем он.

Андрей Гаврилов: А почему так вяло отреагировали на Афганистан, по-вашему?

Юлий Ким: Здесь, я думаю, причина лежит глубоко, не скажу в генах, но, наверное, в ощущении родственной и не родственной цивилизации. Вот восточная цивилизация, к которой принадлежат эти мусульманские страны, вот вошли, стали еще жандармами Азии, идиоты, конечно, все жертвы будут зря.... А тут – родственная цивилизация, да еще братья по крови, славяне. Поэтому это переживалось ближе в душе.

(Песня "Адвокатский вальс")