Во второй части этого выпуска: Что и как пьют в Карелии.
«Радиоантология современной русской поэзии». Стихи Виктора Санчука (Нью-Йорк). «Мои любимые пластинки»: Забытая песня. Поёт Владимир Нечаев.
Передача из цикла «Современная музыка».Рассказывает киевский пианист Евгений Громов, автор музыкальной коллекции 4-х альбомов «Киевский авангард 1960-х».
– Меня больше всего интересовала музыка в высшей степени структурированная. И это я нашел прежде всего в творчестве, из того, что было мне доступно, в творчестве Баха, композиторов венской классической школы: Гайдна, Моцарта, Бетховена. Сам для себя я открыл творчество композиторов новой венской школы: Арнольда Шёнберга, Албана Берга, Антона фон Веберна. Это был тот поворотный момент, с которого я исчисляю себя как музыканта. Когда я расширил репертуарные горизонты своего видения, все встало на свои места. Отсюда пошло увлечение и музыкой послевоенной, опять-таки прежде всего дармштадтской школы, творчеством Пьера Булеза, Карлхайнца Штокхаузена, Лучано Берио и многих других, затем я уже просто познакомился, а потом и подружился с представителями, выдающимися авторами киевскими, шестидесятниками. Первым был Евгений Станкович, у которого я просто жил дома два года,учился с его сыном в десятилетке. Потом это были Валентин Сильвестров, Леонид Грабовский, Виталий Годзяцкий, Владимир Губа. Когда мы работали с ними, выясняли какие-то поэтические моменты, какие структуральные, возникало впечатление, что отчасти ты сам сочинил это произведение. Если идти еще дальше, то понимаешь, что и автор, композитор, и ты как исполнитель, посредник, передатчик между музыкой, композитором и публикой — это звенья одной цепи. Музыка существует в каком-то вневременном континууме. Композитор, автор, есть тоже передатчик музыки, которая уже существует в разные времена. Альфред Шнитке об этом очень много писал. Или Валентин Сильвестров, у которого в книге «Дождаться музыки» об этом шла речь. И вот здесь получается, что источник один. Задача исполнителя — это самый высший пилотаж, полностью исчезнуть, раствориться, расплавиться в горниле этой живой музыкальной субстанции и превратиться в нее. Самые лучшие исполнители, на мой взгляд, те, кого как бы не видишь, не видишь в их исполнении ни техники, ни индивидуальности, ничего, просто звучит музыка, и у тебя рождается иллюзия прямого общения с музыкой. И таких музыкантов очень мало, но они всегда есть в разные периоды. Я помню, что первый исполнитель, которого я очень полюбил — это Эмиль Гилельс. Я покупал его пластинки, первая моя пластинка — это была «Лунная» и «Патетическая» сонаты Бетховена, а потом пять концертов для фортепиано. Я когда слушал пять фортепианных концертов, я их заслушал до дыр. У меня было ощущение, что я соприкасаюсь с чистым Бетховеном без всякого исполнения, хотя это, конечно, иллюзия. Особенно это важно в исполнении так называемой современной музыки, то есть музыки ХХ века.
Проблема национального в музыке весьма условна. Любая музыка, когда бы она ни была сочинена, безусловно, несет, перманентно содержит в себе какие-то черты национального, ментального, не знаю, как это сказать правильно, но это выясняется лишь впоследствии. В музыке классической они видны невооруженным глазом, но для человека, который знает музыку разных стран, разных эпох, разных школ,вырисовываются в его сознании вот эти родимые пятна. Скажем, музыка Альбениса или Де Фальи несет в себе откровенный отпечаток испанского. Но откровенный отпечаток испанского несет и «Арагонская Хота» или «Ночь в Мадриде» Глинки, может быть, не менее сильный, чем у испанских композиторов. То же самое с музыкой немецкой или австрийской. Мы не можем представить себе Шуберта без многочисленных его «Лендлеров», немецких танцев и прочего, которые были музыкой быта, которую он обрабатывал на каком-то колоссальном гениальном уровне. Некоторые его циклы по художественной ценности и по поэтической свежести стоят вровень с его поздними шедеврами сонатного, квартетного, симфонического жанра.
Эмиль Гилельс
Что касается музыки современной или, скажем так, остросовременной, то есть авангардной, как это ни странно, национальные черты передаются и в этой музыке. Скажем, музыка Булеза, особенно позднего, напрямую связана с музыкой Дебюсси, просто напрямую, а в этюдах Дебюсси я вижу принципы Франсуа Куперена, которому эти этюды и посвящены. Это необычайная прозрачность, чистота письма в тембральном отношении прежде всего, тяга к программности, к иллюстративности. То, что у французов всегда было, все эти бесконечные пения птиц, «Каталог птиц» Мессиана, который написан сложнейшим сериальным практически языком. «Переликание птиц» Рамо или «Кукушка» Дакена имеют один корень. Музыка Штокхаузена по своей какой-то тектонической мощи вытекает из Бетховена или Вагнера. Но для того, чтобы это увидеть, услышать, нужно, конечно, в огромной степени этим заниматься не то, чтобы профессионально, но быть хотя бы активным слушателем. Что касается, допустим, украинской музыки, когда была издана моя «Антология киевского авангарда», мне звонили или писали самые разные люди разных национальностей. Первым был Дьёрдь Куртаг, выдающийся венгерский композитор, классик венгерской музыки, наряду с Дьёрдем Лигети. Он прежде всего увидел в этом авангарде абсолютно самобытнейшие, ни на что не похожие черты. Он прекрасно знал музыку русскую, тех же Денисова, Губайдуллину, Шнитке, прекрасно знал музыку польскую, и он прекрасно знал музыку венгерскую, вообще европейскую музыку. Он сразу же обратил внимание, что это совершенно ни на что не похоже, хотя стилистически находится в русле поисков того времени. А музыка эта не несет в себе никакой опоры на какие-то народные мелодии или какие-то классические нормы — это абсолютный авангард, структурализм. Интонационно она намного пластичней, чем музыка немецкая, на слух она ложится как какой-то отголосок позднего Скрябина, может быть, позднего Дебюсси.
Леонид Грабовский, Арсений Котляревский, Игорь Ассеев, Владимир Губа, Галина Булыбенко. Фото 1977 год
Один из первых последователей венской школы – итальянец Луиджи Деллапиккола. Все его позднее творчество написано в манере серийной додекафонии, но эта додекафония отличается от своего венского прототипа, она вся мелодизирована. Более того, Деллапиккола написал огромное количество вокальных произведений и опер, но с применением серийной техники. Эту музыку никак нельзя спутать с музыкой Шёнберга, итальянский мелос там превалирует. В украинской музыке то же самое, только этот мелос весьма специфичен, потому что передается посредством сложнейшей комбинаторной техники. Скажем, «Элегия» Сильвестрова, хоть она по многим параметрам сходна с Булезом и Штокхаузеном той поры, но она просто совершенно несопоставима. Потом колорит. Колорит украинской музыки гораздо ближе латинской культуре, она заполнена изнутри светом, светится. Если это трагедийное произведение, то оно все равно более прозрачное по своей сути, то есть оно передается, на мой взгляд, более тонкими, если не сказать рафинированными средствами. Но главное, мне недавно звонил замечательный петербургский композитор Александр Кнайфель, который прослушал мою «Антологию», и он отметил, что в произведениях всех авторов разлита мелодика, контрапункты и так далее. Это действительно, наверное, самое ключевое. Уже не говоря о том, что каждый из авторов, представленный здесь, отличен, сам по себе.
Далее в программе:
Что и как пьют в Карелии.
Михаил Данков (историк-краевед):
–В Карелии издавна делали достаточно мощные напитки, которые могли «дать по мозгам» пьющему. А эта категория, чтобы напиток «дал по мозгам» - главная, чтобы отдохнуть. Речь, ведь, о севере! Холодно, очень большой режим темного времени дня. Традиционно на русском севере считалось за хороший тон выпить до последней капли и пустую бутылку обязательно надо было со стола убрать. Пить наполовину нельзя! Раз бутылка открыта, она должна быть выпита. Люди севера, учитывая климат, физические трудности, были очень крепкими. Слабаков в физическом плане не оставалось – серьезный отбор шел еще в детстве, слабые дети погибали достаточно рано. Люди севера – они более крепкие. И с точки зрения пития также. Крепкий человек много «несет» алкоголя, он может много выпить и не захмелеть.
К сожалению, вот этой традиции красивого слова и даже красивой еды под стакан алкоголя на севере нет. Люди, сидящие за столом, говорят достаточно скромно. И в прошлом понятия «говорить», чтобы поднять рюмку не было! Но традиция была всегда – говорить после алкоголя. Алкоголь развязывает язык, позволяет человеку быть свободным.
Владимир Галыбин ( пенсионер ):
–Сколько выпито за всю жизнь? Ну, бензовоз – это точно! Может, не полностью, но две трети бензовоза точно.
Наталья Лукина (ресторатор):
–Культура ресторана у нас зарождалась, но сейчас потихонечку уходит. Мы ведь, когда все дорвались до свободы в конце 90-х, начале 2000-х, это был удивительный период! Появились новые напитки – ликеры, виски. Народ стал разбираться, народ все это пробовал. Заказывали дорогие хорошие коктейли, развивалось барное искусство. Вообще было очень интересно людям. А сейчас такое впечатление, что мы потихонечку, собственно как и во всем, начинаем возвращаться назад. Опять заказывают самые простые миксы – водка с колой, ром-кола, виски-кола. «Отвертка» –самая ходовая позиция, водка и апельсиновый сок.
Пить в ресторанах дорого! Мы ведь находимся на «первой линии». То есть мы всегда знаем – есть у людей деньги или нет. Ориентируемся по кассе – вот, пошли зарплаты и пошли пятитысячные купюры. Вот, время между зарплатами и авансами – идут сотенные бумажки. Иногда молодежь приходит и двести рублей в кулачке держит. И вот, они на двести рублей могут взять воду и протанцевать всю ночь.
Карелы
Это удивительно! Мы помним, что раньше всегда брали водку и закуску. А теперь берут водку и колу. Народ сейчас практически мало закусывает. Мужчины и женщины в ресторане? Разделения тут нет. Женщины в ресторане пьют столько же что и мужчины. Единственно, традиция – мужчины и перед этим еще заходят куда-нибудь. Пьют «до» и пьют «после». В Карелии пили всегда много…
Юрий Семеренко (охотник):
–Водка – это инструмент простейший! Она производит всем известное веселящее действие. А эстетически что-то можно почувствовать в водке по двум позициям. Первое, и это очень по-русски, с кем и по какому поводу пьет гражданин. И второе – вспоминая профессора Преображенского– какими закусками, выпивая, ты оперируешь. Водка оттеняет определенные продукты. Вот, классика же – полстакана холодной водки и черный хлеб с селедкой! Разломанный настоящий хлеб, которым больше занюхивают, чем заедают. Водка и ложка икры. Водка и пучок зеленого лука с грядки. Водка и молодой отварной картофель с укропом.
Похмелье по утру? В нашем охотничьем тупичке это называется «дуплет», то есть двойной выстрел. Дуплет может «исполняться» даже два по 75. Потом обязательно вот такой затишок! И когда сосуд расширился, сердечко угомонилось, далее мы лечим голову, лечим душу. И тут допустимы следующие 50 граммов. И опять же национальнаяособенность – начинает хотеться , чтобы стало хорошо «как вчера». Это гибельно! Тут надо останавливаться. Для меня водка – это увеличительное стекло моих эмоций в лесу! Это может быть удачный выстрел, какой-то поход, остановка, вид. Какая-то пауза, в которой ты употребляешь алкоголь, для того чтобы тоньше что-то почувствовать.
«Радиоантология современной русской поэзии».
Стихи Виктора Санчука (Нью-Йорк).
Анатолий Пепеляев
О генерале Пепеляеве
Море Охотское, наконец, растаяв,
из себя являет как бы свинец или сталь.
Генерал-лейтенант А.Н.Пепеляев*)
бинокль наставляет и смотрит вдаль.
И конец зиме, а всё одно не видно
прогала, и снега белей вода.
Генерал-лейтенанту слегка обидно,
потому, что война проиграна навсегда.
Красноватым – из-за Камчатки солнце –
выплывет флагом, что рыбий глаз.
И между пальцев сопок снуют японцы,
плоскодонный налаживая баркас.
И как братики, сопки русоволосы.
Но рассыпался стяг, что из боя – в бой:
сзади красные, спереди – море белёсое,
только синее небо над головой.
Ну и правильно, может. Знать, небу – надо.
В летний снег канет глупый якутский марш.
Лишь взовьётся утром штандарт микадо.
И ночь будет звёздной, как знамя САСШ*).
А того, что плескалось среди трезвонов –
нет. Тевтон шрапнелями покромсал.
То ли сразу, когда погорел Самсонов,
то ли, когда Брусилов в прорыв бросал, –
или может, когда оставляли Галич...
О былом полагает, припомнить тщась,
генерал-лейтенант Анатоль Николаич,
за восемь лет прошедший шестую часть.
И теперь на краю, в этот полдень летний,
глянув на север ли, на восток ль,
генерал Пепеляев – из всех последний –
видит белое, серое, и опускает бинокль.
Но постойте, оставьте! На дно каньона
вас не брошу, – вернусь к вам – и сам покаян.
Да и что мне, с матерью их японы,
или янки – простые будто Аян.
И когда здесь ринется лето – выжечь
жаром севера тело коротких трав,
и когда в сердце речек рванётся кижуч*),
весь подобием сплавленных брёвен став,
и из года в год – положите благом
видеть тридцать дурацкий девятый год
и ещё пятьдесят, чтоб под белым флагом
на Москву пройти в победный поход.
Это я вас зову к золотой победе.
Я лелеял вас, словно цветка росток,
разгребал в могилах энциклопедий,
вспоминал сквозь давний Дальний Восток.
Нынче властью мне данной – чутьём поэта,
вас, кто в жизни не выжил, кто канул за кант.
И кто сопок главнее. Прошу за это,
выпейте стопку, генерал-лейтенант.
Потому как и вы календарей шире
жили, а чтили – один Престол.
И чёрно-красный враг ваш – Каландаришвили*) –
нехай тоже садится за этот стол.
Певец Владимир Нечаев
«Мои любимые пластинки».
Забытая песня. Поёт Владимир Нечаев.