Жозеф Кессель. Сибирские ночи / илл. Александра Алексеева, пер. с франц. Е. Багно, пред. М. Сеславинского. – Оренбург: Оренбургское книжное издательство им. Г.П. Донковцева, 2018.
С тех самых пор, как мотор водрузили на деревянные планки, возникло братство азартных и отчаянных людей – воздухоплавателей. Небесные бои Великой войны скрепили это братство кровью. Попасть в него мечтал Уильям Фолкнер, и он нашел красивые слова, чтоб воспеть высокий союз человека и машины:
"Фотографии подтянуто-зловредно-хрупких самолетов и облокотившихся на них в несоразмерно гигантской безотносительности летчиков, словно самолеты принадлежали к некоему виду эзотерических и губительных зверей и не были ни выдрессированы, ни приручены, а лишь на мгновение замерли над аккуратным лаконичным текстом: имя, фамилия, достижение – или, может быть, никакого достижения, просто надежда".
Герой романа Фолкнера потерпел полный крах, чего не скажешь о герое этой заметки – Жозефе Кесселе (1898–1979), чья жизнь похожа на серию успешных фигур высшего пилотажа. Он был сыном прибалтийского еврея-врача, родился в Аргентине, учился в Оренбурге, Ницце и Париже (здесь можно уловить тень элиотовского Gerontion`a, без ореола поражения), не без славы участвовал в обеих мировых войнах и двух гражданских, дружил с Сент-Экзюпери и Государством Израиль, сочинил вместе с племянником – Морисом Дрюоном – гимн Резистанса, удостоился высоких наград и воссел в кресло академика, и все это время писал – романы, рассказы, очерки, репортажи. Его героями были Петэн, Эйхман, Махно, его проза с успехом перенесена была на экран: "Дневная красавица", "Армия теней", "Прохожая из Сан-Суси".
Русские люди внешне напоминали свежую нарезку мяса, хвастались золотыми зубами, пели хриплым голосом
Зимой 1919 г. Кессель будто провалился в кошмарный сон: заглянул в окошко на просторы Русской империи, бившейся в конвульсиях. Окошко было грязно-серым, виднелись безликие коробки, что громоздились от квартала японского до квартала китайского. Окошко называлось Владивостоком и напоминало Вавилонское столпотворение, но вместо башни была железная дорога, которая работала на водке. Жить пришлось в музее – среди горных и земляных пород и человечьих черепов. Кровь в артериях умирающего города еще стучала лишь благодаря шустрым тельцам китайцев – по общему мнению, ненадолго. Русские люди внешне напоминали свежую нарезку мяса, хвастались золотыми зубами, пели хриплым голосом будущей красной генеральши-шпионки, а их местечковый вождь жил в бронепоезде роскошном, словно обитель восточного принца.
Более или менее человечные люди отправились безнадежным походом на Красную Москву, и вот как описал это воинство молоденький Ивлин Во в рассказе, который вам читать незачем:
"Странная это была армия: кавалеристы без лошадей, матросы без кораблей, офицеры, чьи части взбунтовались и ушли, адъютанты и тыловики, ветераны русско-японской войны и юноши, не нюхавшие пороху. Помимо них в армию входили части Антанты, посланные уже ушедшими в отставку правительствами и позабытые: английские инженеры, французская артиллерия, офицеры связи и атташе".
В тылу преобладали разомлевшие спекулянты, крепко сбитые жрицы портового разврата, шпионы, смешавшие убойный коктейль из водки, коньяка, свиста нагайки и свежей крови коммунистки. Людьми при оружии были подонки и изуверы: "Зимой, вдоль дороги, ведущей к Чите, простерлась вереница столбов, установленных на равном удалении друг от друга. На них висели голые тела: изуродованные красноармейцы и мужики. Сотни повешенных. У всех были вытянуты вперед окоченевшие после смерти и застывшие на морозе руки. И все они указывали в одном направлении: на доску с надписью "Штаб атамана Семенова".
Этот мир смертного холода и жестокости Кессель изобразил в повести "Сибирские ночи" (1928; собственно, действие укладывается в одну ночь, просто издатели не успели поправить неточность). Наглядности жестокому романсу Кесселя прибавили иллюстрации Александра Алексеева (1901–1982), тоже побывавшего тогда во Владивостоке, но моряком. Оренбургское переиздание сохранило графику Алексеева, изобретателя игольчатого экрана и замечательного мультипликатора ("Нос", вставки к "Процессу" Орсона Уэллса).
Единственным изящным эпизодом тягостного сна становится любовное приключение с dancing girl Натали
"Сибирские ночи" способны преобразиться в любовную мелодраму о русской революции, как, например, прекрасная картина Кромвеля "Мир и плоть". Единственным изящным эпизодом тягостного сна, в который угодил 20-летний авиатор Этьен, становится любовное приключение с dancing girl Натали, павшей девушкой из благородных. Она могла бы быть канувшей без брызг в океане русского рассеяния Зеленой дамой – Наталией Поплавской, сестрой монпарнасского царевича Бориса. Она дает приют и утешение заплутавшему в мифической земле легионеру.
"Россия – это Цирцея, превратившая всех в свиней, и они валяются по закутам, набив брюхо, растлив баб, позабыв об Итаке". Но эта строчка из другой книги и принадлежит другому автору, а Жозеф Кессель успешно поднял свой авион над сибирской ночью и устремился к своим Итакам – Франции и славе!